1

1

1998-09-24-1-R-R-S-EM00-100

24 сентября 1998

После многих лет что я веду беседы, я начинаю этот ряд бесед в состоянии некоторого недоумения. Я столько раз говорил перед вами о самом сокровенном, о том, что собрал за многие годы жизни, что мне кажется, что теперь я могу только повторяться и что вам от этого ни пользы не будет, ни удовлетворения. А вместе с этим у меня с каждым годом восстают мысли и суждения, картины возникают о Боге, о человеке, о жизни, которыми мне хочется поделиться. Но поделиться ими я не могу в чисто систематическом, упорядоченном виде, и поэтому я ставлю перед вами вопрос, на который хотел бы, чтобы вы ответили рано ли, поздно ли, запиской, вероятно, более вероятно, чем на словах, о том, стоит ли мне продолжать говорить о том, о чем я начал говорить. Это не пустой вопрос, потому что мне хочется поделиться с вами самым драгоценным, что за многие годы накопилось в душе, кристаллизовалось в мысли, определило в значительной мере и жизнь, но вместе с этим мне хочется, чтобы это было такое, что вам нужно, а не только излияние мыслей стареющего человека, который повторяет то, что он уже говорил так часто. Очень редко бывает, что слушатели с полной прямотой и правдивостью выражают свое неудовольствие. Со мной это случилось несколько лет тому назад, и я так благодарен тем, которые это сделали. После ряда бесед на английском языке я получил несколько писем прихожан верных, вдумчивых, которые мне говорили, что я так часто повторяю одно и то же, что лучше бы я перестал проводить беседы. И я на два или три года действительно беседы прекратил, собрался с мыслями, с чувствами, и из этого периода молчания мне удалось что-то если не новое, то обновленное принести нашему приходу. И вот я хочу просить вас о том же. Я буду проводить беседы, но если вы увидите, что в них нет ничего нового (и когда я употребляю слово “нового”, я не хочу сказать “неслыханное” или “занимательное”, а что-то, что по-новому освещает старое, неизменное), то дайте мне знать, потому что эти беседы я хочу проводить для вас, не для себя. Опять-таки, много лет тому назад я спросил одну нашу старую прихожанку, смелую прихожанку, русскую монахиню, что она думает о моих беседах, и она ответила: “Дремы /рябой?/ кобылы в майскую ночь, вслух думаете, и думаете, что нам это на пользу или интересно”. И тут я опомнился и стал работать больше. И вот я к вам обращаюсь с этой просьбой: отнеситесь серьезно к этим беседам и остановите меня, если они окажутся не кстати, бессмысленны для вас, если в них только будет повторение одного и того же. И теперь я приступлю к первой своей беседе. В прошлом году я говорил в течение всего года на тему о Ветхом Завете, подготовляющем нас к познанию Христа и одновременно открывающем перед нами познание о Боге, познание о человеке, познание о всем мире, который создал Бог, сначала во всей его красоте, гармонии, глубине, а затем в страшном его распаде и разрушении, в том, что мы называем падением, и тем, что мы можем наблюдать в нашей жизни. Человек конечно не может рассматриваться никем из нас как образ Божий, который только открывает Божественную красоту и гармонию и познание о Нем. Человек пал, и потускнело его видение, омрачились мысли, переменилась его жизнь к худшему, взаимные отношения стали уже не райские, и отношение человека к самому себе перестало быть тем, каким оно должно быть и было изначально. И в результате весь мир заколебался. И вот нам надо вглядеться в то, к чему мы были призваны, какая красота нам была предложена как возможность и как данность, которую надо было осуществить, и что мы из этого сделали, и что нам надлежит сделать для того, чтобы выполнить свое призвание.

Прошлым летом у нас был епархиальный съезд на тему: в чем православные изменили своему призванию. Это заглавие дал я сам и за него ответственен. И конечно, я не предполагал, что это отрицательная оценка православия как такового, но это суд над нами. Православная вера,

2

2

сколько возможно, совершенна, а православная жизнь, кроме как в лице святых, далеко несовершенна. И не потому что недостижимы идеалы, которые поставлены, а потому что мы как бы нашу веру умом постигаем, принимаем на веру то, что опытно познали святые, и этим довольствуемся.

Я получил длинное письмо после нашего съезда, где говорилось, что и тема и разработка были бессмысленны: нечего критиковать Православие, — оно совершенно… Если о Православии говорить — и то не до конца можно это сказать, но если говорить о православных, то конечно, это может сказать с большой болью каждый о себе самом, каждая община о себе самой, каждая Церковь о себе самой. И перед нами задача: как осуществить то, к чему нас призвал Господь, и не только словом, но примером, но жизнью и смертью Своей, и к чему Он нас приобщил Своим Воскресением и даром Святого Духа. И вот мне хочется с вами продумать некоторые темы, связанные со всем этим. Для того, чтобы это сделать удобно, в пределах какой-то осмысленной логики, мне придется вернуться к некоторым вопросам, которые я ставил и старался разъяснить в своих английских беседах в прошлом году. Мне кажется, что не многие из вас на этих беседах бывали, и поэтому это не так страшно, но те из вас, которые бывали, послушайте и попробуйте по-новому посмотреть на то, что было тогда сказано, и на то, как оно будет сказано в этих беседах.

Я сейчас перейду, опять-таки, к каким-то вступительным моментам. Не так давно меня просили написать предисловие к книге об иконописце Леониде Александровиче Успенском. Я его знал многие годы. Мы с ним познакомились, когда мне было лет семнадцать, и умер он не так давно. И когда я стал задумываться над тем, что я могу о нем сказать, меня поразило то, что мы в течение пятнадцати лет или больше стояли в одном храме, молились вместе на всех службах, стояли почти что рядом, потому что храм был малюсенький, и никогда друг с другом не разговаривали, нам было достаточно быть друг со другом и вместе уходить всем существом в богослужение. Когда я это осознал, мне вспомнился рассказ из житий египетских пустынников ранних лет. К одному старцу пришли трое-четверо, каждый со своими вопросами. Трое ставили вопросы, настаивали на ответах, искали более глубокого понимания, а последний сидел и молчал. И когда все кончили свои вопрошания, то старец обратился к молчаливому посетителю и сказал ему: Что же ты ко мне пришел и ничего не спросишь? И молчаливый посетитель улыбнулся и ему сказал: У меня нет нужды ставить тебе вопросы, для меня достаточно было на тебя глядеть... Конечно, не просто глазами плоти, а глядеть всем своим нутром, всей своей восприимчивостью, всем своим пониманием, глядеть на выражение глаз, прислушиваться к звуку голоса и за тем, что можно было видеть или слышать, прислушиваться к тому таинственному, что происходило в глубинах этого человека, когда он воспринимал вопрос и на него из своих глубин давал ответ.

И вот когда я начал писать вступление в жизнь Успенского, мне вспомнился этот рассказ, наше сообщничество и то, что я годами стоял перед иконами, из которых некоторые, многие были им написаны. Тогда, когда я стоял пред иконами и молился, я как бы обращался через икону к тому, кто на ней изображен, как и надо, потому что икона не должна быть закрытым окном с росписью, икона должна быть прозрачна, как очищенное стекло, через которое можно видеть бесконечные дали. Только в этом смысле можно понять совет святого Иоанна Златоустого, который говорит: Если ты хочешь помолиться, стань перед иконой Спасителя, закрой глаза и обратись к Нему… Икона тогда будет как бы призывом, так же как текст Евангелия является призывом к тому, чтобы войти в глубинное общение со Христом, но не с линиями, не с красками, не со словами, а с тем, что заложено в них глубже всякой внешней выразительности или красоты и что может достичь нас, ранить в душу или исцелить. А затем я задумался глубже над работой Успенского, а вместе с ним и над работами других иконописцев, которых мне приходилось встречать. Так же как мы можем узнать кисть того или другого художника и сказать: это Рафаэль, а это Леонардо да Винчи, так же мы можем посмотреть на икону и сказать: эту икону мог написать только Леонид Успенский или отец Григорий Круг, или Феофан, или Рублев, потому что каждый

3

3

из них на объективную реальность, которую они хотели изобразить, положил свою печать, вернее, выразил свое познание своим языком. Я здесь не говорю о том, что некоторые иконы лучше или хуже, более совершенны или менее совершенны, они разные.

Один из примеров, который на ум мне сейчас приходит, это сравнение двух икон Преображения Господня. Одна написана Рублевым, другая — Феофаном. Они говорят о том же. Те же пригорки, те же кусты и растения, те же ученики Христовы, тот же Спаситель в центре и те же Моисей и Илия. И вместе с этим они глубоко разнятся друг от друга. В иконе Рублева поражает ослепительная белизна одежд Христовых, которые сияют на всех, которые каждый из присутствующих мог воспринять как явление Света Божественного. Икона Феофана иная, этого блеска в ней нет. Нельзя сказать, чтобы одежда Христова была тусклая, но по сравнению с иконой Рублева она не сияет этим светом; но в ней есть что-то, чего нет у Рублева. От Христа идут лучи, которые касаются всего того, что вокруг Него находится: и растений, и камней; и в ответ на это прикосновение Божественного света и растения и камни начинают ответно сиять. Они приобщаются Божественному свету, который их пронизывает, и они ответно сияют всему миру Божественным светом, не отблеском естественного света, а именно невечерним светом, о котором говорит Писание. И вот мне подумалось, что раз есть такая разница между иконами, то, может быть, каждая из этих икон нам является откровением не только о предмете, который изображен: один из двунадесятых праздников, лик того или другого святого, то или другое событие, нет, не только; это откровение о том человеке, который эту икону писал, и откровение двоякое. С одной стороны, открывается перед нами его богопознание, а с другой стороны это богопознание выражается в несовершенном виде, потому что отдельный человек не может до конца выразить Божественную тайну. И поэтому глядя на икону, вглядываясь в нее, можно было бы прочесть многое о том, кто ее писал, о том, что он в тайниках своей души, в глубинах своего существа познал о Боге и выразил со всей чистотой и правдой, на которые он был способен, и вместе с этим хрупкость человеческую.

Но тут еще надо прибавить другое. Икона не является выражением опыта только того человека, который ее пишет, она является выражением всецерковного опыта. Потому что икону не выдумывает художник, он погружается в богопознание, которое он разделяет со всей Церковью, которой он принадлежит, с Церковью апостолов, Церковью мучеников, Церковью подвижников, Церковью святых, с Церковью кающихся грешников; он приобщается через свою плоть, через свое сердце, через свою мысль всей тайне постепенного познания Бога в пределах человечества и особенно в глубинах Церкви. И поэтому мы можем видеть в иконе еще другое, не только то, что на ней изображено: сущность, реальность эту, и не только того человека, который писал эту икону, но и тот опыт церковный, всецерковный, который собран тысячелетиями теперь и который нашел свое выражение в живописи данного человека.

Я говорю об этом, потому что то, что я сказал сейчас об иконе, можно сказать и о других выражениях нашего внутреннего опыта о Боге, о себе, о мире, в котором мы живем, о той группе человечества, которой мы принадлежим, отраслью которой мы являемся. И вот если задуматься, то что мы можем постичь из созерцания иконы? Конечно, не анализ различных элементов: это откровение Божественное, это дар благодати, это учение Церкви, это личная борьба за спасение этого человека, это его приобщенность к общине, в которой он живет, которая ему дает веру и ее питает, это принадлежность вселенской Церкви.

Есть еще другое, о чем о чем мне хочется в этом контексте сказать, но беря иной пример. Некоторые из вас, зная, как я мало понимаю в музыке, удивятся, что я именно этот пример выбрал, но он мне (и может быть, и вообще) доступнее, чем некоторые другие. Когда композитор пишет музыку, что случается? Нечто идет из иных глубин, а нечто уйдет в другие глубины. Я поясню эту странную фразу. Человек воспринимает всей жизнью, всем своим существом нечто: это опыт Божественного, это опыт человеческого, его величия и падения, это опыт борения и победы. Он все это воспринимает в себе и ищет выражения, так же как художник ищет выражения

4

4

в линиях и красках, — ищет выражения в звуке, который передавал бы тот опыт, который в нем живет, то, что с ним внутренне происходит или произошло, то, что в процессе, или то, что окончательно созрело. И когда он это делает, он, с одной стороны, находит выражение тому, что непостижимо, за пределами всякого выражения, до него дошло и что он как бы сумел включить в ограниченной форме, но в форме, которая, сколько возможно, выражает то дивное, что он пережил. Но здесь не останавливается процесс. Эту музыку будут слушать люди, и каждый человек приобщится через эту музыку опыту данного композитора. Этот опыт не будет полнотой того, что композитор пережил. Он пережил красоту во всей полноте, глубину, правду; он ее выразил, сколько умел, но и это ограниченное, относительное выражение открывает путь другим людям к тому, чтобы обратиться к этой красоте, к этой правде, к этой истине, и каждый ее будет воспринимать в меру своих способностей. Я сейчас имею в виду не музыкальные способности, а ту глубинную восприимчивость, которая в каждом человеке есть на звук, на цвет, на линию и на многое другое, к чему мы еще вернемся.

А дальше, — дальше каждый человек уже становится иным. Он приобщился через то, что слышал, к тому, чего он не умел услышать сам. И теперь в нем начался процесс познавания себя самого и познавания того, что выше, шире, глубже его самого. Для человека, который совершенно невосприимчив к музыке, может показаться, что вся музыка сводится к листу бумаги, на котором начертаны странные знаки. Эти знаки оживают тогда, когда сам человек начинает их читать не от образования, а от внутреннего приобщения к тому, что вложено в их сочетание, когда он находит ключ к этой гармонии. Таким образом, если думать о человеке, он может видеть партитуру и не уметь ее прочесть, он может услышать детскую руку, которая играет на рояле или на другом инструменте эту музыку, и заколебаться внутренне, прислушаться и услышать внутри себя то, чего он раньше не слыхал.

Мне вспоминается одна девочка, которая ходила в нашу церковную школу лет пятьдесят тому назад, и мне как-то сказала: Знаешь, отец Антоний, у меня всегда было чувство, что во мне что-то не ожило; не только дремлет, но мертво; и когда нас начали учить русским песням, вдруг случилось, будто чья-то рука коснулась невидимых струн в моей душе и душа моя запела и ожила, и я стала полностью тем человеком, каким я являюсь… Эти звуки были русские звуки, которые дошли до девочки, которая никогда звуков русской музыки не слыхала до этого, и то, что в ней было русское, запело в ней. То же самое бывает, когда человек даже простую музыку слышит и приобщается сначала тому, кто ее играет, а за ним тому, кто ее писал, а затем тому, какой опыт у этого человека внутри был, и наконец, той тайне, которая открылась этому человеку и которая нашла выражение в том, что он писал. Это относится также к иконописи, это относится также к речи.

Есть одно место в каноне Андрея Критского, которое говорит, что царь Давид написал, как на иконе, песнь. Это говорится о 50-м псалме, покаянном псалме, в котором Давид выразил весь свой ужас перед собой, весь свой ужас перед своим преступлением перед Богом, перед человеком, все свое покаяние, разбитость своего сердца и души, крик отчаяния и надежды. До нас доходит этот крик в непостижимом богатстве через душу человека, который пережил этот ужас греха — прелюбодейства и убийства, и который сумел увидеть, пережить, глубоко раскаяться и выразить свое покаяние в словах. В каноне Андрея Критского этот псалом называется иконой, в том смысле, что через эти слова стало доступно для другого то, что осталось бы для него непостижимым, невидимым, неслыханным. Никто, встречая царя Давида, не мог бы прочесть в нем ни его греха, ни его покаяния. Икона — это подобие, это изображение; изображение, которое никогда не может быть совершенным, потому что изображение никогда не может совпадать с полнотой реальности, но которое достаточно реально, чтобы ударить нас в душу и приобщить нас, да, приобщить нас к тому опыту, который вписан, врезан в эту икону. Когда мы читаем псалом, мы приобщаемся к ужасу Давиду, и одновременно раскрывается перед нами наш собственный ужас о себе самих. Когда мы слушаем церковные песнопения или не церковные песнопения, а великую музыку, мы

5

5

приобщаемся к тому, что этот человек познал. Когда мы приобщаемся к иконописи, мы приобщаемся к тому, как этот отдельный человек приобщился опыту всецерковному и одновременно внес в этот опыт что-то настолько личное, что этот опыт зазвучал, ударил нас в душу, раскрыл в нас понимание, которого раньше не было.

Я это все говорю, потому что мне кажется очень важным именно так читать Священное Писание, не как рассказ о событиях, которые интересны или которые надо запомнить или знать, а как о явлении через живых людей, которые пережили до самых глубин своей души опыт встречи с Богом, опыт о том, каков же этот Бог, Которого я сейчас встречаю, в Его милосердии или в страшном Его суде, в Его неописуемой красоте, в Его непостижимости или в Его бесконечной близости. И одновременно раскрывается перед каждым из нас через такой подход к тому, что мы читаем, наша собственная душа, наша собственная жизнь, жизнь всех людей вокруг нас, новое понимание, понимание, которое принадлежит Богу и которому мы приобщаемся. И также мы приобщаемся через Священное Писание и опыту святых, которые его восприняли и передали нам, тех, кто писали книги Ветхого и Нового Завета, и тех святых, которые вдохновились им и прожили жизнь достойную того, что они слышали от Бога и о Боге, то, что раскрылось перед ними о сотворенном Богом мире, о веществе этого мира.

И вот о чем я хотел бы провести в этом году ряд бесед: посмотреть на то, чтó мы познаем о Боге через Его творение. Да, я знаю — Писание говорит: Небеса поведают славу Божию, но речь не идет тут о том, чтобы изумиться перед этой красотой и оставить ее в стороне, вне себя. Надо задуматься над тем, что значит Божие действо творения, что значит судьба всей твари, что значит для Бога и для нас наше сотворение, наше падение, наше спасение, какова судьба окружающего нас мира. Вот ради чего мы должны углубиться в чтение Священного Писания. Следующий раз я попробую поговорить о том, как читать Священное Писание, какими глазами, каким сердцем, с каким подходом к нему обратиться; и дальше мы, может быть, сможем и себя познать и Бога познать так, как мы Его до сих пор не познавали. Давайте помолчим немножко, и помолимся, а если у вас хватит терпения следующий раз прийти, мы попробуем поговорить о том, как мы можем читать хотя бы Новый Завет, а затем и Ветхий, что может открыться нам, чем мы можем стать. 8 октября 1998 В начале этой серии бесед я попробовал изъяснить, что цель их — в свете Священного Писания, жизни Церкви, образа святых и нашего — грешного, но реального — опыта, познать и как-то выразить то, что мы знаем о Боге, о человеке, о сотворенном мире. Сегодня я хочу продолжить то, о чем было говорено в прошлый раз, именно, о познании Бога и о том, каким образом это познание до нас доходит и может быть передаваемо от одного человека к другому, от одной группы людей к другой.

Священное Писание нам говорит и опыт наш подтверждает, что Бог в Своей Сущности непостижим, что Его ни определить, ни описать нельзя, хотя познать Его каким-то образом возможно, — к этому я вернусь. Говоря о Себе, Господь в Священном Писании нам говорит (это из Евангелия): Аз есмь Сущий, Я — Тот, Который есть... И это Его бытиё определяется не какими-то ни было внешними условиями, Он есть самое Бытиё, Он есть самая сущность Бытия, Он есть Жизнь во всей полноте, Он есть Истина во всей полноте. Но когда мы все это говорим, мы говорим не о том, что мы знаем, а о том, что нам открыто Самим Богом, потому что мы не знаем, что значит “Аз есмь Сущий”, что значит “быть” и быть бытием без условий, без дополнительных каких-то черт. К вопросу о том, что значит “Аз есмь Истина”, мы вернемся еще. Но очень нам важно знать, что в Своей Сущности Бог непостижим.

Однако, каким-то образом мы Его познаем; и древние писатели и современные мыслители нам говорили кое-что об этом, сравнениями порой. Одно из самых древних сравнений — это

6

6

сравнение Бога с солнцем. Нам невозможно знать, что такое солнце, быть солнцем в той мере, в какой солнце является собой. Однако мы его познаем косвенно и вместе с этим сущностно, когда мы испытываем его как свет, испытываем его как тепло. Мы приобщаемся к тому, что оно собой представляет, но сущности его мы познать не можем. И православное богословие настаивало издревле на том, что о Боге можно говорить положительно и отрицательно, так же как мы говорим о свете, о тепле, но надо говорить тоже и отрицательно, в том смысле, чтобы мы не воображали, что, сказав нечто положительное о Боге, мы Его можем отчасти исчерпать, можем столько о Нем сказать, что о Нем все будет сказано, и мы будем знать, чтó представляет Собой Бог. Я хочу вам дать еще пару примеров об этом.

Еще в древности еврейский богослов Маймонид приводит такой разговор между древним раввином и его учеником. Юноша стал на молитву и, воздев руки к небу, сказал: Господи, Ты премудр, Ты прекрасен… и дальше он продолжал прибавлять одно прилагательное к другому. Наставник остановил его и говорит: Не кощунствуй! Каждый раз, когда ты прибавляешь что-либо к Его описанию, ты Его делаешь мельче, Его ограничиваешь, делаешь Его пленником твоей собственной неполноты… Православное “отрицательное” богословие именно на этом основано. Есть вещи, которые мы о Боге можем сказать, но мы должны всегда помнить, что это относится не к Его Сущности, а к тому, каким образом мы находимся с Ним в каком-то более глубоком или менее глубоком соотношении. И это относится не только к Богу. Чем увеличивается, углубляется наше знание о человеке, тем в конечном итоге мы можем о нем сказать очень многое — и мы чувствуем, что не сказали ничего о его сущности. Если я посмею дать личный пример, мне вспоминается разговор с моей матерью незадолго до ее смерти. Она мне сказала: “Мы всю жизнь прожили с тобой вместе, я тебя теперь так глубоко знаю, что я о тебе ничего сказать не могла бы, потому что — что бы я ни попробовала сказать, мне пришлось бы дополнить, исправить, изменить, прибавить все остальное”. Не ту или другую черту, которая дополняет или исправляет сказанное, но все остальное сказать, потому что каждая черта является как бы каплей воды в океане: ее нельзя выделить, это перестает быть океаном.

И нам надо помнить это: мы можем о Боге сказать многое и передать многое, но не исчерпать ни Его Существа, ни Его бытия, ни даже тайны Его действия в мире, в котором мы живем. Однако, можно, надо себе поставить вопрос: если Бог просто непостижим, если Он за пределом всякого понимания, всякого разумения, всякого опыта уподобления Ему, что же мы можем о Нем знать, как мы можем друг другу или из поколения в поколение передавать о Нем что бы то ни было? И вот тут, мне кажется, очень важно нам помнить слово, которое как будто вскользь сказано в начале книги Бытия о том, что Бог, сотворив человека в образе Адама и Евы, вдохнул в них Свое дыхание. Объяснений никаких нет в Священном Писании об этом, насколько я помню; об этом и Отцы Церкви особенно не писали, но эти слова непостижимой важности: человек стал человеком, потому что и постольку, поскольку Бог вдохнул в него Свое собственное дыхание, то есть Свою жизнь, приобщил его к чему-то, чем Он Сам является. И поэтому между человеком и Богом есть изначально какое-то — посмею ли сказать? — сродство, какая-то изначальная вписанная в человеческое бытие гармония с Богом, и он Его может познавать, потому что между Богом и человеком есть нечто общее, чего, мы, в сущности, не знаем, но мы можем испытать. Мы только потому можем думать о Боге, верить, что Он существует, знать нечто о Нем, что между Ним и нами есть нечто общее. Это общее нас не делает подобными Богу, “богами”, но это нас раскрывает тому, чтобы Он открылся нам, если мы только раскрываемся Ему, делаем все возможное, чтобы быть прозрачными перед Ним. Объяснить это я не умею, но есть древнее присловье, что подобное подобным познается, и если мы можем познать Бога хотя бы в той ограниченной тварной мере, в которой мы Его можем познать, даже в более ограниченной мере после нашего падения, это значит, что между Ним и нами есть гармония. Если тут возможно сравнение, пример, можно было бы почти что сказать, что между Богом и человеком есть почти что такое же соотношение, какое есть между музыкой и инструментом, между музыкой и душой,

7

7

которая способна и воспринимать ее, и передавать. Это нас не делает подобными Богу, но нас сродняет с Ним, и наше призвание — расти все глубже и глубже, раскрываться все больше и больше к тому, чтобы опыт о том, Кто Бог, влился в нас.

В каком-то смысле — я уже на это указывал — Бог навсегда непостижим. Он Бог, Он Тот, Который о Себе может сказать: Аз есмь. Это все что Он может сказать о Себе: Я есть!… Но это не значит, что Он не может нас приобщить к этому опыту Своей жизни. Отцы Церкви говорили, что Бог есть свет, свет непостижимый. Еще в древности, до Евангелия, царствовало это сознание, что Бог есть святость. И на древних языках, на еврейском в частности это значило “непостижимость”, и непостижимость не такая, которая делает Его таким далеким, что и подойти нельзя, а непостижимым и вместе с этим Таким, Который нас призывает к Себе, и что встреча с Ним и возможна и является одновременно самым глубоким ужасом души (я не говорю о страхе, а о том трепетном потрясении души, которое можно выразить только словом “ужас”); и с другой стороны, предельным ликованием. Святой Григорий Нисский говорит о Нем, что Бог есть тьма, и дальше он объясняет: темноты в Нем нет, но Он свет такой ослепляющий, что когда мы взираем на Него, мы делаемся слепыми, мы погружаемся в тьму, которая является как бы нашим опытом Его света. Таким образом, с одной стороны, мы созвучны Богу, потому что Его дыхание в нас есть и этим дыханием мы есмы, мы движемся, мы живем, без него мы были бы просто частью материального или животного мира, не человечеством; и мы Его испытываем как беспредельную или предельную тайну, перед которой мы преклоняемся, к которой мы обращаемся только в форме молитвы: Свят, Свят, Свят Господь… Непостижим, Величественен… и вместе с тем раскрывающейся перед нами.

И этот свет до нас доходит порой очень разными путями. Оказаться лицом к лицу со светом Божиим, какой он есть, нам невозможно, это значило бы ослепнуть, это значило бы в этом пламени Божественном сгореть, но в какой-то мере мы к Нему. Вы, верно, помните рассказ о том, как Бог явился Моисею на горе Синайской. Ему было велено подняться на вершину, народ стоял у подножия горы. Вся гора была во тьме, покрыта облаком непроницаемой темноты, и в это облако, в эту темноту Моисей вступил. И когда он в нее вступил, он оказался в сиянии Божественного присутствия, не лицом к лицу с Богом непостижимым, но в сиянии Его присутствия. И когда он просил Бога явить ему Свой лик, Господь ему сказал: Нет, лика Моего ты видеть не можешь, но Я тебя спрячу в расселине каменной, и пройду мимо тебя, и ты Меня увидишь уходящего… И Моисей видел свет Божий, который постепенно уходил, не превращался во тьму, не исчезал, но уходил от него. В Ветхом Завете есть рассказ о том, как один из пророков, подвижников оказался лицом к лицу неожиданно для себя с Богом. Тут не описано, какова была эта встреча, но он воскликнул: Я видел Бога, мне остается только умереть!.. Встреча эта была за пределом земного.

У нас есть еще другой образ как бы встречи с Богом. Это купина неопалимая, несгорающий куст, который видел Моисей. Куст стоял и горел весь ярким пламенем, и голос Божий велел Моисею снять обувь с ног, потому что самая земля, на которой этот куст растет, священна, свята, освящена. И этот куст как бы представляет собой и человечество, и весь мир. Он охвачен пламенем Божественным, но это пламя его самого превращает в пламенение. Пламя Божественного присутствия, Божественной любви не испепеляет, оно приобщает к себе. И вот когда мы ставим вопрос о том, как до нас все это доходит, доходит ли это до нас тем, что я только что рассказывал. Но доходит это до нас еще иначе и очень разнообразно.

Вы наверное помните рассказ Мотовилова о своем разговоре со святым Серафимом Саровским. Он говорил, что ему непонятно, чтó значит встреча с Богом, как это бывает, чтó тогда совершается. И вдруг он закрыл глаза в ужасе. И Серафим ему сказал: Открой глаза, посмотри на меня. И Мотовилов увидел Серафима в таком сиянии света, что ломило глаза ему, и когда он пробовал различить его черты, он не их мог различить. Как он говорит: представьте себе лицо человека на фоне полудневного солнца; ты видишь, как движутся губы, ты улавливаешь черты, ты видишь глаза, и вместе с этим — нет, ты не можешь очертать этот лик. И он тогда воскликнул в

8

8

ужасе: как же можно статься живым после того, что он видел! И тут (нам надо запомнить это, потому что это крайне важное слово) Серафим ему ответил: Ты меня не мог бы видеть в полноте благодати Божией, если бы сейчас сам в ней не находился… Если бы Мотовилов не был в благодати, он бы сгорел.

И это имеет значение для нас, потому что, конечно, наша встреча с Богом не такая драматичная, как встреча Моисея, как встреча того пророка, о котором я упомянул, и как встреча с Серафимом, но минутами нас обдает свет. Отцы Церкви говорят о том, что когда мы молимся (они об этом говорили особенно по поводу Иисусовой молитвы), то нутро наше как бы светлеет. И есть несколько писем святого Феофана Затворника на эту тему, о том, что есть естественное светление, когда нам делается внутренне как бы тепло и как бы светится правда в нас; но когда доходит до приобщенности к Богу, то мы вступаем в то, что отцы называли Фаворским светом, светом без краски, без цвета, который нас не только обдает, но пронизывает, приобщает нас к себе.

И тут, раз я упомянул слово о Фаворском свете, может быть, следует мне сказать и о явлении Христа на Фаворе, на горе Преображения. Он тогда разговаривал с Моисеем и пророком Илией о том, что Ему надлежало умереть ради спасения человечества и что жизнь Свою Он отдавал свободно. Это момент, когда Божественная любовь в Нем воссияла в непостижимой яркости, пронизала всю Его человеческую душу и Его телесность, и дальше охватила и одежды Его, и начала литься на все, что окружало Его не только как свет, который падает на одну сторону предмета и оставляет другую во тьме, нет. Если посмотреть на икону не рублевскую, а Феофана, то мы видим, что этот свет падает на все предметы, которые окружают Христа, как бы ударяет в них, проходит до их сердцевины, и что в ответ на это прикосновение каждая вещь, каждый камень, каждое растение начинает ответно сиять тем же Божественным светом. Вот свет Преображения, вот то, что случается со святыми, когда они так приобщаются к Богу, что Божественный свет не только их охватывает, — они погружаются в него и делаются светом хотя бы на то короткое, может, время, когда они в углубленной этой молитве. А затем они возвращаются обратно, на землю, в свое тварное состояние еще не до конца освященное, которое будет явлено только в конце времен.

Есть место у святого Макария Великого, где он говорит нечто, что, мне кажется, относится к тому, что я только что вам говорил. Он старается указать на разницу между опытом и верой и говорит: представьте себе, что в глубокую ночь перед лицом темного неба, полного ярких звезд, вы лежите в маленькой лодочке, которую носит море, и чувствуете, как колеблется эта ладья ваша, вы видите бездонность неба, неописуемую его красоту и испытываете заодно колебание вод морских. А потом приходит отлив, и лодка оказывается на песке. В тот момент вы больше не чувствуете колебание вод, но когда вы выходите из этой ладьи, вы продолжаете опытно его знать, у вас не может быть никакого сомнения о том, что это было, больше того: что это есть, потому что оно в вас самих осталось. И вот, говорит Макарий, то, что случилось в начале, когда ты лежал в ладье носимы/ой морем, это опыт, а то, что ты несомненно знаешь не только воспоминанием, но всем своим существом, телесно, душевно, — это начало веры: уверенность в том, что это было и что ничто не может отнять у тебя этой уверенности. Мотовилов несомненно никогда не мог забыть то, что с ним случилось. Но мы испытываем встречу с богоносцами, конечно, не в таком потрясающем образе. И вот мне хочется дать вам несколько более простых примеров.

Один пример я дам из своего опыта. Когда мне было лет семнадцать, я пошел в Трехсвятительское подворье в Париже, единственную церковь, которая тогда осталась верной Московской патриархии. Я хотел прийти ко всенощной, но работал поздно и пришел после ее окончания. Я стоял наверху лестницы, которая вела в подвальное помещение, где была устроена церковь, в недоумении, что мне делать, и вдруг увидел, как поднимается по деревянной лестнице монах высокого роста, широкоплечий. И когда я на него взглянул, я в нем увидел совершенное безмолвие, такую углубленность, такую тишину, такой мир, такой уход в самые глубины, что я к нему подошел и ему сказал: “Я не знаю, кто вы такой, но согласитесь быть моим духовником”. И

9

9

он им остался до своей смерти. За три дня до своей смерти он мне написал записку: “Я познал таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть”. Эта встреча была не просто с человеком богословски опытным или молитвенным, это была встреча с теми глубинами, в которых он находился в тот момент.

Бывают и более простые встречи в этом роде, совершенно незаметные как будто. Когда я был мальчиком лет десяти, я был в летнем детском лагере, и был тогда священник там, отец Георгий Шумкин. Он ничем особенным не отличался, у него только было одно свойство, которое нас всех, мальчиков, поражало и которое я осмыслил только много лет спустя, когда сам стал верующим, то есть когда я встретил Живого Бога: он всех нас любил неизменной любовью. Когда мы были хорошие, эта любовь была ликованием, когда мы были гадкими мальчишками, его любовь превращалась в жгучее страдание, но любовь никогда не переставала быть любовью. Он никогда не отнимал у нас своего сердца или не дарил его нам в награду. Оно принадлежало нам до конца, навсегда, на вечность. Позже я понял из его образа, что значит любовь Божия к нам, грешникам, как Бог нас может любить крестной любовью, любовью распятой, убийственной для Себя, сошествием во ад, и как Он может любить нас ликующей любовью победы, приобщенности.

Бывают и более простые, может быть, образы. Я хочу с вами поделиться некоторыми из них, потому что они для меня так значительны. Был у нас на Трехсвятительском подворье старый дьякон Евфимий. Ему было за 80 лет тогда, он ничем не отличался, человечек как человечек, невысокого роста, плотный, ходил мелкими шажками, говорил немного невнятным образом, потому что потерял все зубы. И как-то я с ним вместе был на клиросе, он пел, и я вместе с ним поочередно читал. Он пел с такой неимоверной быстротой, что я даже глазами не мог уследить за текстом по книге; так же он и читал. И когда кончилась служба, я ему сказал: Отец Евфимий, вы сегодня у меня украли всю службу быстротой своего чтения и пения. Но что более страшно: вы ее украли у себя: вы не могли молиться таким темпом!.. И он заплакал и мне сказал: Знаешь что, ты меня прости! Я не подумал об этом. Но я родился в деревне настолько бедной, что мои родители не могли меня даже накормить, и когда я был совсем маленьким мальчиком, лет пяти, меня отдали в монастырь, чтобы я мог там хоть поесть, чтобы было где проспать, чтобы кто-то позаботился о моей одежде. И вот в монастыре я начал слышать эти песнопения и эти слова. Потом я научился их читать, и вместе с другими их петь, и вот больше восьмидесяти лет я ежедневно эти слова читаю, пою, произношу, и знаешь, что случилось: когда я вижу слово в книге, мне не нужно его разбирать по буквам, слово — словно рука, которая касается каких-то струн в моей душе, и когда я вижу эти слова, вся душа начинает петь; и потому я так быстро читал и пел, потому что пела-то вся душа моя. А о тебе я не подумал, прости!.. Вот человек, который тоже свое знание о Боге, свой опыт о молитве, свой опыт о неразрывной встрече с Богом мне тогда передал. То есть, я от него этому не сумел научиться, но я понял, о чем речь шла.

Я понял позже, чтó Феофан Затворник хотел сказать, когда писал в одном из своих писем, что нам надо вчитываться в слова молитв, вдумываться в них, вчувствоваться в них (это его собственное слово) до того, чтобы они стали уже внутренним содержанием нашей души, и когда приходит время вечерние ли молитвы, утренние ли молитвы или другие читать, чтобы мы могли переходить не от слова к слова, а от живого чувства к живому чувству, чтобы достаточно было посмотреть на эти строки, чтобы вся душа начала молиться, то есть пламенеть перед Богом, трепетать перед Ним. Вот как еще передается знание о Боге, опыт о Боге, но не только так. Звук часто, который переплелся молитвенно со словами молитвы, нам может передать то, что мы умом в этих молитвенных словах не можем уловить. В этом смысл церковного пения, уставного, основанного на опыте, выросшего из опыта молитвы, и это опыт, который люди имеют не только в церковной молитве, но и в опыте жизни в мире, в котором мы находимся.

Я не помню, кто из русских поэтов говорит: Что за звуки! Этим звукам внемлю трепетно /…/ я, забывая небо, землю, самого себя… Есть звуки, которые доходят до нашей души и ее воскрешают, рождают. Я вам пример дам, который я уже давал в прошлом, но мне хочется в этих

10

10

беседах, которые являются просто думами моими, поделиться с вами тем, что мне очень дорого. Был у нас певчий, Павел, с замечательным басом. Он с детства, с семи лет пел в церкви. Потом он заболел раком, уже было поздно что бы то ни было сделать для него, он лежал в больнице и постепенно угасал. Я его посещал каждый день. В начале я с ним вместе пел короткий молебен, он его пел, а я говорил только те части, которые не пелись. Потом у него сил на это не хватало, и я перешел на пение. А в какой-то день я пришел, и мне старшая сестра говорит: Напрасно вы трудились сегодня прийти, он при смерти, он за пределом всякого общения с землей. И ужас в том, что его жена и дочь, которые были за границей много месяцев, только теперь смогли приехать, он с ними даже проститься не может!.. Я поднялся в его комнату, стал на колени рядом с ним, попросил жену и дочь сесть по другую сторону кровати, и потом стал этому человеку, который был за пределом сознания или восприятия, как умел, петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи. Я их пел, как умел, некрасиво, но честно, от души, потому что я верил в то, что они говорят, и верил, что в них сила Божия, которая может вернуть сознание этому человеку. И в какой-то момент я почувствовал, что сознание в него возвращается, как волна, поднимается в нем сознание. Он открыл глаза, взглянул на меня. Я ему сказал: Павел! Ваша жена и дочь только что приехали, проститесь с ними, раньше чем умереть. Он повернулся к ним, они простились, и затем я ему сказал: А теперь умирайте с миром. Он закрыл глаза и умер. Здесь речь не идет о том, что я пел каким-то образом, который мог возродить жизнь в нем, это вся его душа запела от этих слов и этого несовершенного моего пения.

Если говорить о звуке, вы может быть знаете — или не знаете — что есть в требнике молитва освящения колокола, и в этой молитве говорится о том, чтобы Господь дал этому колоколу такую благодать, чтобы его звук доносился до людей и возрождал в них вечную жизнь.

Вы наверное знаете другое стихотворение, я сейчас не помню, чье:

Поздний колокол, звучащий над равниною большою, Прозвучи над сердцем спящим, над коснеющей душою, Звоном долгим, похоронным, всепрощающе-прощальным Пронесись над сердцем сонным безнадежно-беспечальным. Может быть, оно проснется и стряхнет с себя забвенье И быть может, содрогнется на мгновенье, на мгновенье…

Вот этот опыт, который выразил поэт, является опытом Церкви, что мы можем передать

какое-то познание о Боге даже таким образом. А что сказать о встрече человека с Богом, как бывало у апостолов?! Я хочу только вам

напомнить об одном. Когда Христос говорил Своим ученикам и пришедшим людям о том, что Ему надлежит умереть, что Он является хлебом жизни, люди стали отходить, и Спаситель обратился к Своим ученикам и говорит: Не хотите ли вы тоже отойти? И Петр, говоря от имени всех, сказал: Куда нам уйти от Тебя? У Тебя глаголы вечной жизни… И эти “глаголы вечной жизни” — не описательные слова, вы не найдете в Евангелии описания вечной жизни словами Спасителя. Нет, Его слова ударяли в душу, уходили в самые глубины человека и рождали в ней, в этой глубине вечную жизнь, которая дремала или которая была, как Лазарь во гробе, видимо мертвая, и которая воскрешалась этими словами, не звуком Его голоса, не самыми словами, а тем, что доходила через Него до них. И вот каким образом Бог непостижимый, Бог, Который является непроницаемой тьмой, если мы хотим проникнуть в Его присутствие, но является светом, который нас озаряет, если мы только склоняемся перед Ним, каким образом Бог открывается нам, потому что изначально Он нас создал созвучными с Ним Самим; и как через одного человека, через общину Бог может открыться и множеству людей.

Когда мы говорим о Церкви, мы часто говорим о храме, о народе, о богослужении, о священниках, об учении… Не в этом дело в Церкви. Церковь — это место встречи. Церковь — это

11

11

место, где Живой Бог живет с живыми людьми — или с умирающими или мертвыми людьми. Церковь это место, где Христос — один из нас и одновременно наш Бог и Спаситель; это место, где Дух Святой, дарованный нам от Бога через Христа, действует. И вот в этом смысле Церковь является тайной; это место встречи и это тайна самой встречи с Богом. Вот как постепенно мы можем продумать, прочувствовать то, каким образом мы постепенно познаем Бога в Нем Самом и в других и через других, за пределом их собственного знания. Отец Афанасий никогда не думал, когда поднимался по лестнице, о том, что он является для меня откровением о Боге: он был углублен в Него, — он оказался откровением для меня. И мы все призваны, все без исключения призваны быть таким откровением друг для друга и для всех окружающих, чуждых людей.

Я на этом кончу эту беседу. В следующей беседе я хочу говорить с вами о том, как словесно передается знание о Боге в Священном Писании и в молитвах святых. И после этого у нас будет открытое собрание, на котором я хотел бы, чтобы вы поставили мне вопросы, которые — я надеюсь — рождаются в вас при такой неумелой попытке вам передать то, что мне так дорого и что я так не умею уловить сам. Поэтому записывайте теперь свои вопросы, когда вернетесь домой, приготовьте их. На следующей беседе я закончу этот ряд, а затем после этого мы соберемся и вы поставите мне свои вопросы и может быть владыка Анатолий уже будет здесь и отец Михаил не откажется прийти и тоже отвечать на вопросы. Простите, что я сегодня говорил дольше, чем обычно. Давайте помолчим немножко и помолимся. 22 октября 1998 Я хочу продолжить сегодня ту тему, которую мы разбирали уже два раза по вечерам: это вопрос о том, как мы познаем Бога и каким образом мы можем друг другу передать наш опыт и наше знание о Нем. Я говорил уже о том, что Бог непостижим, что знать Его, как Он есть, немыслимо, и напоминал о сравнении, которое еще издревле было дано, о том, что мы можем знать солнце по его свету и лучам, по теплу, которое нас согревает, но сущность его мы познать не можем, потому что для того чтобы познать его сущность, мы должны были бы стать им самим.

Мы приобщаемся к чему-то, что от Бога исходит, что нам дается; больше того: что нас глубинно изменяет, мы приобщаемся к тайне Божественной жизни; и вопрос, который был поставлен мной и на который я только указал, это то, что подобное подобным познается. Если мы можем говорить о том, что мы сколько-нибудь познаем Бога, сколько-нибудь Его глубинно в себе знаем, то потому, что Бог нас сотворил по образу Своему и по подобию и что, создав человека, Он вдохнул в него Свою жизнь. Что это конкретно значит — я себе представить не могу и я не встречал среди отцов или богословов кого-либо, кто мог бы это изъяснить. Но благодаря тому, что мы — образ и подобие Божие, благодаря тому, что в нас живет дыхание Божие, мы каким-то образом Ему сродни и мы можем постольку Его познавать, поскольку в нас растет это Его присутствие, раскрывается в нас Его бытие. Один из богословов нашего времени, Карсавин, процитировал слова одного из древних отцов, не указывая, к сожалению, его имени, который говорит, что вера — это наше осознание того, что Бог в глубинах наших живет.. И это так дивно себе представить: что Он нас создал и что как-то Он уже в нас живет и действует. И апостол Павел об этом говорит: что в Нем мы дышим, и движемся, и есмы, т. е. мы есть, вне Его нас как бы нет, мы были бы веществом, животным, но не человеком, не тем человеком, который так может раскрыться Богу, что Бог может стать человеком путем Воплощения Сына Божия, Слова Божия от Девы Марии.

Но если мы так ставим вопрос — и я именно говорю о вопросе, потому что, как вы видите, я ощупью иду и хотел бы, чтобы и вы продумывали эти темы и ставили бы себе этот вопрос, — то ставится другой вопрос: каким образом, если это так, может быть безбожник, человек, который отрицает самое существование Бога, Который в нем живет и действует? — потому что Бог, сотворив человека, не уходит от нас. Опять-таки, как Апостол говорит, дары Божии неотъемлемы;

12

12

что Он дал, Он никогда не берет обратно. Как же это так? И мне кажется, что можно ощупью как бы подойти к этому в виде ответа, сказав, что всякий человек в себе чувствует какую-то глубину, какую-то таинственность, что-то, что превосходит просто его животное существование, но что если ему не открыто благодатью или словом познание о Боге, он свое восприятие облекает в нереальные формы, в идолы.

И мы это можем видеть в рассказе о сотворении мира. К этому мы вернемся позже, но есть момент в истории человечества, когда в Месопотамии разрабатывалось представление о том, как был создан мир. Мы знаем из Священного Писания, из учения святых, наставников наших, что Бог зла не сотворил, что Он сотворил все твари невинными, хотя несовершенными, — в том смысле несовершенными, что они еще не достигли той полноты, к которой мы все призваны, приобщенности к Богу, становлению храмом Святого Духа, воплощением Бога по образу Христа. Люди помнили древнее, ветхое сказание об этом, но опытно уже не принадлежали к этой традиции познания, и тогда они стали говорить о том, что мир был сотворен Богом и злыми силами и что поэтому злые силы так властно действуют в нашем мире. В контексте начала Ветхого Завета мы можем сказать: нет, Бог создал вещественный мир, создал ангельский мир, мир животных, мир человеческий чистыми, непорочными, но свободными, одаренными самовластностью, правом и возможностью определять всю свою судьбу, всего себя, и что некоторые ангелы (об этом мы опять-таки будем говорить позже) отпали от своего призвания. И в каком-то отношении, смутные воспоминания об истинной истории о сотворении мира и падении человека и ангелов превратилось в темную легенду Месопотамской веры.

И так же, я думаю, бывает с отдельным человеком. Он чует нечто в себе, но, не имея возможности по непросвещенности духа и по невежеству понять, чтó происходит, он выбирает себе истуканов. Мне помнится одно событие. Я как-то встретил молодого офицера в России на ступеньках гостиницы “Украина”. Он ко мне подошел и говорит: “Вы верующий?” — “Да”.— “А вот я безбожник”. Я говорю: “Жалко мне вас”. И он прибавил: “Да; но что у меня общее с Богом, чтобы я в Него верил?” И я его спросил: “А вы во что-нибудь верите?” — “Да! Я верю в человека!” — “В этом у вас общая вера с Богом, потому что Бог верит в человека так, как вы не верите. Он нас сотворил по вере в то, что в конечном итоге мы вырастем в полную меру роста Христова, Он нас сотворил из непоколебимой надежды о том, что человек до конца не отпадет от Него, Он нас сотворил с той любовью, которую мы видим воплощенной и распятой на Кресте. Бог в человека верит так, как вы не верите в него, — в такой мере вы в человека не верите. Вы верите в свое представление о том, какой он должен быть, и готовы его ломать, чтобы он стал по вашему образу и подобию. Бог этого не делает”. Он на меня посмотрел и сказал: “Об этом я никогда не думал, мне надо задуматься…” — и ушел.

И вот таким образом чуется, и когда встречаешь конкретных, живых людей, ликует сердце о том, что безнадежности в этом отношении нет, что Бог есть Бог и Отец всех, всех без исключения, как говорит об этом Священное Писание. И таким образом вот этот Бог, непостижимый, таинственный, живет и действует. Он непостижим по Своей Сущности, так же, как непостижим никакой человек в сущности своей. Сколько бы мы ни знали дорогого нам человека, как бы глубоко мы его ни познали и сердцем, и умом, и общностью жизни, и даже телесным общением, мы его знаем, как знаем солнце: по свету и по теплу; но где-то есть тайна этого человека, которая для нас непостижима, которая открыта только Богу. Есть место в Священном Писании, в книге Откровения, где нам говорится о том, что когда придет конец времен, каждый человек получит имя, которое никто знать не будет, кроме Бога и его самого. Это не кличка, это не фамилия, это не имя, это какое-то слово, что ли, которое содержит в себе всю сущность этого человека и которую только Бог может знать, и которую человек может знать лишь постольку, поскольку Бог ему это открывает. Как это дивно! Как это таинственно! И с какой надеждой мы можем жить и делать все возможное, чтобы раскрылись Богу наши глубины, чтобы вся наша природа, все наше естество и телесное и душевное и духовное раскрылось, и чтобы Бог и мы так сроднились, чтобы Он нам дал

13

13

единственное во всем творении имя, и чтобы мы его познали и, в пределах как бы этого имени, знали Его, как никто на свете Его не знает.

На пути к этому мы рвемся к познанию; мы рвемся к познанию подобному тому, которое мы приобретаем от наблюдения, изучения внешнего мира. И так мы Бога познать не можем. Мы Его познать можем, только приобщившись, только став как бы пронизанными Его присутствием. Я в прошлый раз упомянул вам о видение, которое имел Мотовилов, о святом Серафиме Саровском, преображенном Божественной благодатью, как он перед ним стоял и сиял Божественной славой, так, что Мотовилов говорит, что глаза ломит этот свет. И Серафим ему отвечает: “Ты не мог бы меня видеть таким, если бы в эту минуту ты сам не был бы в благодати”. Но это бывает моментами. Бывают моменты, когда мы как бы видим сияние, свет в человеке. Я вам упоминал о целом ряде людей, которые для меня были откровением. И мы можем расти, и мы можем терпеливо ждать момента, когда в нас раскроется через приобщенность Богу, через очищение нашей греховности, способность раскрыться до глубин перед Ним.

Есть одно русское стихотворение, которое об этом говорит так просто и ярко:

Из бездны Вечности, из глубины Творенья На жгучие твои запросы и сомненья Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг, И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье, Что не ответствует на твой душевный крик… А Небо на тебя с улыбкою взирает, Как на капризного ребенка смотрит мать, С улыбкой — потому что всё, все тайны знает, И знает, что тебе еще их рано знать!

И вот мы должны жить устремленными к познанию Бога и вместе с этим с чувством

радостного смирения, что если мы теперь, такие слепые, такие бесчувственные, такие неопытные, столько о Боге знаем, так с Ним можем общаться в молитве, в созерцании созданной Им красоты, в общении с людьми, которые дальше пошли в глубины Божии, если мы такие можем столько знать, каково будет, когда мы познаем Его, как апостол Павел говорит, как мы Им познаны? Какая в этом дивная надежда, какая в этом ликующая радость!

И вот люди, которые сколько-то приобщились к этому знанию ( я говорю “сколько-то”, даже в самой малой доле или в самом великом) могут с нами делиться этим. Они делятся через свой облик, они делятся тем, кто они такие, они делятся с нами тем, что они не только сердцем, но и умом познали, они нам говорят на грани нашего понимания, нет, больше даже, они говорят нам на нашем языке о том, что они познали как бы на ином языке. Вспомните послание, которое читалось неделю назад, где апостол Павел говорит, что он был взят на небо и слышал неизреченные глаголы, которые нельзя повторить; но он их слышал, его душа отзывалась, пела под звуки этих глаголов. Их повторить невозможно, но когда он вернулся из этого состояния, он мог делиться чем-то о Боге, чего он раньше не знавал.

И вот тут встает вопрос о том, как выражается это знание. Я вам говорил о том, как это выражается в личностях людей, только что вам дал пример апостола Павла, но кроме того это выражается и иным образом. Мы знаем из писаний святых отцов имена ряда ангелов, и каждое из этих имен говорит о том, каким он знает Бога. Денница — это ангел, который видел Бога как Свет совершенный. Михаил после разрыва с Богом целой группы ангелов встал на защиту райских дверей, его имя значит “Никто Как Бог”. Рафаил: его имя значит “Бог исцеляет”, и т.д. Каждый из них был пронизан Божественным присутствием, светом, благодатью, энергиями Божественными, и его имя говорит о том, чем он стал где-то такое в глубинах. Но это не значит, что ничего другого в нем не было: познание Бога, познание человека, его роль в истории человечества. Есть

14

14

удивительное место о том, что не только словом, не только как бы действиями своими, исполняя Божии поручения на земле, среди людей или во вселенной, познается и предается нечто о Божественной тайне. Святой Исаак Сирин (как неожиданно, что именно он!) говорит, что вечное занятие ангелов на небе — это танец… И если задуматься над этим, то, может быть, можно понять, чтó он хотел сказать. Танец — это совершенное, полное созерцательное молчание; и этот опыт приобщенности к Богу на глубинах молчания выражается в движении, в полной гармонии, в совершенной красоте. Я большего не умею сказать об этом, но изумительно, что такой пустынник как Исаак Сирин так воспринимал ангельское естество.

А дальше идет вопрос о речи человеческой. Мы друг другу передаем наше знание, как я уже сказал, через личность и т.д., но и словом. Но эти слова принадлежат всечеловеческой речи, это не исключительные такие слова, которые говорят только о Боге, о человеке в его сущности, в недрах и глубинах, это слова, которые можно найти и в других областях, но которые в контексте личности, в контексте речи передают нам что-то о Боге. Но тут приходится принять во внимание очень важную вещь. Когда мы говорим, что Священное Писание — это слово Божие, это не значит, что каждое слово, написанное в Ветхом или в Новом Завете, является словом, которое Бог так произнес. Потому что мы знаем, что в течение всей истории Ветхого Завета еврейский язык менялся, и что поэтому разные святые Ветхого Завета говорили о Боге на своем родном еврейском языке, но этот язык менялся из столетия в столетие, новые оттенки прибавлялись, ветхие оттенки, как высохшие листья, отпадали. А что еще сказать о том, что с еврейского языка при всех его изменениях в течение столетий Ветхий Завет был переведен на греческий язык и оттуда на сотни языков, на которых люди говорят?! И в каждом языке есть особенности, которые нельзя просто передать простым словом. Я вам дам сейчас простой пример.

Когда сделали первый перевод Евангелия для лапландцев, наткнулись на трудность: Се Агнец Божий… В Лапландии агнцев нет или не было. И тогда переводчик перевел не словом “агнец”, которое не значило бы ничего, а словом “маленький морж”. С точки зрения точного перевода здесь полное несоответствие, а передавалась мысль и чувство и опыт так, что люди могли его понять. И кроме того, когда читаешь особенно Ветхий Завет, но и Новый, приходится принимать во внимание то, что мы не привыкли к той культуре, в которой эти события происходили. Первое замечание: отец Сергий Булгаков писал об этом, что начало книги Бытия до изгнания человека из рая — это рассказ на языке падшего мира о том, что было до падения. Языка для передачи этого у нас нет. И все то, что говорится в этих первых трех главах, это язык падшего мира, старающийся передать события, о которых опытно никто не знал. Поэтому отец Сергий это начало книги Бытия называл не историей человечества, а метаисторией, т.е. сверхисторией, за краем истории. Это история в том смысле, что все ЭТО происходило, но мы не знаем, что такое ЭТО, и у нас нет языка, чтобы передать ЭТИ события на том языке, на котором они должны были быть выражены, если бы не было падения.

И дальше: культура еврейского народа изменялись, изменялись образы и картины. Мы часто читаем, не особенно волнуясь о том, что то или другое место нам кажется странным, непонятным. Я помню, как группе детей рассказывали о Самсоне и Далиде, о том, как вся сила Самсона заключалась в его длинных, никогда не подрезанных волосах. И дети это воспринимали, ну, как магию, какое-то чудо, и все. На самом же деле и в древности и позже длинные волосы, которых никогда не касались ножницы, носили люди, которые всю свою жизнь, всего себя посвятили Богу. И пока он был богопосвященным человеком и нес как бы знак этого, у Самсона была неодолимая сила, но когда он отдал себя во власть Далиды и та отрезала ему эти волосы в знак того, что он больше не Божий, а ее собственность, вся сила ушла. Если бы только мы так передавали детям, вместо того чтобы из этого сделать нелепый рассказ о какой-то ветхозаветной магии!

Есть другие места, которые озадачивают нас. Почему, например, в целом ряде мест говорится о том, что израильтяне начали молиться на высотах, на вершинах, на пригорках, и Бог

15

15

отвернулся от них? Почему нельзя было молиться на пригорке или на горе или на высоте какой? Потому что это было знак, что они молятся так, как молятся язычники, они переняли обычаи и действия язычников и этим показали Богу, что они больше не Ему Единому принадлежат, но приобщились к миру, который не Его мир. Можно было бы другие примеры привести, но я просто привожу эти два примера, чтобы вы уловили, что надо читать духом.

Есть замечательное место у старца Силуана, который говорит, что Дух Святой живет в Церкви и что если бы даже все Священное Писание пропало, человечество и Церковь не лишились бы полного познания Бога, потому что человечество продолжало бы становиться в Церкви и через Церковь телом Христовым, оживотворенным Духом Божиим. Это смелые слова, но нам иногда приходится принимать слова смелые, потому что они нам передают что-то очень важное. А важное они нам передают то, что в течение двух тысяч лет и дальше в период Ветхого Завета люди читали тексты, которые были несовершенны с точки зрения языка или грамматики, которые менялись в зависимости от эпохи, но они читали это духом, они не останавливались на словах, они в слова вглядывались, вдумывались, как Феофан говорит, “вчувствовались”, и они познавали то, что в эти слова заложено, не в самом слове, а в том, что Сам Дух Святой вложил в них. И так мы должны научиться читать Ветхий Завет и Новый Завет, читать молитвы святых.

Таким образом, когда мы читаем Ветхий Завет, Новый Завет, мы сталкиваемся с опытом целых эпох, и в пределах этих эпох — с живым, победоносным, освящающим опытом отдельных людей. Не напрасно Нестор Летописец говорил о том, что Церковь в своем учении подобна великому хору. В ней звучит множество голосов, и каждый голос своеобразен, неповторим, и они сливаются в одну общую гармонию. Вот что составляет дивность Ветхого и Нового Завета: не то, что люди повторяют одно и то же, а то, что из опыта частичного, несовершенного, но чистого, который они получили, собрали, они говорят свое живое, истинное слово, которое соединяется с такими же живыми истинными словами других людей и приносит нам Божественную правду. Есть множество слов, над которыми нам хорошо бы задуматься, и я хочу это делать в течение одной или двух бесед, но еще одно сравнение мне кажется очень важным, это икона.

Во-первых, всякий человек является иконой Христовой. Он является образом и подобием Божиим, в нем живет дыхание Божие, он является именно как бы иконой, и каждая из этих икон является отображением Христа, и вместе с этим не просто копией; и это изумительно и прекрасно. Но когда мы выражаем наш опыт, будь то в виде иконы, или человеческой речи, или осуществления нашей жизни, именно это происходит. Жизнь каждого святого является как бы иконой жизни и личности Христа. Их слова являются голосом Божиим, голосом Святого Духа, Который учит нас в глубина наших называть Бога Отцом и Который в другие моменты вдохновляет нас неизреченными вздохами молиться к Богу тоской, желанием, устремленностью, надеждой, любовью; молиться и устремляться к Богу. И с другой стороны вы помните цитату, которую я привел в прошлый раз, о том, как в каноне святого Андрея Критского говорится, что царь Давид написал, словно икону, песнь, Псалом 50, который является как бы образом, иконой, в которой мы можем прочесть покаянную душу царя Давида. Но через это покаяние, которое разрывает его душу и раскрывает нам глубины, мы познаем того Бога, в Которого он верил, к Которому обращался, к Которому обращен был этот крик его души. Это икона Божия и икона человека, распятого своим грехом.

Но когда мы всматриваемся в те иконы, которые у нас есть во всем православном мире, мы конечно видим, что каждая нация облекла Спасителя, Божию Матерь, святых в черты своей народности, потому что иначе думать они не могли. Мы не можем себе представить чернокожих африканцев, которые бы изобразили Христа в виде белого человека, Он был бы для них чужой. И мне вспоминается сейчас рассказ одного миссионера; он мне говорил, что должен был проповедовать в негритянской деревне, и местный священник-негр обратился к своей пастве и сказали: “Вы не смущайтесь, что он такой же белый, как бес, душа его такая же черная, как наша”. Это звучит шуткой, но вместе с тем в этом есть такая глубина, что да, нет такого состояния, нет

16

16

такой группы людей, которая не может в своих чертах, на своем языке выразить истину Божию и воспринять ее.

И когда мы смотрим на иконы даже русские, мы видим замечательную вещь: что та же икона постепенно менялась в своем облике и порой приобретала новое имя. Я помню как Леонид Успенский говорил одному начинающему ученику: Помни, что икону выдумать невозможно, но икону переписать рабски тоже нельзя, потому что эта икона должна быть твоим опытом в пределах всецерковного опыта, который уже нашел свое выражение в этой иконе. И поэтому когда мы глядим на разные списки разных икон: Владимирской, Иверской, Казанской, мы в них видим какие-то разницы. Больше того, некоторые иконы в процессе переписания приобрели новые имена по месту, где это было сделано. Это та же истина, которая прошла через душу другого человека и которая нашла свое истинное, всецерковное выражение в новых чертах.

На этом я закончу свою сегодняшнюю беседу. Я вам обещал, что следующий раз вместо беседы у нас будет разговор. Я хотел бы, чтобы до следующего собрания те из вас, у кого родились вопросы в связи с тремя беседами, которые я уже провел, мне их письменно передали, чтобы я мог над ними задуматься, чтобы я мог их порой скомбинировать. И также о. Михаил, который хотел бы участвовать в этой нашей дискуссии, мог бы прочесть и подумать над ними; то же самое можно сказать и владыке Анатолию, который придет на наше собрание. И после этого я хочу перейти, продолжая нашу тему, на вопрос языка, на то, что значат те слова, которые мы постоянно читаем в Ветхом и Новом Завете, как святость, как истина, как грех и т.д. и попробовать и те слова, которые мы находим и в наших молитвах. Мы так к этим молитвам привыкли, что читаем их без всякого затруднения, а когда начинаешь над ними задумываться, вдруг видишь, что почти что каждая молитва ставит тебя под вопрос, если только ты эти слова употребляешь не механически, не как формулы вежливости, а как провозглашение твоей…

5 ноября 1998, Ответы на вопросы …немножко длительней обычного, но я не уверен, что мы успеем разобрать все вопросы,

которые были мне поставлены, и в таком случае мы перенесем часть этих вопросов на будущее наше собрание. Принимая в учет, что о. Михаила сейчас нет, и значит, нет вопросов, которые я ему дал прочесть, у меня здесь есть один вопрос, который мне достался немножко позже и который я вам прочту.

Меня смущает несоответствие между нашими словами во многих молитвах, что мы снова

и снова называем себя недостойными рабами Божиими, и обращенной к нам всеобъемлющей любовью Божией и Его желанием видеть в нас детей и даже учеников Своих, но не рабов.

Здесь у нас языковая трудность, которую мы встретим еще в других случаях. Она

заключается в том, что на славянском языке всякий слуга назывался рабом, не потому что он был порабощен, а потому что он был в полном подчинении. И понятие раба, которое осталось в Церкви, заключается в том, что раб — это человек, который всю свою волю отдал своему господину, который всю свою деятельность, все свои силы посвятил ему, не оставляя за собой никаких прав и никакой лазейки, если можно так выразиться. Это очень важно понять: что в этом смысле мы можем сказать, что верный ученик Христов может себя в этом, но только в этом смысле назвать рабом. Но рабом не в древнем смысл слова и не в том смысле, в котором обыкновенно это слово понимается, как человек порабощенный, человек, у которого отнята свобода и все права, который только имеет обязанности.

И у нас еще есть место в Евангелии, которое поддерживает поставленный вопрос, когда Христос говорит Своим ученикам: Я не называю вас больше рабами, но друзьями, потому что раб не знает воли своего господина, а Я всем с вами поделился… И это мы должны помнить: что мы

17

17

ученики Христовы, что с нами Он поделился в Своем учении и в Своем общении с нами всем тем, что Он только мог открыть нам в грешном мире, но в мире, который был Ему открыт, сердца были открыты, умы были открыты, воля была открыта Ему. И в этом отношении Христос нас признает именно Своими друзьями. А вы наверное знаете, что значит слово “друг” на русском языке: это другой “я”, это как бы я сам, стоящий напротив себя самого.

Это соединение такое глубокое, такое близкое, и предел этой дружбы по отношению к Богу выражается у нас часто, всегда тем, что мы говорим в молитвах наших Богу “Ты”. На Западе эта форма речи пропала в значительной мере, потому что захотели выразить Богу уважение, почтение, подчиненность в значительной мере, так же как это делали по отношению к императорам или другим вождям. Но на русском языке, на греческом языке, на целом ряде других языков это “Ты” сохранилось, и это “Ты” имеет громадное значение, если мы только его продумаем и прочувствуем. Потому что “ты” говорят только самым близким людям. Я не говорю о том, как легко, скажем, в школе, в армии, в других обстоятельствах люди переходят на “ты” без всякого значения. Но когда мы переходим на “ты” с человеком, потому что он стал нас близок и дорог, потому что он получил для нас особенное значение, то это “ты” очень важно. Есть место у святого Исаака Сирина, где он говорит, что Бог ближе нам, чем собственная наша душа. Это, конечно, образное представление, это не богословская выкладка, но он говорит о том, что Бог и мы так близки, так соединены, что больше, чем наше собственное сознание, больше, чем наше собственное понимание себя самого, мы близки к Богу и Бог близок к нам. И мы Ему говорим “Ты”, потому что Он — самое близкое, родное нам существо. Это очень важно нам продумывать, потому что в молитвах и в богослужении мы привыкли говорить “Ты”, но мы не всегда задумываемся над тем, как это глубоко идет, как это нас связывает с Богом в такой неописуемой дружбе.

Вы наверное помните место в Священном Писании, где говорится: Стою у двери твоей и стучу. И мне вспоминается, как один человек мне говорил: “Как это изумительно! Бог стоит у двери моего сердца и стучит. Что же я Ему отвечу? Я Ему хочу сказать: Войди! Но я хочу знать, ктó стучится, потому что мало ли кто может стучаться в мое сердце. Ии соблазн стучится, и грех стучится, и нечистые силы стучатся”… И есть такой детский рассказ о том, как человек подходит к двери и стучится и изнутри ему отвечают: Кто ты? И ответ: Это я! Ты разве меня не узнаешь? — Нет, тебе я не открою. — Но как же так… И идет дальше, как во всех детских сказках, долгая речь об этом, и наконец тот человек, который в комнате, к кому стучатся, на вопрос: “Но кто же я для тебя?” отвечает: Это я сам! И тогда дверь открывается и посетитель вступает.

И если мы можем так обратиться к Богу, если, когда Он стучится в нашу дверь, мы сознаем, что это самое глубинное “я” мое, которое только может ответить: “Войди, потому что ты и я на этой глубине — одно”. И поэтому когда мы говорим в молитве о том, что мы рабы Божии, мы этим хотим сказать, что мы всю свою волю, всю свою жизнь, все, что мы собой представляем, Ему передаем в руки, чтобы это было Его собственное и чтобы Он стал мной и я стал бы Им. Вот единственное, что я могу сказать в ответ на этот вопрос. Но непременно помните, что когда мы говорим Богу, что мы Его рабы, это не значит, что мы Ему порабощены, что хотели бы быть свободными, да нет у нас свободы, что мы в рабстве, — это не то, это совсем иное представление и понимание того, что такое раб с этом контексте.

Другой вопрос, который мне был поставлен, относится к Посланиям апостола Павла. Когда

мы читаем его послания, я думаю, мы все это замечали, он говорит как бы на двух языках. То он говорит очень определенно в категориях почти что Ветхого Завета, во всяком случае еврейской, израильской веры его времени и Ветхого Завета, а минутами вдруг что-то иное он говорит; не противореча, конечно, тому, что он изначально сказал, а — потому что новое измерение открылось. И тут мы должны помнить, что апостол Павел писал самым разнообразным людям. Он писал своим соотечественникам, евреям; он писал людям, которые были язычниками и стали

18

18

иудеями по вере, так называемые прозелиты; он писал язычникам, которые поклонялись богам и вдруг через его проповедь или через встречу с другими христианами обнаружили Христа и стали верующими во Христа. И поэтому он всем пишет на ином как бы языке, употребляя иные понятия. Когда мы читаем некоторые отрывки, они нам чужды, потому что мы не принадлежим этой мысленной традиции, мы должны перенестись из своего внутреннего и внешнего мира в тот мир, к которому обращены его слова. А некоторые его слова, некоторые главы его посланий обращены прямо к нам, потому что они обращены к человеку, — человеку без различия происхождения, прошлого или даже веры того времени. Я думаю, что нам очень важно это помнить и не изумляться, каким это образом тот же самый человек говорит, с одной стороны, всечеловеческим языком, языком, который достигает глубин всякого человека, а потом в некоторых местах обращен своей терминологией, образами, которые он употребляет, обращен к очень конкретной группе людей, для которых эти понятия — их собственные и реальные. Если мы хотим приобщиться полностью к Посланиям апостола Павла, нам надо сделать над собой усилие и попробовать понять и из Ветхого Завета и из того, что мы знаем из истории ранней Церкви, к кому это обращено и почему так говорится, почему он употребляет именно эту терминологию и такие образы.

Третий вопрос мне был поставлен в частном порядке, но я хочу его поднять с вами, потому

что он совпадает с вопросом, который мне был поставлен письменно, но к сожалению у меня его нет ввиду отсутствия отца Михаила: вопрос о том, можно ли молиться за неправославных и, в частности, за неверующих и за людей, принадлежащих иным вероисповеданиям.

Я думаю, что нам надо помнить то, что так ярко мы видим в Ветхом Завете: что Бог является Богом и Отцом всех, что Он сотворил весь мир, что Он Творец каждого человека, что человек может, порой, отойти от Бога, но Бог от него не отходит, и человек остается для Него родным, своим. Мы знаем из Ветхого Завета, что когда Бог сотворил человека, Он вдохнул в него Свое собственное дыхание, и мы знаем от апостола Павла, что дары Божии неотъемлемы: что Бог раз дал, Он никогда не отнимает. Мы можем это забыть, мы можем это как-то затерять в путанице наших глубин, но то, что нам дано — дано навсегда. И вот мы должны помнить, что всякий человек есть для Бога Его творение и возлюбленное творение. Он каждого из нас призывает в жизнь и каждому из нас Он дарит свою веру: Он верит в нас в момент, когда Он нас призывает быть, Он верит, что мы не обманем Его надежды, что не напрасно Он нас творит. В этом смысле вера не заключается в том, чтобы надеяться просто, что так случится, а — глубинное знание, уверенность без колебания. И в каждого человека Он верит безусловно. И Он от него надеется на все, до последнего момента его жизни, и может быть и дальше, но во всяком случае до последнего момента его жизни Он на все надеется. Как бы человек ни пал, как бы он ни грешил, как бы он ни отступал от Бога, Бог не отступает от нас и мы для Него остаемся, может быть, блудными, но Его собственными детьми. И Он от нас не отрекается.

А если говорить о любви, то мы знаем, какова любовь Божия по отношению к сотворенному Им миру: Бог стал человеком для того, чтобы спасти этот мир, спасти каждого человека, каждую тварь Своей жизнью и Своей смертью. И это очень важный момент, потому что Своей жизнью Он нам указывает путь жизни, как жить, Он нам не дает заповеди в смысле приказов: живи так и все будет хорошо, Он нам дает заповедь, говоря: если ты так будешь жить, ты будешь настоящим человеком, если ты отступишь от этого, ты полностью человеком не будешь, ты будешь раненой тварью, ты будешь изуродованной тварью... В этом разница между заповедями Ветхого Завета и Нового. Заповеди Ветхого Завета могли сделать человека праведным, в том смысле, что все исполнив, с него ничего нельзя было требовать большего. Заповеди Нового Завета на это не похожи: когда вы все это исполните, говорит Христос, признавайте, что вы все-таки остаетесь недостойными учениками… Не для того, чтобы нас подавить, не для того, чтобы мы чувствовали себя всегда недостойными, а для того, чтобы мы знали, что ничто никогда не разлучит нас от Бога, что всей жизнью и смертью Своей Он остается с нами.

19

19

И тут я хочу сказать нечто, что вызвало некоторое, большое смущение в некоторых людях. В одной греческой газете несколько лет тому назад было сказано, что я безбожник, а в одной русской газете несколько лет тому назад было сказано, что я и не православный и не христианин и что такое говорить можно только по наущению сатаны. Но я это все-таки повторю, потому что я глубоко верю, что это так. Это относится к тому соотношению, которое существует между Спасителем Христом и через Него с Отцом нашим Небесным и с Духом Святым и безбожником.

Трагедия креста и смерти именно в этом заключается, что человек не может умереть, если он не потеряет связи с Богом. Пока человек в лице первых наших прародителей не согрешил, т.е. не отвернулся от Бога чтобы обратиться на тварь, он был бессмертен и ему была открыта все шире разверзающаяся вечность. Отпав от Бога, человек живым на вечность не мог остаться, потому что это значило бы, что на всю вечность греховность, несовершенство, изуродованность вошли бы в мир, вошли бы в самую вечность. И Христос взял на Себя всю человеческую судьбу. Его земную жизнь мы все знаем, но еще к этому надо прибавить, что Он не мог умереть на кресте, не потеряв хоть на мгновение Свою связь с Отцом. Мне вспоминаются слова отца Софрония, с которым я говорил на эту тему, и он мне сказал: “Конечно, Христос в Своем существе оставался неразлучен с Отцом в Божестве Своем, но в Своем человечестве для того чтобы спасти всех, Он претерпел (то, что о. Софроний назвал) “метафизический обморок”, Он вдруг в Своем человечестве потерял Свою связь с Богом. И потеряв эту связь, Он мог умереть, должен был умереть и умер.

И это для меня имеет громадное значение, я вам это передаю, вы может быть от всего этого откажетесь, но для меня это имеет такое громадное значение, потому что это значит для меня, что нет ни одного безбожника, ни одного человека, который не нашел еще Бога или потерял Его, который остается вне опыта Христова. Никто с сотворения мира и до конца его не испытал и не испытает потерю Бога, влекущую за собой смерть, так, как ее испытал Сын Божий, ставший сыном человеческим и приобщившийся во всему, ко всей судьбе павшего человека. И это нам открывает душу и глаза на совершенно новое, иное отношение к безбожнику. Он тоже находится в пределе Христова опыта. Это изумительно! Это не понять, но это, может быть, самое драгоценное, что у нас есть: что не только грех нас не отделяет окончательно от Христа, но даже потеря Бога не отделяет нас навсегда, потому что Он ради нас это самое испытал.

И вот в этом контексте я хочу еще прибавить в связи с вопросом, который был поставлен: можно ли молиться за иноверцев? Если речь идет об инославных христианах, какой тут может быть вопрос? Люди, которые веруют во Христа, хотя бы даже несовершенно, которые живут этой верой, которые для того только и живут, чтобы быть верными Спасителю своему и Богу, не могут быть для нас чужими. И из опыта мы знаем, как часто мы встречаем людей любых христианских вероисповеданий, которые могут для нас послужить примером, образцом, которые изумляют нас своей верностью Богу и Христу. Я вспоминаю то, что я видел на войне, и то, что видел в течение всей своей жизни: людей, которые очень примитивно верили или придерживались взглядов богословских, которые мы не только не разделяем, но считаем ошибочными, и которые жизнью своей показали, что они Христовы. Человек не может отдать свою жизнь за ближнего своего, порой в страшных обстоятельствах, не будучи Христовым. Нельзя себе представить, чтобы Христос отверг человека, который отдал свою жизнь ради другого или других, сказав: ты не так понимал Символ веры, ты не так истолковывал Священное Писание… Христос посмотрит на глубины души этого человека и увидит в нем его исконную, основную верность и ему скажет… Есть такое место, кажется, у Исаака Сирина, когда Христос, встречая душу усопшего, встает со Своего царского седалища и говорит: Сядь рядом со Мной, Мой брат и соратник!..

Мне вспоминается хотя бы один случай. Был офицер во французской армии, убежденный католик, с которым у меня очень мало что было общего, потому что мы расходились в убеждениях очень резко. И вот он был послан вперед в бой и во время боя из защиты вышел шесть раз для того чтобы внести обратно раненых солдат. Он был пробит пулями, когда его принесли ко мне. Он

20

20

остался живым, но остался он живым или нет, разве можно сказать, что если бросить на весы его взгляды, которые он унаследовал с детства, за которые он даже не ответственен был, потому что никогда православия не встречал, могут перевесить этот дар собственной жизни ради жизни других людей? И таких примеров можно дать много.

Я хочу отойти еще немножко дальше в связи с этим вопросом. Что же думать о язычниках? Во-первых, мы должны помнить, что человек, который никогда не встречал Христа, не может быть осужден в том, что он в Него не поверил или не верит. Во-вторых, мы должны помнить, что Христа люди встречают большей частью через христиан; и душа разрывается от боли и стыда, когда мы думаем: неужели Христа будут судить по мне? Неужели всякий человек, который меня (и это может сказать каждый из нас) встретит в жизни, будет судим за то, что он встретил христианина и не уверовал во Христа, тогда как мы, каждый из нас, так часто являемся пародией на христианина, уродством? И Христос нам ясно говорит: не всякий называющий Меня “Господи, Господи”, войдет в Царство Божие. Многие придут, которые скажут: Разве мы не бывали в Твоих храмах? Разве мы не принимали участие в том или другом? И Я им отвечу: Отойдите от Меня, делающие беззаконие… Поэтому осуждать людей за то, что они не Христовы, мы не можем, пока мы сами так далеки от образа Христа и от образа святых.

Вот мне вспоминается из жизни святого Стефана Пермского рассказ. Он вдруг узнал, что в восточной части России есть язычники, которые никогда о Христе не слыхали, и ему стало их жалко, и он захотел принести им благую весть, и для того чтобы это сделать, он выучил их язык и отправился и начал проповедовать. И вокруг него собирались верующие. И жрецы решили, что его надо уничтожить, потому что в спорах он своим сиянием их побеждал, и послали убийц. Они пришли — и ушли. И когда они вернулись к пославшим их, им сказали: что же вы не убили его? И они ответили: мы шли на то, чтобы его убить, но когда мы к нему подошли, он нас встретил с такой любовью, что мы пали на колени и поцеловали его ноги… Разве можно сказать о ком-либо из нас нечто подобное? А если нельзя этого сказать, то мы не можем осуждать тех людей, которые нас встречают и которые не видят в нас икону Христа, образ, живой образ Христа…

Но кроме того, можно ли сказать, что в язычестве нет никакого познания о Боге? Что все язычество только говорит о неправде? Я думаю, что этого сказать нельзя, потому что когда читаешь писания языческих мудрецов, как часто встречаешь такие изречения, такие откровения, что радуешься о том, что Дух Святой им открыл это до встречи со Спасителем или вне встречи со Спасителем. Мы все почитаем Платона — не как святого, но как мудреца. В некоторых древних церквах на задней стене были написаны образы Платона и Вергилия, потому что в то время люди думали, что они так много знали о Боге, даже не встретив Самого Христа. Недавно вышла довольно большая статья отца Серафима Роуза, который один из самых узких православных мыслителей, каких я знаю, и который (он был специалистом по китайскому языку и философии) показывает, что учение Лао-Цзы и Евангелие от Иоанна совпадают по внутреннему содержанию. А это человек, который ни на какие сделки не идет.

Мне вспоминается также разговор, о котором я уже упоминал (простите, если повторяюсь) с Владимиром Николаевичем Лосским много лет тому назад. Я тогда был очень молод и с ним тягаться, спорить не только не мог, но не смел. Я ему говорил о том, сколько мне дало чтение восточной литературы. Он мне на это ответил, что в восточной литературе нет подлинного знания о Боге. Я не мог ему ничего доказывать, но вернулся домой (мы жили через улицу), выписал из Упанишад восемь цитат, вернулся к нему и говорю: Владимир Николаевич, вот я читаю святых отцов и всегда выписываю те места, которые меня особенно поражают. А вот тут восемь цитат, которые я себе записал и забыл написать имена их авторов. Можете ли вы по стилю, по содержанию мне указать, кто писал? Он сел и в течение нескольких минут написал мне восемь имен: Василия Великого, Иоанна Златоустого, Симеона Нового Богослова и т.д. И когда он кончил, я ему сказал: знаете что, Владимир Николаевич, это из Упанишад… После этого он их перечитывал и впоследствии совершенно по-иному рассматривал вопрос о том, знают ли язычники

21

21

что-то подлинное о Боге. Конечно, не ту полноту, которая нам открыта во Христе, но какую-то глубину, какую-то светлость, без которой нельзя человеку остаться человеком и прожить.

И опять-таки мне вспоминается рассказ о том, как один из наших русских епископов приезжал на Афон и посетил старца Силуана и ему говорил о том, что он миссионер в Китае и что китайцев совершенно немыслимо обратить в христианство, что они такие замкнутые, такие тупые… И Силуан ему говорит: А скажите, владыко, что вы делаете для того чтобы их обратить? — Я прихожу в капище, озираюсь и потом обращаюсь к собравшемуся народу и кричу им: что вы здесь делаете, поклоняясь идолам? Разве вы не видите, что это просто дерево или камень, что они безмолвны, никакой власти не имеют вам помочь?.. — И что же тогда бывает? говорит Силуан. — Меня выкидывают вон... Силуан ему говорит: А знаете что, когда вы вернетесь в Китай, пойдите в одно из этих капищ и побудьте там тихо в глубине и посмотрите, как они молятся, послушайте их голоса, приобщитесь их благоговению, и через некоторое время, когда кончится время их молитвы, подойдите к их наставникам и скажите: вот я здесь стоял и меня так поразило ваше благочестие, ваша очевидная открытость Богу. Можно с вами поговорить о вашей вере? Пойдем, сядем на ступеньки приводящие к храму. И когда сядете, ставьте им вопросы и слушайте, что они говорят, не противоречьте только, слушайте; и каждый раз, когда вы услышите что-то приближающееся к нашей вере, вы воскликните: как это прекрасно! Если бы только прибавить к тому, что вы сказали, то или другие понятие — и тут вы из Евангелия ему расскажете — какая была бы полнота ведения и молитвы!

Теперь я возвращаюсь к конкретному вопросу, который мне был поставлен: можно ли молиться за иноверцев, за язычников, за безбожников?.. За грешников, разумеется, можно молиться, иначе ни за кого из нас молиться нельзя было бы. Много лет тому назад этот вопрос был поставлен одному из самых строгих наших заграничных епископов, митрополиту Елевферию Литовскому и Виленскому, и он дал замечательный ответ, который меня тогда так обрадовал и просветил, то есть, излил свет в мою душу. Он сказал: есть несколько способов молиться за усопших. Первое, самое простое, это стать перед Богом и сказать: Господи, этот человек прошел через мою жизнь и оставил в ней такой светлый след. Его жизнь была или как свеча или как неопалимая купина, это был свет для меня, это был путеводитель для меня. Благослови его за то, что он это совершил в моей жизни!.. Это очень непохоже на то, как часто нас упрекают протестанты в том, что мы молимся Богу, как бы говоря: Господи, я знаю, что этот человек был грешный, но он был моим другом, а мы же с Тобой тоже друзья, так пожалей его, благослови его, прими его… Не в этом дело, а дело в том, чтобы сказать Богу: Вот что этот человек внес в мою жизнь: свет, истину, чистоту и т.д. Благослови его, Господи, за это!.. Это одно.

Второе (вот тут владыка Елевферий очень определенно говорил): мы должны помнить, что когда совершается литургия, на проскомидии, т.е. на подготовительной части вспоминается Голгофская жертва: Се Агнец Божий вземляй грех мира. Закалается Агнец Божий… И в этот момент не то что воспроизводится, потому что случившееся на Голгофе воспроизвести нельзя, но то, что случилось на Голгофе, делается реальностью этого момента в нашей среде. Здесь Голгофа, и Христос умирал за грешников и умирал, приобщившись даже безбожию безбожников. И поэтому этот момент совершения молитв на проскомидии он советовал употреблять для молитвы не только о православных христианах, о которых все равно молятся, но и о тех, о которых кажется, что нет, невозможно молиться в других обстоятельствах, я не вижу, как за него молиться…

Я вспоминаю одну книжку, которая была написана на английском языке русским писателем Чавчавадзе, она называется Father Vikenty. Это рассказ о русском священнике, который попал в эмиграцию, был убежденным эмигрантом и вдруг узнал о смерти Сталина. И сначала он подумал: Россия освобождена! И в тот же момент он с ужасом подумал: И этот человек стоит теперь перед Божиим судом. Какой это ужас, какой страх его сейчас объемлет, что с ним будет!.. И он бросился в церковь, стал на колени перед алтарем и сказал: я не знаю, как о нем молиться, но, Господи, если можно, спаси его, спаси его! потому что если он погибнет, как мы можем потом

22

22

радоваться вечной жизни, зная, что один человек погиб?.. И тут я хочу еще нечто сказать. Как-то мне пришлось разговаривать с одним неусложненным священником, человеком, о котором можно было бы сказать, как католический епископ сказал о Jean-Marie Vianney, Curé d’Ars, которого упрекали в том, что у него образования не хватает; он ответил: Я не знаю, образован ли он, но я знаю, что он просвещен… И вот мне вспоминается этот священник, с которым мы разговаривали…

…умер для того чтобы спасти грешников. Как ты думаешь, этой неизмеримой любви все

равно, безразлично, что какие-то Его твари сейчас выкинуты вон и находятся в вечном мучении? Как ты думаешь, это разве не продолжение Христова распятия? И дальше, если себе представлять концентрические круги вокруг этого центра, который есть любовь Божественная: в ком большая любовь, тот ближе к Богу, в ком меньшая любовь, тот ближе к краю. Как ты думаешь: те, которые ближе всего к Богу, неужели они могут безразлично относиться к вечным мучениям грешников и чувствовать, как им-то повезло, что они в Царстве Божием?! Если думать о тебе самом (он мне сказал), как ты думаешь, если ты будешь в аду, в вечном мучении, а твоя мать будет в Царстве Божием, неужели она посмотрит, как он мне сказал, “через перила” в глубины ада и скажет тебе: Разве я тебя не предупреждала? Так тебе и нужно!.. или у нее разорвется сердце от любви? Это простой священник говорил, но это совпадает в значительной мере с тем, что писал святой Исаак Сирин: что милующее сердце всех любит и всем состраждет, и праведникам, и грешникам, и даже демонам, находящимся в бездне, состраждет. И недавно было открыта другая его книга, которая все эти столетия была неизвестна, где у него целая глава о том, что он несомненно верит, что придет время, когда Бог победит зло во всем масштабе, во всем, во всех и откроется Царство Божие всем. Я сейчас в это вдаваться не могу и не хочу, но хотел вам упомянуть об этом.

Может быть, в результате того, что я сегодня говорил, у вас родятся новые вопросы и новые протесты, но я надеюсь к следующему разу о. Михаил принесет те вопросы, которые вы уже поставили которых около двадцати.

Я хочу теперь коснуться еще одного вопроса и этим кончается наше время. Меня спросили,

что такое притча. Притча это не иллюстрация, это не рассказ, который картинно говорит о том, что было уже сказано менее картинной речью. Притча это развитие, это вызов нам продумать и самое предложенное положение, и то, как оно перед нами развито. Вот вспомните притчу, которую мы недавно в церкви читали, о сеятеле, который вышел сеять. Некоторые зерна упали на каменистую дорогу и птицы их пожрали. Другие семена упали в тернии, и терние их заглушило. Некоторые семена упали на почву, которая могла бы быть плодотворна, но была не плодотворна, потому что не была обработана, а некоторые упали на добрую плодотворную почву. Ученики не поняли, как это относиться к ним. Мы так привыкли к этим притчам, что нам кажется странным, что они могли не понять. Но и теперь есть люди, которым можно представить такую притчу и кто-то скажет: что же это значит? Дальше Христос объясняет, что это значит. И нам кажется часто, что этим сказано все, но этим сказано далеко не все, потому что тут начинается вызов, брошенный нам. Ты чем являешься? Ты придорожный участок? Ты тернистая область? Ты неплодотворная земля? Ты плодотворный участок?..

И дальше идут вопросы: а чем же я таков? Каким образом я таким стал? Бог меня таким не сотворил. Кое-что я унаследовал от семьи, кое-что я собрал из жизни, кое-чем я стал по невниманию; сегодня я таков, но я не был таким вчера. Вчера я был чуткий, а сегодня совершенно бесчувственный… И вот притча это такой рассказ, который требует от нас того, чтобы мы задумались не головой только, но и памятью, и головой, и сердцем, и чувством, всем нашим существом над тем, что тут сказано, и нашли в себе, чтó мы представляем собой. В этом смысле самый рассказ является как бы началом. Дальше идет объяснение, а это объяснение требует от нас, чтобы мы его применили к себе и поняли то, чего не сказано, не открыто ни в объяснении, ни в самой притче.

23

23

На западных языках притча называется parabole. Те из вас, которые имеют какое-то представление о геометрии, знают, что парабола это такая геометрическая картина, где полукруг как бы продолжается в бесконечность двумя прямыми линиями. Но если себе поставить вопрос очень примитивно: как такая парабола может родиться? Так думали древние греки, так думали ученые в древности: как это может случиться? потому что они не выдумывали параболу, они из опыта что-то уловили, и вот этот опыт я вам хочу сейчас рассказать.

Возьмите круг: у него есть центр. Надавите на этот круг так, чтобы из круга получилось нечто вроде яйца. Сразу образуются две полукруглые конечности и в каждой конечности есть свой центр. И эти два центра связывают друг с другом, потому что мы знаем из архитектуры, что в Италии и в некоторых других странах были построены такие эллипсы с двумя центрами так, чтобы можно было сидеть в одном центре и ясно слышать разговор, который шел в другом центре. И это употреблялось людьми, которые хотели узнать чужие мысли, чужие намерения, предлагая им: Сядьте поодаль от меня, переговорите между собой, а я вас подожду здесь… И он сидел в другом центре и каждое слово мог слышать. Но представьте себе, что этот второй полукруг разрежут, что раскроется он вот так. Что случится с этим центром? Можно себе представить, что этот центр удаляется по прямой линии в бесконечность. И вот в этом смысле парабола является очень замечательным образом притчи. В центре есть рассказ, но дальше мы по этой прямой линии можем идти в бесконечность, — в бесконечность своего личного опыта и в бесконечность того, что нам открывает Господь.

Я вас задержал сегодня больше обычного, целый битый час, и прошу у вас прощения. Я ответил на те несколько вопросов, которые у меня здесь, и я взыщу с отца Михаила те вопросы, которые он обещался не только принести с собой, но на которые он обещал даже и отвечать. Теперь у меня к вам просьба. Я себя это время очень плохо чувствую и хочу вас попросить: после того как мы помолимся, я вам дам благословение, но не подходите во мне в отдельности: меня не хватит сегодня, у меня на прошлой неделе был сердечный припадок, и сейчас меня исследуют. Помолитесь о том, чтобы я продлился и был в хорошем виде, сколько вам нужно, и может быть нужно и другим людям, а сегодня пожалейте.

Помолчим немножко, а потом помолимся вместе. К обычным молитвам мы сегодня прибавим молитву, которая читалась в русских храмах, немногочисленных тогда, в сталинские дни, о России.

…. Господи Боже Вседержителю, призри на нас грешных и недостойных раб

Твоих, согрешивших пред Тобой, прогневавших благость Твою, навлекших гнев Твой праведный на ны, падших во глубину греховную, Ты зриши, Господи, немощь нашу и скорбь душевную, веси растление умов и сердец наших, оскудение веры, отступление от заповедей Твоих, умножение нестроений семейных, разъединения и раздоры церковные, Ты зришь печали и скорби наши от болезней, глада, потопления, запаления, брани происходящие. Но премилостивый человеколюбивый Господи! Вразуми, помилуй нас недостойных, исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери расточенныя, соедини рассеянные, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ее от всяких бед и несчастий. Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельского, возгрей сердца наши теплотой благодати Твоея, и направи я к деланию заповедей Твоих, да прославится в нас всесвятое и преславное имя Твое, Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

24

24

19 ноября 1998, Ответы на вопросы … и сначала прочесть вопрос, который меня очень тронул. Это больше письмо, нежели

просто вопрос. Пишет одна наша прихожанка и говорит следующее: “Я очень счастливый человек. Бог дал мне бесконечно много: огромную любовь между мужем и мной, любимое дело, я настолько благодарна Создателю за Его щедрость и любовь к нам. Конечно, болезни, но они не могут нарушить наше счастье. В Москве суета отвлекала меня от регулярной молитвы, но здесь такой прекрасный храм, и жизнь спокойнее, я молюсь чаще…”

Мне кажется, что это замечательное письмо по своему чувству и по своему содержанию. На счастье, которое нам посылает Господь, будь то в мелочах, будь то в самых великих вещах, единственное, что мы можем сделать — это ответить благодарностью, порой тихой, светлой благодарностью, порой ликующей радостью, как дети, когда им хорошо и они шумно радуются, а иногда тихо, тихонько свое счастье выражают лаской к любимым. И вот мне кажется, что надо благодарить Бога, радоваться тому, что Он посылает, и радоваться всей душой о том, что у нас такой дивный Бог, для Которого нет ничего великого и ничего малого, — потому что Он больше всякого величия и ничто не может быть малым для Него. И вот это первая часть моего ответа: отзывайтесь благодарностью, радостью на любовь Божию и на Его заботу о вас. Но также научитесь от нашего Бога, такого великого, святого и милостивого, научитесь так же, как Он, ничего не считать в жизни мелким, не считать ни одного человека слишком мелким и незначительным, /так, чтобы можно было/ подарить ему всю любовь и для него сделать, при случае, все, что только можно сделать, чтобы у него душа была радостной. Потому что многим людям трудно творить добро, быть достойными своего имени человека и христианина, из-за того что радость в них заглушена. Дайте простор в других людях возможной радости.

Здесь есть одна фраза, на которой я хочу тоже остановиться. Это фраза о том, что “я не нахожу за собой грехов против христианской морали”. Жизнь не заключается в том, чтобы выслеживать в себе все темное, все недостойное, все несовершенное, потому что если вглядываться только в то, что темно и несовершенно в нас, то постепенно приходишь в уныние, а порой в отчаяние. Смотришь на мир, на природу, на глубину небес, видишь, что все так величественно и так прекрасно, а взглянешь на себя и видишь только мелочность свою. Не надо этого делать. Надо нам научиться вглядываться в евангельский образ, который нам предлагает Господь, и в Евангелии находить все места, на которые сердце, ум, воля, все наше существо отзываются ответно: Да, Господи, да! Это так прекрасно, так истинно! Так жить стоит, таким стоит быть!.. Потому что каждый раз, когда душа отзывается таким образом на Христовы слова, это значит, что мы уже созрели к тому, чтобы быть такими, какими Он описывает достойного ученика. Поэтому ищите в Евангелии, ищите в писаниях отцов, ищите в молитвах все то, что говорит вашему сердцу, все то, от чего сердце горит, ум светлеет, воля крепнет к добру, и знайте, что в этом, значит, вы уже хотя бы зачаточно похожи на того человека, которого в вас видит Господь на той глубине, на которой вы себя, мы себя видеть не можем, и ликуйте об этом. И становясь все больше и больше тем, чем мы уже являемся в самом лучшем смысле слова, мы вырастем и в другую меру, глубже, шире и выше. Мораль не заключается в том, чтобы выполнять те или другие правила или законы, это ветхозаветный подход. В Ветхом Завете нам ясно сказано, что если вы выполните все это, то вы праведники перед Богом, чисты, с вас ничего взыскать нельзя. А Христос говорит: когда вы все исполните, знайте, что вы неключимые рабы, что недостойны своего призвание, потому что наше призвание не в том, чтобы быть “добродетельными”, а в том, чтобы быть родными Христу и через Него Богу. Поэтому радуйтесь тому, что Господь дает.

Иногда бывает, что мы видим в себе хорошее, и нам от этого делается страшно: как же так может быть, что я в себе вижу добро? Не является ли это с моей стороны гордыней, тщеславием? Это не так. Это может быть так, конечно, если мы заглядимся на себя и будем думать, что мы такие замечательные. Но когда мы в себе видим что-либо прекрасное, светлое, достойное человека

25

25

и достойное Бога, мы должны радоваться об этом. Я некоторым из вас рассказывал пример, который, думаю, это с какой-то ясностью показывает. Ко мне пришла молодая девушка, села передо мной, опустила голову и с выражением отчаяния, грусти, которое исковеркало все ее миловидное лицо, говорит: Отец Антоний, я погибну! Я грешница.. — А чем ты грешница? — Я тщеславна. — А чем ты тщеславна? — Каждый раз когда я вижу свое лицо в зеркале, мне оно кажется таким миловидным… — Знаешь, оно так и есть! — Значит, для меня спасения нет? — Да нет, наоборот: два раза в день становись перед зеркалом и рассматривай свое лицо: глаза, лоб, рот, брови, щеки, уши, нос, улыбку; и каждый раз когда тебе покажется, что то или другое так красиво, обратись к Богу и поблагодари Его за то, что Он тебе сделал такой подарок, потому что ни одна черта твоего лица не является плодом твоей собственной деятельности. Не ты их сотворила, а Он тебе их подарил. И поэтому каждый раз, когда вкрадывается мысль о том, что та или другая черта лица — и это, разумеется, можно перенести на черты характера, на ум, на сердце, на волю, на все что хотите, — поблагодари Бога, что Он тебе сделал такой прекрасный подарок. И я прибавил: А когда поблагодаришь Бога за каждую миловидную черту твоего лица, скажи Ему: Господи, Ты меня прости за то, что на такое милое Тобой сотворенное лицо я накладываю такое безобразное выражение отчаяния… Этот пример вы можете перенести и на духовную жизнь. Радуйтесь тому, что вы видите в себе хорошего, и благодарите Бога. Между тщеславием, гордостью с одной стороны, и смирением есть одно среднее как бы место — это благодарность. Просто переключиться от тщеславия в смирение мы не умеем, хотя бы потому что не имеем никакого представления о том, что такое смирение. Но на полпути есть это чудное место: благодарность. И вот если мы научимся благодарить, то постепенно тщеславие начнет вымирать, гордыня совершенно умрет, и тогда мы сможем начинать хотя бы из глубин благодарности познавать, что такое смирение. Вот ответ, который я хотел дать на это письмо.

Как быть, если человек крещен другим именем, отличным от мирского, например, Клара

вместо Клавдия, и т.д. Можно ли в частной молитве употреблять мирское имя, более привычное? Как быть, если невозможно узнать, каким именем был крещен человек: родители умерли и т.д.?

Если говорить об именах, то нам надо помнить, что все имена, которые нам даны, как бы

(не поймите это превратно) — временные клички. У каждого из нас есть одно имя, которое только Бог знает и которое будет открыто этому человеку в конце времен, имя, которое обозначает его единственную, неповторимую, ни с чем и ни с кем несравнимую связь с Богом. Все другие имена нам даются для обычной жизни. Имена, которыми мы бываем крещаемы, это имена святых, нам дается это имя так же, как тот или другой храм посвящается тому или другому святому. Но с другой стороны, каждый из нас знает, что у нас есть как бы свои домашние клички, которые говорят о каком-то личном и очень близком и, можно сказать, неповторимом отношении между мной и тем человеком, который единственный меня называет таким именем. Это бывает между родителями и детьми, это бывает между братьями и сестрами, это бывает между друзьями: какое-нибудь слово, которое почему-то выражает личность этого человека или каким-то образом с ним связано в чувстве другого человека. Поэтому единственное имя, неповторимое, это имя, которое только Бог знает и которое каждый из нас узнает только в конце времен. А в интервале мы несем имена тех святых, которым мы поручены. Когда нас крестят, нас крестят определенным именем, прося святого, который это имя сделал святым своей жизнью, взять нас под свой покров, быть нашим спутником, быть нашим наставником. Это не значит, что на каком-то другом плане у нас не может быть другого имени, которое нас связывает лично, как бы от сердца к сердцу, с тем или другим человеком или с той или другой группой людей. Есть на Востоке, например, такой обычай, что когда человек крестится, то он свое крестное имя не употребляет в обычной жизни, это имя — его тайна между Богом и им, пока не откроется тайна его единственного и неповторимого имени.

26

26

И для всех он носит то или другое имя, которое ему было дано изначально, но когда он причащается, он произносит имя, которое ему было дано при крещении, это его личная связь с Богом. И Бог не смотрит на имена, так же как Он не смотрит на лица. Поэтому если кто-нибудь у вас есть, кто крещен был именем, которое никогда не употребляется или которое очень странно в наших ушах, и мы называть тем или другим именем, кличкой как бы, Бог слышит. Я думаю, что в частной молитве можно спокойно говорить об этих уменьшительных именах. Если вы подаете записку в церкви, чтобы молиться всенародно, тогда нет, тогда вы должны давать имя, которым был крещен данный человек, потому что это имя в Церкви, это имя его небесного покровителя. Вот все что я могу сказать об этом.

Второй вопрос я хочу предоставить владыке Анатолию. /Родословная Христа по линии Иосифа……/ Я хотел бы добавить, что браки в то время заключались в пределах одного племени, и

поэтому поминая родословную, будь то отца или матери, упоминается родословная всего племени, и таким образом когда мы упоминаем Иосифа, то упоминается Иосиф как участник племени Божией Матери.

Здесь у меня еще есть………. Как важнее молиться о усопших, кроме ежедневного поминовения утром и вечером? Во-

первых, часто ли заказывать панихиду; во-вторых, что важнее: подавать записки об усопших или панихиду или то и другое? И в-третьих, несколько человек, которых я хорошо знала, умерли внезапно. Мой отец умер внезапно за один день без причастия и исповеди, мою подругу убили в возрасте 27 лет, мой зять разбился в катастрофе в возрасте 33 лет, и еще я знаю несколько знакомых, жизнь которых прервалась внезапно в молодом возрасте…

Я хочу сказать несколько вещей по этому поводу. Когда мы молимся за усопших, мы стоим

перед Богом и Ему говорим: Господи, этот человек прошел через мою жизнь, он в моей жизни оставил светлую и благородную печать, благородный след. Он был грешен, как мы все, но посмотри, что он со мной сделал. Если бы я этого человека не встречала, не встречал, я не знал бы очень многого и не переменился бы к лучшему. Благослови этого человека за то, чем он был в моей жизни!.. Я думаю, к этому сводится вся молитва об усопших. Когда мы на панихиде или на похоронах стоим с зажженными свечами, мы, с одной стороны, да, свидетельствуем о том, что верим в Воскресение Христово, как бы превращаем панихиду или похороны в пасхальную ночь, но с другой стороны, мы говорим Богу этими свечами: этот человек, которого многие не заметили в своей жизни, был светом, может быть, малой свечой, или купиной неопалимой, но он внес свет. Благодарю Тебя за него! Благослови его за то, чем он был и остается до конца времен, потому что огонь, который он зажег во мне, сейчас во мне светится и горит. Я это передам другим людям и это будет его слава, а не моя… Поэтому всякая молитва об усопших именно носит эту печать благодарности Богу за то, что такой человек прошел через мою жизнь и благодарности этому человеку за то, что он прошел через мою жизнь, внес в нее свет и зажег во мне свет . Когда мы молимся в частном порядке дома, то мы так и говорим Богу. Мы не говорим Богу: Господи, хоть этот человек был, может быть, нехороший человек, но он был моим другом. Будь ему другом, если Ты мой друг!.. Мы говорим о другом, о том, что я сейчас упомянул. Если мы на панихиде поминаем человека, то мы именно это делаем, с одной стороны, всенародно, как бы перед всей Церковью и живых и усопших провозглашая то, чем он был в моей жизни, то, что он совершил: он был светом. С другой стороны, когда мы молимся всецерковно, это не только моя молитва, вливается в эту молитву вся вера, вся любовь всей Церкви и живых и усопших и возносит к Богу как бы на крыльях величайшую радость о том, что такой человек жил, несмотря на то, что был

27

27

грешен, но — посмотри, Господи, чтó он за собой оставил!.. Иногда бывает, что человек оставил в наших воспоминаниях оставил только страшный след, мы его не можем вспоминать даже, иначе?, но мы можем подумать: Господи, этот человек во мне своей страшной судьбой после смерти его /…/, но он родил сострадание, жалость, а жалость и сострадание являются как бы младшими сестрами любви, Божественной любви.

Часто ли молиться на панихиде? Тут трудно ответить, потому что нет особых правил, но есть некоторые правила: когда человек умирает, над ним совершается панихида, на третий день он снова на панихиде поминается, на девятый и сороковой день опять поминается. А так в течение жизни в день его рождения, в день его смерти, в день какого-то события, которое значительно для оставшихся, можно совершить о нем панихиду. Но панихида не является как бы насилием над судом Божиим, панихида не является попыткой переменить Божий суд, а свидетельством, и свидетельством, которое, как я сказал немножко раньше, не является только моим личным, но свидетельством, в которое вливаются все те, кто знал этого человека или кто сочувствует моему чувству по отношению к нему.

Когда на литургии подается записка, имя этого человека вспоминается у жертвенника в момент, когда мы вспоминаем и таинственно являем Голгофскую жертву Христа, и это момент, когда всем есть место в церковной молитве, потому что это момент, когда Христос умер за всех грешных без исключения.

Некоторые люди умирают внезапно, некоторые люди долго страдают. Судить о том, что это значит, мы не можем. Иногда внезапная смерть является такой милостью; иногда думается: если бы этот человек мог немножко пожить и не так внезапно, не так страшно умереть… Об этом мы судить не можем, мы это можем предоставить только Самому Господу. Но молиться за всех без исключения мы можем, постольку, поскольку у нас есть сострадание и вера в то, что Христос умер за всех.

Осталось довольно много вопросов. Я вам предлагаю следующую нашу встречу опять-таки

посвятить вопросам и ответам, если вы считаете, что это вопросы вам есть смысл слышать. Если у вас такое чувство, что ответы не уясняют ничего, пошлите о том вопрос совершенно искренне: вот, владыка Антоний, вы сказали то-то в ответ на такой-то вопрос; вы только запутали!… Можете ли прояснить то или другое?.. Потому что очень важно, чтобы мы с вами общались, чтобы мы делили и свое знание и свой опыт и то, как нащупывает каждый из нас ответ на вопросы, на которые только у Бога есть ответы. Значит, когда мы следующий раз соберемся, мы будем продолжать эти вопросы рассматривать, а потом, если будет еще больше вопросов, я пару наших собраний посвящу беседам, а потом мы к вопросам вернемся, иначе мы никогда из вопросов не выберемся. А у меня есть очень многое, что я хотел бы сказать. На священническом собрании на прошлой неделе мы обсуждали это и решили, что в течение будущей когда я нормально переключаюсь из русских бесед на английские, в этом году я этого не сделаю. Я буду продолжать русские беседы, и отец Александр взялся вести английские. Так что до конца этого года мы будем продолжать вместе работать и попробуем пройти целую программу, которая у меня есть если не в уме, то в сердце.

Спасибо за терпение! На прошлой беседе в конце кто-то сидящий там хотел поставить вопрос, поднял руку. Но у меня не хватило мужества дать ему Пожалуйста если этот кто-то здесь есть, примите от меня покаяние и напишите мне на бумажке вопрос, который вы хотели поставить.

Помолимся…

10 декабря 1998

28

28

… каким образом мы познаем Бога, в какой мере, до какой глубины. И приходится помнить, что познание Бога может быть полное только путем приобщения к Нему. Это приобщение бывает в таинствах, бывает в молитве и бывает через жизнь, которая соответствует Его собственным путям. Но вести жизнь, соответствующую Евангелию, дело не простое в том смысле, что эта жизнь не заключается в том, чтобы раболепно, даже очень совершенно исполнять заповеди Божии. В Ветхом Завете были даны заповеди, от исполнения которых зависела праведность человека. Верующий, который ничем не нарушал предписания закона, мог считаться и считался праведным. Но это еще не значило, что он находился в глубоком и совершенном общении с Богом. Как на прошлой беседе я указывал, такие люди могли быть тем, что Священное Писание называет рабами, т.е. людьми, которые безусловно подчинены воле своего господина и ее выполняют, но это еще не значит, что их душа, их ум, их сердце, их воля полностью созвучны с волей, мыслями и сердцем их господина, это значило только как бы внешнее послушание, послушливость. И в Евангелии есть слова Христовы о том, что когда вы все это исполните, признавайтесь в том, что вы неключимые рабы, т.е. никудышные, что вы не стали ничем кроме рабов. А в другом месте сказано нам: Я больше не называю вас рабами, потому что раб не знает воли своего господина, а Я вам все открыл. И вот здесь нам приходится искать нечто большее, чем верность в исполнении тех заповедей, правил, законов, которые мы находим в Евангелии, в Новом Завете, в Ветхом Завете, в церковных наставлениях. Нам надо открыться так, чтобы в нас действовал Дух Святой, так нам надо открыться Богу, чтобы приобрести то, что апостол Павел называет умом Христовым, т.е. мыслить Его мыслями, чувствовать согласно Его сердцу. И тот же апостол Павел нам говорит, что, с одной стороны, Святой Дух нам открывает тайны Царства Божия, самые глубины, но с другой стороны, что порой Он как бы шепотом нам подсказывает молитву и нас учит называть Бога нашим Отцом. Поэтому мы живем не так, как было до падения наших прародителей, в полной открытости Богу и в посильном общения с Ним. До падения Адам, Ева не были совершенны в том смысле, что они не достигли полной зрелости, к которой человек призван, но у них была, по слову отцов, невинность. Они были, как дети, но дети, в которых нет никакой тени зла, они еще не выросли в ту меру, в которой можно им было общаться с Богом по-взрослому, если можно так выразиться о духовном состоянии, но не было в них тьмы, не было запутанности.

Мы же находимся в состоянии ином. Мы живем в грешном мире, где не все просто и не все ясно. В нас самих брезжит свет, и затем хлынет на него волна тьмы или полутьмы, и мы запутались уже. И вот вся жизнь наша проходит в том, что в этом полумраке, полусвете, в котором мы лично не всегда виноваты, но в который мы погружены тем, что принадлежим падшему миру, что в этом полусвете мы ищем Бога и полноту света. Вы помните начало Евангелия от Иоанна: Свет и во тьме светит и тьма не объяла его… Когда пришло время падения, когда уже не было лучезарного общения между Богом и человеком, которое было в начале, весь мир, включая даже человеческое сознание косвенно, облекла эта полутьма, но эта полутьма не могла мешать свету светить. Свет светит во тьме, и тьма не может его заглушить. Она не всегда рассеивается, но она не может задушить свет, потому что в свете — Божественная природа, свет — явление положительное, тьма — всего-навсего отсутствие света и соответственно запутанность наших понятий, наших переживаний, нашей жизни. И когда мы ищем познания Бога и познания созданного Им мира, мы можем обратиться в разные стороны. В свое время я вернусь к вопросу о сотворении мира, о том, каким он был задуман и изначально существовал и чем он стал, но одно я сейчас скажу: когда совершилось падение наших прародителей, то пал человек, но не пала природа. Мир, Богом созданный, попал в плен, но он, этот мир, против Бога не согрешил. Святой Феодор Студит в одном из своих писаний говорит, что мир остался чистый, но он иногда действует, ведет себя как бы безумно, словно добрый конь, которым управляет пьяный человек. И вот Богом созданный мир остался чист и совершенен, но попал в рабство, и это рабство — наша ответственность и наша вина. Он изуродован, он — как обезумевший конь, но в глубинах своих он

29

29

не отказался ни от Бога, ни от своей природы. О человеке мы сказать этого не можем, потому что человек, согрешив изначально, не сумел вырваться из этого первоначального греха.

Вспомните, что случилось, когда Адам и Ева согрешили перед Богом недоверием, не поверили Ему до конца. Когда Бог их позвал, ответ, который Адам дал Богу, в конечном итоге, это: меня соблазнила жена, которую Ты мне дал... И этим он как бы перенес не ответственность, а упрек на Бога. И вместо того чтобы было примирение, вместо того чтобы человек повернулся к Богу и сказал: Да, мы оба согрешили, мы соблазнились, мы поверили духу лжи, но мы смотрим теперь на Тебя и видим, что Ты весь свет, весь красота, весь правда, весь истина, весь жизнь, и что этого у нас больше в прежнем масштабе нет; прости!.. — этого человек Богу не сказал. И вот мы живем в мире, который в полумраке и полусвете, и мы видим вещи то ясно, когда луч света упадет на них, то уродливо, когда, словно в тумане, движется нечто и мы не можем определить, чтó это Некоторые люди сумели вырваться в достаточной мере, если не в полной мере из этого состояния — это святые. Я говорил уже в одной из бесед, что от них мы можем узнать многое о Боге; но не только о Боге. Если мы читаем жития святых, то мы видим образы порой неизъяснимой красоты, благородства, а порой для нас в значительной мере чуждые и непонятные; но к одному источнику мы можем обратиться и обращаемся постоянно, не отдавая себе отчета в том, сколько этот источник нам может дать познания о Боге: это молитвы святых, это их частные молитвы, и это те молитвы, которые были собраны мудростью церковной в целые чины — как Божественная литургия, как вечерня, как утреня, как повечерие, где молитвы множества святых и разных святых, людей очень друг на друга непохожих, были соединены, потому что они говорили о том же, потому что в них то, что их разделяло, было превзойдено тем, что их делало едиными: приобщенность к Богу Духом Святым и верностью Христу.

И вот мне хотелось бы остановиться немножко на вопросе о молитве не столько как о таковой, но о том, как мы употребляем и могли бы употреблять молитвы святых. Во-первых, очень часто бывает, что изначально нам говорят: если хочешь научиться молиться, возьми молитвы святых, утренние и вечерние молитвы, и читай. И часто бывает, что их вычитывают, и что человек даже к этому привыкает и даже находит в этом какое-то вдохновение. Но если поставить вопрос о том, погрузился ли этот человек в духовный опыт того святого, молитву которого он читает, часто приходится сказать: нет, эта молитва до него и не дошла, он ею пользуется, как костылями. То, что он говорит — правда, потому что это правда изреченная святым, но это не его опыт, это не стало его опытом…

Для того чтобы молитвы святых стала нашим опытом, нужно к ней подойти с разных сторон. С одной стороны, когда мы собираемся прочесть молитву того или другого святого, не разумно ли, раньше чем мы произнесем хоть одно слово, сказать: святой Василий, святой Иоанн, святой Симеон! В эту молитву ты влил всю свою веру в Бога, все свое знание о своей богоустремленности, но также и о своем несовершенстве. Ты влил в эту молитву свое восприятие окружающего мира. Когда я буду читать эту молитву, помолись за меня, чтобы то, что ты вложил в эту молитву, хоть сколько-то до меня дошло, чтобы я приобщился твоему опыту… И тут приходится действовать со строгой трезвостью, потому что слишком легко повторять слова молитвы как бы от себя, тогда как они, данные слова, не соответствуют вовсе моему личному опыту.

Я уже давал вам пример о том, как слова молитвы Отче наш ставят перед нами сразу целый ряд, да, — трагических вопросов. Когда ученики спросили Христа, как им молиться, Он им дал эту молитву. Но Он — единственный, кто мог назвать Бога Отцом. Никто другой не может этого сделать. Мы можем называть Его Творцом, мы можем называть Его Промыслителем и многими другими словами охарактеризовать наше взаимное отношение, но Отцом в полном смысле Бог является только для Христа. Как же мы можем называть Бога Отцом? Только при условии, что мы так соединены верой, жизнью, любовью, всем существом нашим со Христом, что мы стали Его родными братьями и сестрами. И Христос употребляет эти слова. После Своего Воскресения,

30

30

когда Он посылает жен мироносиц к Своим ученикам, Он говорит: Пойдите к братии Моей... Это слово “братия” для нас, конечно, большей частью собирательное слово о близких людях, но тут может быть есть что-то гораздо более глубокое, значительное. Через свою веру, через то, что они были готовы все отдать, включая свою жизнь, для Него, ученики Ему стали родными братьями.

Если хотите образ, Христос нам дает образ: Я лоза, а вы ветки... Он лоза, и мы можем быть приобщенными к этой лозе, как ветки. Самостоятельности в этом отношении у нас не может быть. Есть у апостола Павла место, где он говорит именно об этом, о том, что мы соединены со Христом, как умирающая веточка или травинка может быть соединена с живым стволом; и образ этот такой трагический и замечательный.

Подумайте: стоит живое дерево, дерево, полное жизни, в которой нет никакой доли порчи или смерти; и тут же какой-то кустик растет, который живет только тем, что он сколько-то может из богатой или бедной земли собрать себе жизни. И приходит садовник, который видит, что этот кустик только умереть может; рано ли, поздно ли, но он не выживет. И он делает нечто страшное: он отрезает ветку, и когда эта ветка отрезана даже от той трепетной, ускальзывающей жизни, которой она пользовалась, будучи укоренена в землю, эта ветка чувствует, что из нее бежит даже эта жизнь, что и это конец. Но садовник подходит к стволу живоносного дерева и тем же ножом врезается в это дерево и соединяет две раны: рану, которую он нанес этому дереву, и рану, которую он нанес малой ветке. И он их соединяет и связывает; и жизнь которая течет в этом стволе, постепенно начинает проникать в малый росток, пронизывать его, и этот росток уже живет полнотой жизни этого живоносного древа. Ценой раны это дерево оказалось в состоянии предать жизнь уже неотъемлемую этому ростку, которому надлежало только умереть.

Это образ, который может нам напомнить то, что случилось с человечеством, когда Христос, совершенный человек, человек, в котором нет ни тени зла, ни тени смертности, вошел в жизнь нашу и который выбрал смерть Свою для того, чтобы мы могли приобщиться через Его смерть Его Воскресению и могли бы жить не своей колеблющейся, вымирающей жизнью, а Его полнотой жизни, которой никто, ничто не может у нас отнять. И вот когда мы читаем молитвы святых, мы общаемся с людьми, которые подобны этой ветке, были когда-то умирающим ростком, были затем соединены с живоносным древом, которые сейчас пронизаны его жизнью; и мы призваны это увидеть, это понять и от них научиться. Но когда мы читаем молитву того или другого святого, мы не всё имеем право сказать от своего имени, просто повторяя его слова, потому что есть вещи, которые мы не можем сказать, не пережив нечто глубоко и порой трагично, душу раздирающе. Разве мы можем просто сказать, не задумываясь: Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим? Разве мы можем это сказать, не поставив перед собой вопрос о том, как мы относимся к нашим должникам? Вот оглянись, посмотри, кто вокруг тебя: родные, близкие, дальние, случайные, постоянные, встречные, поперечные. Как ты к ним отнесся? Нет ли между твоих поступков, в тебе нечто, что тебе не дает права сказать: “прости, как я прощаю”? Или даже так повернуть: прости меня, Господи! А можешь ли Ты меня простить, если он меня не прощает, если она меня не может простить?..

Есть рассказ в Ветхом Завете о том, как один из пророков начал молиться Богу. И он увидел, как его молитва сначала стала подниматься ввысь, а потом сильным ветром была прибита к земле и стала просто, как туман, ползти по земле. И он спросил: Господи, в чем дело? Неужели Ты не можешь принять моей молитвы? И Господь ему ответил: ты оскорбил старую вдовицу, и она взмолилась ко мне, чтобы я тебя наказал за это. И ее молитва сильнее твоей молитвы, потому что ее молитва всецело укоренена в трагедии, настоящей, реальной трагедии ее жизни.

Вот мы можем поставить перед собой вопрос: Оставь мне мои грехи, как я оставляю.. А ты оставил? Если бы речь шла только о том, чтобы оставить громадные какие-нибудь повинности, простить человека за то, что он делал что-то ужасное, в каком-то смысле было бы проще, потому что было бы ясно, чтó я наделал. Но речь идет о том, что мы делаем постоянно “не то” и что

31

31

вызываем мы постоянно боль в другом человеке, и что эту боль надо уто/далить, надо исцелить, нельзя просто к ней отнестись: “Ну забудь, чего ты плачешь!”… И много в молитвах святых есть такого, чего от себя не скажешь. И надо иметь честность, когда читаешь эти молитвы, начать с того, чтобы прочесть себе вслух то, что в них сказано, и поставить вопрос: могу ли я это Богу поднести как мою собственную мольбу или же нет? Хочу ли я того, о чем прошу, или я прошу только потому, что это напечатано в книге? Хочу ли я исцеления?.. Честный человек, один из древних святых, который жил беспутной жизни до того как вырвался на свободу, рассказывает о том, что он понял, что его жизнь беспутная была неприемлемая, что она разделяет его с Богом, что не было пути к Богу для него, если он не переменится. И он решил просить Бога о том, чтобы Он его освободил от зла; и он нам повторяет молитву, которую он некоторое время повторял, потому что у него не хватало мужества полностью отречься от зла: Господи, дай мне целомудрие! — но только не сразу… И когда мы читаем молитвы святых, я думаю, что часто мы могли бы сказать: я не могу этого сказать честно от себя, но что же мне тогда делать? Есть два выхода: либо сказать: Господи! Этого я сказать от себя не могу и этого я Тебе не скажу. Прости меня за то, что я неспособен сказать этих слов, этих слов прощения или этого прошения о чем то, об избавлении от чего-то, что мне слишком дорого, или о даровании того, что меня так пугает!.. И второй выход это — пройти мимо и сказать святому: ты эту молитву честно, правдиво сказал; помолись Господу, чтобы рано или поздно я мог бы сказать эти твои слова. Конечно, не с той глубиной, с какой ты их говорил, но правдиво... Глубина придет в свое время. Она будет зависеть не только от повторения этой молитвы, она будет зависеть от всего строя моей жизни, от моего возрастания во Христа, но чтобы это было правдиво.

А затем в молитвах есть слова, которые мы очень легко повторяем, потому что мы привыкли, что так к Богу обращаются, так с Ним говорят. Почти все молитвы начинаются со слов “Господи”, или “Боже”, или “Владыко”. Разве можно это сказать правдиво, живя той жизнью, которой часто мы живем? Что значит “Господи”? Это значит, что Ты, объективно говоря, Господь, Хозяин моей жизни. Это я могу признавать, но желаю ли я этого? С другой стороны мы можем сказать: Господи, я хочу, чтобы Ты был хозяином всей жизни моей. Я не дорос еще до того, чтобы это было так, но Ты — избранный мною Господь, Ты избранный мною хозяин. Тогда я могу сказать “Господи”, не только потому что Он объективно, неотъемлемо имеет полную власть надо мной, но потому что я Его выбрал и хочу, чтобы эту власть Он надо мной имел. И то же относится к слову “Господи” и “Владыко”. Да, Он Владыка без моего прошения, но когда я эти слова говорю, мечтаю ли я о том, чтобы Он овладел всем, что во мне есть? Чтобы безраздельно все, что я собой представляю или что у меня есть, стало Его достоянием, чтобы оно было полностью пронизано Им?..

Господи и Владыко... Если только остановиться на этих словах и задуматься, то приходится много, много в себе менять. И когда мы говорим “Боже мой”, Ты мой Бог, что это значит? Ты моя жизнь, Ты мое самое глубинное бытие. Правда ли это, Господи, или я только пользуюсь Тобой, чтобы не зачахнуть, чтобы не иссохнуть, как смоковница, о которой Евангелие говорит? Являешься ли Ты хотя бы в тоске моего сердца, в отчаянном желании моем, жизнью моей или являешься Ты какой-то частицей моей жизни в придаток к очень многому другому, которое Тебе чуждо? И вот если мы так задумаемся над словами, которые мы произносим, тогда мы можем начать молиться совершенно по-иному, тогда мы приходим к тому, о чем говорит Феофан Затворник: что каждую молитву, так же как каждое изречение Священного Писания нам надо продумать, прочувствовать и, как он выражается, “обчувствовать”, чтобы эти слова постепенно стали как бы судьей надо мной и вместе с этим вдохновением и силой жизни. Если так подойти к молитвам святых, то мы начинаем приобщаться к их опыту о себе самих

14 января 1999

32

32

…мы старались продумать, каким образом мы познаем Бога изначально и все глубже и глубже. Мы говорили о том, как Бог открылся в Ветхом в Новом Завете отдельным людям: апостолу Павлу, апостолам после Воскресения Христова, каждому из них в течение его земной жизни. Говорили и о том, как некоторые личности, которые прошли через нашу жизнь, —и я говорил больше о своей жизни, были для меня, может быть и для вас, откровением о той или о другой черте Господа. И вот сейчас я хочу перейти к другой теме, но с той же точки зрения. Я хочу посвятить несколько бесед молитве, но не тому, как надо учиться молитве, а тому, что перед нами открывает молитва, какое познание Бога, какое познание самих себя, какое познание мира.

В сущности своей молитва это встреча с Богом, встреча живой души с Живым Богом, и встреча не только мгновенная, но такая встреча, которая не забывается никогда и которая по милости Божией никогда не перестает. Она бывает более интенсивна, более потрясающа, более глубока или более /легкая/, но так или иначе она продолжается в нашем опыте и жизни. Это происходит и в частной молитве и в общественной молитве. И вот мне хочется сегодня продумать с вами эту встречу.

Эта встреча происходит очень разнообразно. Мы читаем в Священном Писании: Стучите и отверзется вам... В другом месте нам говорится: Я стою у двери твоей и стучу… С одной стороны бывает так, что мы рвемся к Богу, с другой стороны бывает, что Бог старается прорваться к нам, несмотря на то, что мы затворили двери и сердца, и ума, и жизни нашей по греховности нашей, потому что мы выбрали грех вместо Него.

Подумаем об этом: что значит, что Бог стоит у двери нашей и стучит. Бог нас создал для того, чтобы иметь с нами вечное общение и чтобы это общение было Его жизнью, переливающейся в нас, чтобы мы стали участниками Божественной жизни. И конечно, когда мы по той или другой причине Его не ищем, Он нас ищет, Он стучится в двери нашего сердца. Это бывает разно. Иногда в нашем сердце (и когда я говорю о сердце, я говорю о самом глубинном нутре человека) пробуждается тоска, не обязательно тоска по Богу, но какая-то раздирающая мучительная тоска от пустоты внутренней и от того, что так жить нельзя. Иногда эта тоска находит себе какой-то относительный выход, когда мы знаем, куда идти и чего искать должны, иногда нет; и годами, может быть, эта тоска разрывает нашу душу, но ответа не получает.

Это бывает по разным причинам. Или потому что мы не готовы к тому, потому что мы ищем Бога как восполнение нашей жизни, но не для того чтобы Его полюбить, Ему довериться, Ему послужить, а для того чтобы Он заполнил пустоту, которая в нас есть. Я вспоминаю одного человека, который был очень правдив и который мне так и сказал: “Бог мне не нужен Сам по Себе, Он нужен мне только для того, чтобы заполнить ту пустоту, которая качествует в моей душе”. Если у нас такое отношение к этой пустоте, то конечно, нам придется и ждать, и искать, потому что встреча с Богом подобна в этом смысле встрече с человеком, которой мы можем искать для нашей выгоды, или искать, потому что наше сердце этому человеку открыто и потому что мы хотим с этим человеком войти в общение дружбы, любви, взаимного уважения, сотрудничества.

Порой человек и хочет Бога, рвется к Нему, но что-то в нем еще не созрело для того, чтобы это общение стало возможным. Мне вспоминается рассказ из жизни старца Силуана, который в течение многих лет кричал перед Богом, молился о том, чтобы Бог ему открылся, чтобы он как-то почувствовал Божие присутствие, чтобы Божие присутствие в нем сказалось и что-то над ним сотворило. И как он говорил, он четырнадцать лет кричал и не получал ответа. И в какой-то момент он дошел, если можно так выразиться, до творческого отчаяния, до отчаяния такого, которое говорило о том, что он созрел для этой встречи. И он обратился к Богу в молитве и сказал: Господи, Ты неумолим!.. — и на этом остановился. И вдруг его обдало чувство Божьего присутствия. И после этого, как он говорит, он всю жизнь с радостью молился Богу, с радостью Ему служил, потому что в этот момент что-то прорвалось в его душе, и Бог и он соединились, сначала в той мере, которая была ему доступна, а потом все больше и больше, глубже и глубже, до момента, когда он вырос в полную меру своего бытия.

33

33

Бывают другие ситуации, которые человека наталкивают на встречу с Богом. Есть в жизни греческого святого ранних столетий, святого Иоанникия Великого, рассказ о том, как он научился молитве. Он был крестьянин, простой, неграмотный, ничего в сущности о Боге и о правилах веры не знал. Но однажды он пришел в церковь и услышал слова: Молитесь непрестанно; и эти слова его так поразили, что он не остался в храме, а вышел и пошел в горы, молиться там. И он кричал к Богу, кричал из глубин опустошенной своей души, прося Бога прийти к нему, приблизиться к нему. И вот как он рассказывает. В течение первого дня он так молился, эта его молитва была каким-то голодом, но еще не потрясала глубин его души. Настали сумерки, и горы, покрытые кустарником, вдруг ожили. Вдруг он услышал, как звери там движутся, легкие шаги хищников, отчаянный крик зверей, которые пойманы на растерзание, и он исполнился такого страха, что собрался весь внутри себя и стал кричать Богу: Господи, спаси! Господи, спаси!.. В тот момент он не искал Бога, он только надеялся, что Бог его спасет от растерзания, от смерти, от ужаса тьмы, который вокруг него, и того, что он слышит. Потом пришло утро, все стихло, но теперь он знал, что весь этот лес полон хищных зверей, опасности и возможной смерти. И когда он стал дальше ходить по кустарнику собирать себе ягоды на пропитание, он все время молился, потому что боялся: вот он подходит к кусту, на котором какие-то ягоды растут, и вдруг из-за этого куста набросится на него хищник. И так он молился весь день, и когда настала ночь, он продолжал молиться.

А потом он постепенно привык к опасности, которая живет, но не отвык от сознания того, что его жизнь на нитке висит. И как-то постепенно успокоившись он вдруг обнаружил в себе всякие движения: движения плоти, движения полуверия, мало ли какие движения, которые несовместимы с полной отдачей себя Богу и чистой верой в Него. И как-то его посетил другой пустынник и заметил, как постоянно, без слов, но пламенением всей души Иоанникий все время молится Богу. И спросил: кто тебя научил так молиться непрестанно? Иоанникий на него посмотрел и сказал: бесы. Его собеседник покачал головой и сказал: я думаю, что понимаю, что ты говоришь, но разъясни. И он ему разъяснил, что когда прошли страхи о внешней опасности, то поднялись страсти, искушения, и тогда дело шло не о том, что его могут растерзать хищные звери, а о том, что в нем самом живет целый ад хищных зверей — духовных движений. И так он научился молиться непрестанно.

Я даю вам эти примеры, потому что они очень реальны, потому что каждый из нас в той или другой мере в разные моменты жизни может испытать то или другое из мною сказанного. Не в такой мере, в какой испытывал эти страхи и искушения святой Иоанникий, не в той мере, в какой было дано великану Силуану вырасти в ту меру, которая ему позволяла непрестанно быть в общении с Богом, но каждый из нас в той или другой мере может себе представить: как мы молимся, когда перед нами опасность, как мы молимся, когда перед нами задача как будто неразрешимая, как мы молимся против зла и за добро. Каждый из нас знает, как иногда у нас поднимается целый ад в душе, и никакими человеческими силами и ухищрениями невозможно победить то зло, которое в нас вдруг обнаруживается. И тогда остается только молитва, только кричать к Богу о помощи.

Но тут мы встречаемся с другой трудностью. Порой бывает, что мы молимся, кричим перед Богом или просто боремся со злом, которое в нас действует и старается нас развратить — и помощи как будто не получаем. Казалось бы, когда мы в такой духовной тоске и опасности, казалось бы, почему Богу не снизойти к нам мощным движением, властным движением руки рассеять мрак. И тут мы можем вспомнить рассказ из жизни святого Антония Великого Египетского о том, как он не только часами, но днями боролся с искушениями, с наваждениями дьявольскими, боролся изо всех сил, а сил у него было много, и вера у него была крепкая, но все нападения продолжались. И в какой-то момент что-то случилось. Последний его крик разогнал всю тьму, но он к тому времени дошел до предела своих человеческих сил. Он пал на землю и лежал в изнеможении — и вдруг перед ним стал Христос И Антоний был настолько слаб,

34

34

настолько изможден, что не мог подняться и преклониться перед Богом своим. И лежа на голой земле, он сказал: Господи, где же Ты был, когда я был в таком страшном искушении? И Христос, сияя на него всей Своей любовью, ему ответил: Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы только ты сдался. А теперь победа твоя, ты оказался верным до конца!

Вот вам примеры о том, как бывает, как мы стучимся и нам приходится ждать, но ждать не потому, что Бог безразличен к нам, а ждать, потому что мы должны к чему-то созреть, мы должны научиться верности до конца, мы должны научиться смелости. Но бывает так, что Бог берет инициативу. Есть место у апостола Павла, где он говорит, что Дух Святой неизреченными воздыханиями действует в нашей душе. Дух Святой, не наша тоска, а Сам Господь как бы воздыхает о том, чтобы мы проснулись к присутствию Божию, чтобы узнали в этой тоске своей не отсутствие Божие, а Его присутствие, что Он тут, рядом. Как ты Его не видишь? Как ты Его не чувствуешь? И в какой-то момент, когда эти воздыхания Святого Духа, не наши, дойдут до нашего сознания, мы можем вдруг на них отозваться и вместе со Святым Духом, движимые Духом Святым, молиться Богу. Не обязательно кричать о своей тоске, не обязательно даже о чем-то, потому что дело не только в благодарности или в тоске, в страхе или в надежде, а потому что в тот момент мы можем с Ним беседовать, мы можем Ему излить всю свою душу, мы можем все Ему рассказать о том, что было, когда у нас не было сознания Его близости или когда мы проходили через различные примеры, которые я давал несколько минут тому назад.

Эта встреча не обязательно на словах. Я не помню, упоминал ли я вам (пусть меня простят, если я повторяюсь), рассказ, который вошел в житие одного из самых замечательных западных святых 19-го века, французского Curé d’Ars. Он был простой человек, человек молитвы, человек духовного подвига, но он умом был слаб и никогда не смог кончить семинарию. Но его епископ увидел в нем нечто, чего его учителя не замечали, и его поставил священником. Как-то пришли другие священники к своему епископу и говорят: как ты мог его поставить? Он же такой необразованный! Мы с ним говорим на богословские темы, и он не может следовать нашим рассуждениям!.. И епископ сказал: я не знаю, образован ли он, но я знаю, что он просвещен… Это очень важно — уловить эту разницу в людях, но даже и в себе самом, что не от образованности нашей, не от теоретического знания, а от того, что мы так открываемся Богу, свет Христов, который просвещает всех, вливается в нас и делает нас тоже светочем. И в жизни того же святого есть рассказ о том, как часто, приходя в убогую свою церквушку, он там заставал крестьянина старика, который часами сидел и как будто и не молился, а только сидел. И этот священник ему говорит: Дедушка, что ты часами делаешь, сидя здесь в церкви? Я заметил, что губы твои не двигаются в молитве, пальцы твои не бегают по четкам, ты только сидишь и смотришь прямо перед собой. В чем дело, что ты делаешь, что это за делание? И старик улыбнулся и сказал: “Я на Него гляжу, и Он на меня глядит, и нам так хорошо друг с другом!”. Вы видите, что молитва может выражаться очень разно. Она может выражаться словами, криком испуганной, опечаленной души, она может выражаться тихой, ласковой молитвой-разговором с Богом, но она может выражаться просто тем, что человек находится перед Богом, это осознает и счастлив при этом. Я хочу вам дать еще один пример, который, вероятно, некоторые из вас слышали, но не все; я хочу поделиться с вами в этих беседах всем тем, что у меня накопилось за долгие годы в душе.

Неделю-другую после того как меня священником сделали, меня послали служить литургию в старческий дом перед Рождеством. Я послужил и потом ушел в ризницу снимать облачение. И пришла ветхая старушка, ей тогда было около ста лет. Она говорит: Отец Антоний, я хочу вам поставить вопрос. Я вот из года в год, много лет теперь, непрестанно молюсь Иисусовой молитвой — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную! — и никогда я не ощутила Божьего присутствия; что мне делать? Я ей ответил то, что мне разум подсказал: Найдите человека, кто молиться умеет, и попросите его совета. Она покачала головой: Нет, это не получается. Я всех опрашивала, о которых говорят, что они знают, и они мне ничего не ответили толкового. И вот я на вас посмотрела и подумала: он только что стал священником, наверное,

35

35

ничего не знает, и может по нечаянности сказать мне что-нибудь полезное... Ну, на этих началах я почувствовал, что могу ей сказать что угодно, а полезно ли будет или нет — будет зависеть от нее и от Святого Духа. И я ей ответил: Как вы ожидаете, что Бог успеет хоть одно слово вставить, если вы постоянно говорите? Научитесь молчать!.. — То есть как? — Вот что сделайте: утром, когда встанете, умоетесь, приведете в порядок свою комнату, зажжете лампаду пред иконами, сядьте и, если вязать умеете, начините вязать; и я вам запрещаю хоть каким-нибудь словом молиться перед Богом. Молчите и вяжите. Она посмотрела на меня с недоумением и недоверием, — но сама была виновата, что вопрос поставила; и ушла. Через неделю меня послали снова в этот старческий дом, я со страхом думал о возможности встречи с этой старушкой, которая наверняка скажет: что за вздор вы мне посоветовали! После литургии она снова появилась в ризнице: А знаете отец Антоний, получается! — Что получается?.. Я не мог поверить, что такой простой совет уже ей оказался ответом. И она говорит: Я сделала так, как вы мне сказали: умылась, убрала комнату, села и начала вязать, помня, что я не смею ни одного слова молитвы произнести. И сначала был сумбур в голове, а потом я стала прислушиваться к звуку спиц, которыми взяла, и этот легкий негромкий звук вдруг дал мне почувствовать, осознать ту глубокую тишину, которая царствовала во всей комнате. Было совершенно тихо, только этот звук, который не нарушал тишину. Я продолжала вязать, но уже вслушиваясь в эту тишину, и вдруг я почувствовала, что Бог тут, и что не нужно молиться, а только вслушиваться в тишину, и что в сердцевине этой тишины находится Бог… Этот рассказ совпадает с рассказом из жития одного западного подвижника, который так же осознал, что в безмолвии его кельи, в совершенном молчании, в которое он погрузился, Бог присутствует.

Вот несколько примеров о том, как и слово, и молчание нас могут поставить в присутствие Божие. Но мы должны для этого помнить, что мы не должны постоянно за собой следить. Это одна из самых больших опасностей, которые нас подкарауливают, когда мы молимся — следить за собой: что со мной сейчас происходит? Углублен ли я в себя? Чувствую ли я Божие присутствие? Здесь ли Господь? Почему я рассеялся?.. Нам надо научиться просто быть перед Богом; и первое, чему надо научиться, это действительно молчать и знать, что Он тут есть, что я могу Его не ощущать сейчас, но это не значит, что Его нет. Есть рассказ о том, как одна мать играла в прятки с маленькой девочкой. Вы знаете, как играют в прятки: мать спряталась, аукнула, девочка открыла глаза и стала искать, мать снова аукнула, и наконец девочка ее поймала. Но в течение какого-то времени девочка не могла увидеть матери, она только гадала, потому что где-то услышала звук. А потом у них разговор завязался о том, почему Бог не является нам, почему мы так хотим Его встретить и не можем. И мать ей сказала: а ты помнишь, как мы на днях играли в прятки. Я спряталась и ты меня искала, но ты не боялась, что меня нет, ты знала, что я тут, несмотря на то, что ты меня не видишь. И в какой-то момент, когда ты начала растериваться, я аукнула, и ты побежала в ту сторону, а я побежала в другую, и снова аукнула…

И вот так с нами поступает Бог. Он так поступает, чтобы мы Его искали, чтобы не просто сидела и от Него ожидали: стань, Господи, передо мной, как лист перед травой… Нет, Он хочет, чтобы мы действительно всем желанием своим хотели встретиться с Ним. И тогда может произойти встреча. Но нам надо помнить, что когда встреча не происходит, это не значит, что Бог безразличен, и это не обязательно потому, что между Богом и нами непроходимая стена, что я настолько греховен, что Бог не может мне открыться. Потому что мы знаем из Священного Писания, из житий святых, да и из собственной жизни, из жизни наших друзей, что бывают моменты, когда мы отпадаем от Него, уходим от Него, делаемся грешными до самых глубин, отвратительны самим себе и, может быть, другим; и вдруг Сам Господь к нам приходит. Поэтому речь идет не о том, что мы недостойны этой встречи, а речь о том, что Бог хочет, чтобы мы этой встречи искали, чтобы эта встреча была для нас радостью и новой жизнью и чтобы Он был для нас радостью и новизной жизни. И вот если мы будем проходить через эти различные стадии, то мы постепенно будем познавать Бога глубже и глубже.

36

36

На этом я кончу сегодняшнюю беседу, а в следующей беседе я хочу поговорить с вами о молитвах святых, о том, как они молились, и насколько эти молитвы соответствуют и нашему опыту, и как через их опыт углубиться и познать Бога так, как они Его познавали. Это будет значить продумать самый подход святых, но также и слова, которые они употребляют. И это потребует от нас серьезного размышления над тем, как мы о Боге говорим, и как мы говорим с Богом.

Помолчим теперь немного, соберемся в тишину, и потом помолимся уже вслух молитвами святых.

Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя……….. Помилуй нас, Господи, помилуй нас, всякого бо ответа недоумеюще…

Слава… И ныне….. Господи Боже наш, еже согреших в день сей….. Господи, не лиши мене небесных Твоих благ….. Господи, в покаянии приими мя… .. Благаго Царя Благая Мати….. Преславная Приснодево….. Господи Боже Вседержителю, призри на нас грешных и недостойных раб

Твоих, согрешивших пред Тобой, прогневавших благость Твою, навлекших гнев Твой праведный на ны, падших во глубину греховную, Ты зриши, Господи, немощь нашу и скорбь душевную, веси растление умов и сердец наших, оскудение веры, отступление от заповедей Твоих, умножение нестроений семейных, разъединения и раздоры церковные, Ты зришь печали и скорби наши от болезней, глада, потопления, запаления, брани происходящие. Но премилостивый человеколюбивый Господи! Вразуми, помилуй нас недостойных, исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери расточенныя, соедини рассеянные, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ее от всяких бед и несчастий. Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельского, возгрей сердца наши теплотой благодати Твоея, и направи я к деланию заповедей Твоих, да прославится в нас всесвятое и преславное имя Твое, Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

В руки Твои, Господи, предаю дух мой….. 28 января 1999 …от православной семьи, которая сейчас находится под влиянием инославных, и в которой

мне пишут, что молиться молитвами святых, молиться чужими словами не представляет никакого смысла, что с Богом надо говорить только от себя и своими словами. Я хочу остановиться несколько на этом вопросе, потому что, как вы знаете, все наши богослужения состоят из молитв, которые собраны были в течение веков, которые составили одно целое — и целое гармоническое, осмысленное и глубокое. И с другой стороны, утром ли мы молимся, вечером или в течение дня, мы употребляем слова молитв святых. Имеет ли это смысл? Конечно, имеет, но тут надо подойти к вопросу с рассуждением.

37

37

Молитвы святых, каждого святого в отдельности, выражают его личный опыт о Боге, личный опыт о себе самом и о своих нуждах, и личный опыт о мире, в котором он живет, и в которых/ом он старается выразить свою веру. Но кроме того, святые не одиноки, святые составляют живую, неотъемлемую часть православной Церкви. И их молитвы, как бы они ни были личны, как бы они ни выражали их собственный опыт в данную минуту или в течение целой жизни, укоренены в опыте и молитве всей Церкви. Каждый святой выражает опыт Церкви в той мере, в какой он этому опыту приобщен, но не только. Речь не идет о том, насколько этот человек углублен в жизнь и в опыт Церкви, а о том, что каждый человек — единственный и неповторимый, и Бога каждый человек знает неповторимым образом, и выражает он свой опыт о Боге тоже единственным образом. Это неясно из молитв, которые мы читаем, в том смысле, что мы читаем на славянском языке, который для очень многих из нас уже не свой, не естественный язык, читаем молитвы, которые были составлены в течение веков очень большим количеством святых, говоривших на очень разных языках: на арамейском языке, на древнееврейском языке, если речь идет о псалмах, например, на греческом языке разных периодов, и на всех языках, которым святые принадлежали. И тут есть некоторое затруднение в том, что слова, которые так естественно звучат на собственном языке, в переводе могут в значительной мере потерять свою остроту, “вкус”.

И этим объясняется то, что некоторые молитвы, а в частности, для людей, мало знающих славянский язык, например, многие молитвы не имеют того живительного действия, которого мы от них ожидаем. И вот тут приходится задумываться над тем, как мы к этим молитвам частным —утреннее правило, вечернее правило — и общим, богослужебным, относимся. Эти все молитвы в какой-то момент вырвались из человеческой души, как кровь льет из раны. Если вы с вниманием прочтете псалмы, вы увидите, что есть псалмы, которые, как крик, вопль отчаяния, или как крик недоумения, или как зов, полный надежды, или наоборот, как момент отчаяния и растерянности звучат, и мы не можем эти молитвы читать просто подряд, как будто они относятся к одному и тому же. Они были написаны, вернее, вырвались из душ человеческих при очень разных обстоятельствах, и поэтому нам лучше было бы читать эти молитвы про себя не в момент, когда мы молимся, а в момент, когда мы хотим узнать, о чем говорят эти молитвы, что за человек эти молитвы писал. Есть святые, которые писали с такой радостью о Боге. Есть молитва, автора которой я сейчас не могу припомнить, который восклицает в одной из своих молитв: Господи! Радость ты моя!.. Это крик души, которая вдруг встретилась с Богом и внезапно ожила, заликовала, ожила вечной жизнью, пережила встречу с Богом.

Есть другие молитвы, которые говорят о вере. Я не знаю, читаете ли вы или читали ли вы пророка Осию. Есть целый ряд молитв, которые он произносит перед Богом, которые наполнены такой теплотой, такой интимностью! Он не говорит с Богом как с Существом далеким, а как с самым близким, дорогом, с кем можно поделиться всем, что у тебя на душе. Но мы не можем, когда молимся, взять молитвы, написанные целым рядом святых, притом читая их в переводе, от которого часто если не меняется, то тускнеет смысл, и произносить их совершенно естественно, как крик собственной души. С другой стороны, когда мы участвуем в богослужении, мы находимся перед лицом молитв, которые вся Вселенская Церковь Православная признала как собственный голос или в которых выражается голос Божий, прозвучавший в душах целых поколений людей. И вот когда мы молимся, будь то в частной молитве или в общественной молитве, словами святых — я приведу сравнение — мы можем к этому относиться так, как мы относимся к тому, когда мы читаем стихи великих русских или иностранных писателей. То, что они пишут, глубже, просторнее, трагичнее или светлее того, что мы сумели бы сами сказать, потому что мы не могли бы этого в себе найти и выразить. Когда речь идет о богослужении, то не только через слова святых, но и через весь контекст действия, который мы видим, разверзается перед нашими глазами Божественное промышление. И есть места, в которых молится Церковь, т.е. мы все, есть моменты, когда дьякон произносит молитвы от нашего имени, но так, как мы, может, не смогли бы сами произнести, не посмели бы, не сумели бы.

38

38

Есть моменты, когда богослужение передается от священника в руки Самого Господа. Есть момент в Литургии, когда священник читает тайную молитву перед освящением Святых Даров, нет, немножко пораньше, где он говорит: Ты, Господи, и Приносящий и Приносимый, и Приемлющий, и Раздающий эти Святые Дары… Это момент, когда мы знаем, что то, что совершается, совершается не священником, не епископом, даже не всей Церковью в совокупности, а Самим Христом и Духом Святым. Как говорится в молитве перед освящением Святых Даров, освяти нас и Святые Дары сии, и это молитва, обращенная к Святому Духу. В тот момент мы можем только безмолвствовать, потому что нам говорить нечего в этот момент, все совершается силой Божией, присутствием Самого Бога, действием Христа и Духа. И поэтому когда мы находимся в храме на богослужении, мы знаем, что являемся частью чего-то бесконечно большего, нежели мы сами, что даже молитвы, которые были составлены святыми, превосходят наш опыт.

Как же нам относиться к этому? Неужели мы должны изо всех сил стараться воображением как бы, фантазией стать едиными с этими словами? Нет, этого сделать нельзя, — так же как нельзя, когда человека не любишь, ему сказать о своей любви. Но мы можем относиться и к молитвам святых, которые мы читаем в частном порядке, и к молитвам богослужебным так, как (если возможно такое сравнение), мы относимся к нашему участию в музыке великих композиторов. Мы ее слушаем с полной открытостью сердца, ума, чувствительности нашей, мы воспринимаем ее в какой-то мере, — в той мере, в какой мы уже созрели, в той мере, в какой в нас уже дрожат струны, которых касается эта музыка. Но конечно, каждый раз мы приобщаемся в той или другой мере тому, что мы слышим, и в один день глубоко переживаем нечто, а в другой раз, когда хотим вернуться к этому переживанию, та же самая музыка или те же самые слова не вызывают никакого отклика в нашей душе; в этот момент наша душа не на это отзывается. Есть нечто другое, вероятно, на что она отзовется, но не это. И стараться искусственно пережить в другой раз, заново то, что было пережито с большой глубиной, мы не должны, мы должны быть готовы пережить то, что сейчас переживается.

Я помню одну нашу прихожанку, ей было тогда лет десять-двенадцать, сейчас ей за пятьдесят. Она была дочерью смешанного брака, дома употреблялся английский язык, и она всегда чувствовала, что что-то в ней мертво. И когда мы начали в нашей приходской школе учить детей не только Закону Божию и тому, что мы называли “родиноведение”, т.е. литературе, истории и т.д., но стали их учить петь, причем не церковное, а народное пение, она как-то ко мне подошла и сказала: С тех пор как мы поем на русском языке эти песни, какие-то струны, которые во мне спали, зазвенели, и я чувствую, что начинаю оживать… Подумайте: когда мы находимся на богослужении, каким образом до нас доходит то, что там сокрыто? С одной стороны, слова, — слова, которые раскрывают перед нами опыт всей Церкви, выраженный совокупностью множества святых. С другой стороны, музыка, которая их доносит до нас, пение церковное. И мы можем пережить то и другое. Вы, наверное, знаете, как просто слова не всегда доносят до нас понимание вещей, но в каком-то контексте, будь то поэзии, будь то музыки, они вдруг получают особенную глубину. Это вы можете увидеть очень легко, если взять стихотворение, например, которое до вашей души дошло, вас тронуло глубоко, на которое отзывается вся душа, и прочтете его в переводе. Оказывается, что в переводе оно до вас не доходит. Это слова, да, но для того чтобы дошли до вас эти слова или образы, вы должны их облечь в плоть, вернуть им значение и смысл, который у них на родном языке. Это зависит и от сочетания слов, и от созвучий слов. Вот мне вспоминается одно стихотворение Огарева:

Дол туманен. Воздух сыр. Туча небо кроет. Грустно смотрит тусклый мир. Грустно ветер воет. Не страшися, путник мой. На земле всё битва, Но в тебе живет покой, сила да молитва.

39

39

Если перевести эти слова, такие простые, на иностранный язык, останется только костяк, скелет, плоти не будет. И поэтому в нашем богослужении есть проблема для нас. Мы должны врасти в язык, на котором эти молитвы до нас доходят. Большей частью они не были написаны на том языке, на котором мы их читаем. Литургия Василия Великого, Иоанна Златоустого, Иакова брата Господня, все они были написаны на греческом языке, и каждое слово звучало глубоко и осмысленно под пером или на устах тех, кто их составляли. Нам посчастливилось, что те переводчики, которые оставили их нам на славянском языке, были глубоко вкоренены и в греческий язык, они не только переводили слова, они переводили смысл слов, они не обращались просто к словарю в поисках точного перевода, они часто передавали нам смысл тех или других молитвенных обращений, но на языке, который для нас понятен и близок. И вот когда мы употребляем молитвы святых, будь то в богослужении, будь то в частном порядке, мы должны углубиться в смысл этих слов. Как я уже говорил много раз, каждая молитва нам говорит о том, как данный святой или совокупность святых, составляющих Церковь, понимали Бога, чтó они знали о Боге, как они к Нему подходили, говорят о том, как этот данный человек переживал молитвенно себя самого, когда он стоял перед Богом, не перед людьми, и даже не перед собой, потому что перед собой мы часто лжем, или приукрашиваем действительность, мы не хотим себя видеть такими, какими нас видит Бог, до момента, когда вдруг нас охватывает величие Божие и ужас перед тем, как мы недостойны Его, и мы начнем эти же слова молитвенные произносить покаянно, сердцем сокрушенным и смиренным.

И с другой стороны, молитвы святых, потому что они всегда обращены не только на Бога, не только говорят о себе, но обращены на мир, мы видим, как они этот мир видели, как они его переживали, что он представлял для них. Порой он представлял для них соблазн, порой страх и ужас, порой — отражение изумительной божественной красоты, вложенной в Его творение. И мы должны научиться через молитвы святых видеть вещи так, как они их видели, переживали и понимали. И вот тут стоит вопрос перед нами, вопрос о том, как нам читать ту или другую молитву. Мы так к ним привыкли, что они часто скользят по нашему сознанию и по нашему чувству.

Как мы легко говорим: Господи, Боже наш…— а что значат эти слова, если остановиться на них? Мы называем Христа, Бога, нашим Господом. Значит ли это, что мы признаем Его нераздельно Хозяином нашей жизни, что мы передаем Ему все права на нашу жизнь и судьбу, что Он имеет полную власть распоряжаться нашей судьбой и нами? Является ли это просто объективным фактом, мы знаем, что это так?.. Если бы мы были честны, мы может, сказали бы: так было бы хорошо, если это не было бы так абсолютно правда! Так было бы хорошо, если я сам, я сама могла бы внести свою волю!.. Неужели Бог, к Которому мы обращаемся, является Господом, т.е. нераздельным Хозяином, Властелином нашей жизни, без нашего участия в Его власти над нами? Или же, когда мы говорим “Господи”, мы Ему говорим: Христе, я в Тебя уверовал, я Тебе поклоняюсь; сколько умею — я Тебя люблю, сколько умею — я стараюсь быть верен Тебе. Ты Хозяин моей жизни не потому, что Ты Властелин, что вся власть в Твоих руках, а потому что я из глубины моей веры (или даже поверхностной веры моей) изо всех сил моей души Тебе даю право быть Хозяином моей жизни. Будь, Господи, потому что пока Ты не станешь нераздельно Хозяином всей моей жизни, моя жизнь никогда не выправится, не станет достойной ни меня, ни Тебя, ни людей, которые меня любят и которые верят в меня…

Так что когда мы начинаем молитву, например, вечернюю молитву “Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…”, мы должны ставить перед собой вопрос, может быть, не в этот момент, а в разные моменты, когда у нас есть время, продумать молитвы, которые мы произнесем вечером или на следующее утро, мы должны продумать, чтó значат слова, которые мы употребляем. Является ли Христос желанном Хозяином моей жизни, моим Спасителем, моей надеждой, моей радостью, всем; или я вижу в Нем Властелина, Который управляет моей жизнью и Которого я боюсь? Отцы Церкви говорят о страхе Божием, что страх есть разный. Есть рабский

40

40

страх, когда человек боится Бога, потому что знает, что Бог над ним имеет полную власть; а есть страх наемника, который старается угодить своему хозяину для того, чтобы получить от него награду и не получить наказание. И наконец, есть детский, сыновний страх тех, которые Бога любят даже не совершенной любовью, но доступной нам любовью, и которые стараются ничем Его не огорчить. Не потому что они хотят от Него подачки, не потому что боятся наказания, а потому что они хотят в ответ на Его любовь дать Ему хоть капельку радости в том: да, я это признаю, и я Тебя сколько-то, сколько могу, сколько умею, люблю…

А дальше мы говорим: “Боже наш”. Что значит “Бог”? Мы об этом говорили уже. Он для нас непостижим, Он бесконечно велик, Он — тайна, и вместе с этим Он по Своей свободной воле нас приобщает к Своей жизни. В каком-то смысле можно сказать, что Он является Жизнью нашей на такой глубине, до какой мы сознанием и опытом своим не можем дойти. Святой Исаак Сирин в одном писании говорит, что Бог бесконечно ближе нашей душе, чем наша душа нам самим; Он в глубинах наших. Но когда я называю Его Богом, переживаю ли я это, желаю ли я этого, сознаю ли я это, или слово “Бог” является как бы “предметной кличкой”, это то Существо, Которое так называется?.. Нам очень важно понимать те слова, которые мы произносим в молитвах, потому что, с одной стороны, они нам открывают нечто очень драгоценное о тех святых, которые их употребили. Неужели у нас не дрогнет сердце, если в молитве святого мы услышим “Господи, Радость Ты моя!” ?! Конечно, дрогнет: как он Его любил, каким он Его знал, что мог Его назвать Радостью своей! И что мне надо сделать для того, чтобы хоть сколько-то приобщиться к этому опыту, обрадоваться о Нем, заликовать, если только можно?

И дальше в той же молитве (я сейчас на ней останавливаюсь просто ради примера): “Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…” И вот тут сразу приходит на мысль: да, Господи, мы все грешны, и я грешен, я, конечно, не прожил день так, как следовало бы провести, но Ты меня прости: Ты добр… Но не в этом дело. Если у нас есть друг, которого мы ценим, которого любим, неужели у нас не разбивается сердце от боли и стыда, когда мы сознаем, что нашей жизнью в этот день, даже одним-единственным поступком мы его глубоко ранили, огорчили. Есть место у апостола Иакова, кажется, где он говорит о грехе как о переходе с одного берега реки на другой. Один берег реки — это Божий берег, другой — берег, на котором Бога нет, где властвует человеческое самоволие, где действует на человека сила вражья. И когда я согрешаю, я перехожу с Божьего берега на другой берег. Я это могу сделать по неведению, по неопытности, но бывает, что я это делаю по упрямству, потому что мне кажется, что мне там будет лучше. И просто сказать Богу: “я оставил Твою область и перешел в область, где Тебя нет” — разве можно? И поэтому раньше чем мы скажем Богу: “Еже согреших в день сей словом, делом, помышлением”, надо остановиться и поставить перед собой вопрос: моими делами, моими словами, моими желаниями, моими мечтами и т.д. был я на Божием берегу или переплыл я реку, чтобы поживиться на том берегу? Конечно, и на том берегу Он действует, конечно, мы не оставлены Им. Мы это знаем. Когда человек согрешил, Бог стал человеком во Христе, Бог во Христе умер на кресте ради нас. Поэтому даже в области тьмы и зла Он с нами находится. Но мы не можем этого допускать сознательно или безразлично к этому относиться. Это же ужасно! И когда мы предаемся мысленным мечтаниям ненависти, похоти, зла, когда мы действиями превращаем нашу жизнь в позор себе, поражение ближнего, в отречение, хотя бы частичное, хотя бы мало-мальское, мы не можем так спокойно сказать “еже согреших во дни сем… — прости ми”.

И еще остановлюсь на этом слове “прости”, просто потому что я хочу вам дать пример того, о чем я сейчас думаю. Мы часто думаем, что если я прошу прощения, я прошу, чтобы другой человек, который мною был ранен, обижен, обойден, мне сказал: “Прощаю, забудем все это, как будто этого не бывало!”.. Этого мы желать не имеем права. Мы не имеем права ожидать от человека (я сейчас говорю о человеке, а не о Боге) того, чтобы он все от нас принял, перестрадал все, и чтобы потому, что мы сказали “Прости!” он бы сказал: “Прощаю, иди с миром”. Прощение — нечто совсем другое. Когда мы перед человеком или перед Богом провинились, согрешили, и

41

41

подходим к нему и говорим: “Прости!”, это значит. в первую очередь, что я действительно каюсь в том, что я совершил, каюсь в том, чем я был и являюсь еще, потому что от моего покаяния не следует, что я уже стал другой тварью, новой тварью. Когда мы говорим Господу или другому человеку: “Прости!” это значит: я пережил со стыдом, с болью то, что я совершил над Тобой, мне стыдно и больно, я это исправлю, чем только смогу, но ты, человек, Ты, Господи, не теряй надежду, дай мне время покаяться более глубоко, более совершенно и исправиться так, чтобы случившегося больше случиться не могло.

Это особенно важно, когда мы на исповедь приходим. Часто мы каемся, т.е. говорим священнику, забывая, что мы говорим не священнику, а Богу Самому, что мы так или иначе согрешили. И потому что мы это сказали, потому что это сознаем, мы ожидаем от Бога слов: “Прощаю, иди с миром”. Но это слово прощения не безусловно. Оно обусловлено тем, что я действительно отрекаюсь от того, в чем я каялся, отрекаюсь не на словах, отрекаюсь действенно, отрекаюсь всем своим существом и всеми своими делами и поступками; и я прошу Бога простить меня в том смысле, чтобы Он не отвернулся от меня и не отрекся от меня, а сказал бы: “Я не теряю веру в тебя, Я не теряю надежду, что ты, можешь исправиться, если ты только сделаешь усилие быть верным; и ты можешь поверить в то, что Я и верю и надеюсь, потому что Я это доказал Своей действенной любовью, став человеком и умерев на кресте для того, чтобы ты мог поверить в Мою любовь и чтобы Я имел власть простить твои грехи”. Но прощение не дается просто так. Когда мы говорим “Прости”, мы берем на себя обязательство перемениться, бороться изо всех сил, пусть их мало, но бороться.

Я вам дал эти примеры, потому что когда тот святой, который составил эту молитву, ее составлял, он ее составлял на основании своего внутреннего опыта, жизненного, житейского опыта, и каждое это слово для него имело полное, решающее значение. Для того чтобы эти слова произносить вместе с ним, мы должны их понять, их продумать и применить к себе, ставить их, как вопрос, каждый день. Это относится ко всем словам нашей частной молитвы и нашей общественной молитвы. Я вам дам пример. В начале Литургии во время великой ектеньи священник произносит одну тайную молитву: Господи Боже наш, Твоя держава несказанна, слава Твоя непостижима, милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно: Сам, Господи, призри на нас и на молящихся Тебе… Первые слова нам произнести не так трудно, потому что мы сознаем, что держава Господня выше всякого выражения, слава Его для нас непостижима. Но можем ли мы честно сказать следующие слова: Милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно, когда мы думаем о своей жизни и о судьбе других людей вокруг нас, о том ужасе, который творится на земле? можем ли мы так легко произнести эти слова, как будто они самоочевидны? Нет, для того чтобы эти слова произнести, нам надо углубляться все больше и больше в познание Бога и изнутри этого познания быть в состоянии сказать: да, это так, я верю!.. Но это не так легко. И мне вспоминаются тут слова, которые поизносят праведники в конце мира после крушения зла и воцарения Христа, когда из своих гробов поднимаются мученики, страдальцы, герои веры, и говорят: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих…

На этом я кончу свою сегодняшнюю беседу В следующий раз мне хотелось бы остановиться в контексте и Священного Писания, и молитв, которые мы произносим, на значении некоторых как бы краеугольных, решающих слов, с тем чтобы вам показать, как можно вдумываться и, как Феофан говорит, “вчувствоваться” в эти молитвенные слова, для того чтобы, когда они будут нами произнесены, они, как взрывчатое вещество, разрывали наше сердце и сознание. К этому мы вернемся следующий раз. А сейчас давайте помолчим несколько и потом помолимся на прощание.

Господи Боже наш, еже согреших… .. Ангеле Божий…..

42

42

11 февраля 1999 Продолжая свои беседы о молитве, я хочу сегодня подойти к вопросу о молитве с несколько

необычайной точки зрения. Хотя то, что я скажу, пронизывает всю нашу молитвенную жизнь, но об этом говорят мало. Молитвенная наша жизнь не начинается тогда, когда ребенка начинают учить молиться; молитвенная жизнь ребенка начинается при его зачатии. Когда еще ребенок в утробе матери, когда он даже не приобрел еще человеческого образа, а мать живет в общении с Богом, то все, что с ней происходит, передается и зачатому плоду. И в этом смысле мы должны помнить и учить других, потому что это надо передавать и как бы из руки в руку, надо всем передавать: то, что происходит с матерью и, конечно, одновременно и с отцом, и с окружением, передается и ребенку. Теперешняя наука нам показала, что когда в жизни матери происходят какие-то неблагоприятные потрясения, страх, гнев, ревность, зависть или отчуждение, одиночество, то все это не только передается душе матери, но пронизывает все ее существо, всю нервную систему и всю телесную ее оболочку; и ребенок, который зачинается в ее чреве и постепенно развивается в ней, соучаствует во всем, что совершается в ней. И потому так важно, чтобы, когда зарождается ребенок, мать была окружена заботой, любовью, пониманием, чтобы ничего не осталось недоговоренного, недосказанного, недоделанного, чтобы она была свободна, имела бы возможность всем поделиться с мужем и получить от всех окружающих такую помощь, которая создавала бы в ней глубокий покой, из глубин которого она сможет молиться Богу.

И когда я говорю о молитве, я говорю не о том, чтобы произносить те или другие молитвы, а — становиться перед Богом и знать, что она — как плодотворная земля, на которую должен сойти Святой Дух, как Он сошел на только что сотворенный мир в начале книги Бытия, и что это должно произойти и с ней, и с ребенком, который зачат ею. И поэтому кроме того, что я уже сказал, мать должна научиться молиться, но молиться не словами только, но всем своим существом, себя самоё и всю свою жизнь и жизнь ее ребенка и все будущее приносить Богу как бы в дар, и одновременно приносить все это, прося о помощи и о защите, потому — как можно защитить кого бы то ни было, если не защитит Бог?.. Вот я сказал это, и мне вспомнилась одна чета, которую я знал, когда был юношей. У них родился ребенок. Они оба работали, и приходили в церковь. И кто-то раз сказал: как вы можете уходить на работу и приходить в церковь, оставляя ребенка одного на квартире? А вдруг что-нибудь случится? И я помню, мать с изумлением простого сердца посмотрела на вопрошающего и сказала: А чем я могу защитить этого ребенка, если Бог его не защитит? А если Он его защитит, то я могу спокойно стоять в церкви молиться, потому что благодать Божия на ребенке…

Это все нам надо помнить, это надо помнить нам не только в каждой семье, но когда мы окружены людьми, помнить, что мы друг за друга ответственны и что мы друг другу можем подарить встречу с Богом или ужас отделенности, когда нашим поведением, нашим словом, всем нашим существом мы или составляем преграду для этого человека, или наоборот, открываем ему путь к Богу. Иногда мы ничего не можем сделать особенного, только человека как бы подвести к Богу и предоставить Богу сделать все то, чего мы не можем сделать.

Тут мне опять-таки вспоминается сейчас снимок, сделанный много-много лет тому назад в Африке, доктора Швейцера, эльзасца, который бросил все, чтобы уйти в Африку и лечить местных людей. Помню снимок: он стоит в профиль, очень характерное у него было лицо, строгое, умное, участливое, и перед ним стоит маленькая негритянка, которая держит в своих руках малюсенького ребенка и как бы подносит его ему без слов, как бы говоря этим движением рук и движением всей души своей: мой ребенок болен, он страдает, мне за него страшно, я ничего для него не могу сделать, но ты, доктор, все можешь, возьми ребенка и спаси его!.. Так мы можем относиться к каждому человеку, который вокруг нас есть, и особенно когда ожидается ребенок и когда этому

43

43

человеку нужна помощь любви, молитвы всех тех, которые его знают или которые даже не знают. Человек рождается в мир, новая судьба входит в мир, и эта судьба должна быть окружена покоем, благодатью и молитвой. И в этом отношении, в этом мы должны и можем помогать друг другу и матери, которая ожидает своего ребенка.

Но потом подходит время, когда этот ребенок родился, и тогда что же делать? Он уже не связан с матерью таким образом, каким он был связан в начале, но он связан глубинными связями с матерью и отцом, и то, что происходит между ними и в них, отзывается на нем. И одна из вещей, которая отзывается, это то, как родители молятся над ним, около него, друг с другом. Я вспоминаю опять-таки одного человека, который мне говорил: как важно, когда ребенок родился (и еще раньше, но когда он родился) , чтобы родители, если могут, пели над ним церковные песнопения, чтобы эти песнопения как бы переплелись со всеми фибрами его души, его сознания, его подсознания, стали бы частью его самого; и тоже чтобы произносились над ним добрые молитвы, молитвы, которые этого ребенка возносили бы к Богу и низводили благодать Божию на него.

А потом ребенок растет, и тут опять-таки большую роль играют родители и окружение. Потому что очень часто бывает, что ребенка стараются научить молиться, и для этого его как бы “натаскивают” на молитву: его или заставляют или помогают заучить те или другие молитвы, произносить их, забывая, что есть целый мир взаимных отношений между Богом и душой этого ребенка, который за пределом тех взрослых слов, какие мы хотим ему навязать. Я вам дам пример. Много лет тому назад был у нас в приходе маленький мальчик, родители которого были сугубо благочестивы, то есть каждый вечер этот ребенок становился, вернее, его ставили перед иконами, и мать вслух говорила молитвы, которые он должен был повторять. И как-то вечером после того как они так помолились, мальчик посмотрел на маму и сказал: “Мама, мы теперь отмолитвословились, нельзя ли было бы нам помолиться Богу?”. И когда она спросила: “Что ты этим хочешь сказать? разве мы не все сказали, что надо было?” — он ответил: “Нет, мне хочется с Ним поговорить, Ему рассказать, какой день у меня был, чего я боялся, поблагодарить Его, и попросить о помощи, и еще кое-что рассказать”. И мать, слава Богу, не перечила, а дала этому ребенку высказаться.

А порой вместо того чтобы дать ребенку высказаться или прочесть с ним молитвы, надо ему дать свободу, — свободу поступить так, как ему бы хотелось. И тут я хочу вам два примера дать. Первый пример относится к одному моему племяннику. Когда он был маленьким мальчиком, он жил у нас; и по вечерам, перед тем как лечь спать, читал коротенькую молитву. Как-то раз он заигрался и доплелся до постели, и видно было, что он не в состоянии собрать своих мыслей. И он поднял глаза к иконе, послал этой иконе воздушный поцелуй и сказал: “Спокойной ночи, Господи!” — и тут же заснул. И мне кажется, что этот поцелуй ребенка, это непосредственное движение его сердца было гораздо важнее того, чему он научился.

И другой пример такого же рода. Мальчик шести лет, который теперь профессор в отставке в Америке, как-то во время пасхальной недели стал перед иконами (мать сидела в кресле) и говорит: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав… он это сказал раз, два, три, четыре… Мать его остановила, сказала: “Знаешь что, Петя, так нехорошо!”. Он на нее посмотрел с тем выражением превосходства, которое бывает у детей, которые лучше нас знают правду Божию, и сказал: “Ты ничего не понимаешь: Он очень доволен!”. Я думаю, что Он был очень доволен. И думаю, что эти примеры нам говорят о том, что у ребенка есть своя чуткость, свое восприятие, и что в то время когда мы стараемся их приобщить к тому, чем будет их взрослая жизнь, мы не должны эту детскую реальную духовную жизнь заглушить.

А дети бывают очень чутки. Опять-таки пример. В 1948 году я приял участие в съезде по религиозной психологии, читал там доклад о телесных приемах в Иисусовой молитве. И там была женщина-психолог, которая нам рассказала о том именно, как надо бережно относиться к непосредственной молитве ребенка и к восприятию ребенком того, что происходит между ним и Богом. Женщина была чуткая, тонкая, умная, опытная. Они с дочкой каждый вечер молились

44

44

вместе душа в душу и заканчивали одной молитвой, которую этот ребенок назвал “прекраснейшая”. По-славянски мы бы сказали наикрашайшая. Это было завершение вечерней молитвы; после этого можно было заснуть, потому что ничего более прекрасного Богу сказать нельзя было. И в какой-то вечер эта маленькая девочка говорит: “Мама, сегодня наикрашайшую я сказать не могу”. — “Как, почему?” — “Потому что я тебя так рассердила, что Бог не захочет слушать от меня такую молитву”. Мать была умная; она сказала: “А чем ты меня так рассердила, что случилось?”. Вы меня простите за реальность моего примера, — девочка говорит: “Ты знаешь, что сегодня в столовой я лужу сделала, и ты так рассердилась и меня даже потрясла”. И мать говорит: “Так это же ты не могла удержаться, и ты в этом не виновата, я за тобой плохо посмотрела, но виновата не ты, а виновата я, что рассердилась; я эту молитву самую прекрасную сказать не имею права, а ты скажи ее от себя и, может быть, и от меня”.

Вот эти примеры, надеюсь, вам что-то такое передают, и этот опыт непосредственной, живой молитвы, молитвы, которая начинается с живого чувства к Богу и с таких слов, которые ребенок может произнести, которые не надуманы, которые не слишком сложны для него, эта молитва может расцвести и дальше.

Я хочу вам привести еще один пример, это уже относится не к ребенку, а к взрослому человеку. Был у нас в хоре бас, Павел Феодоров. Он с очень раннего возраста пел в деревенском хоре, а потом как они переезжали с места на место, и в разных хорах, голос у него развился прекрасный бас. И он всю жизнь пел, и он любил петь, пел он не только в церкви, он и дома утром, вечером пел молитвы к Богу, которые так срослись с его душой, что когда он это слова пел, вся душа у него трепетала и оживала. Он заболел раком, его взяли в больницу и мне сказано было, что он проживет недолго. Я его стал навещать каждый день. В течение какого-то короткого времени я служил молебен около его постели, и он пел этот молебен; потом он стал слабеть и только немножечко подпевал, а потом ему стало невозможно петь, и ему пришлось терпеть мое пение. В какой-то день я пришел в больницу и старшая сестра мне говорит: “Ах, напрасно вы сегодня пришли, он без сознания, умирает, вы могли бы не трудится. Но знаете какое горе случилось: его жена и дочь, которые последние пол года были за границей, наконец добрались до Англии, они сидят рядом с его постелью и не могут даже с ним проститься!”. Я поднялся в комнату, где он лежал, дочь сидела по одну сторону кровати, жена по другую; я сказал: “Пересядьте на одну сторону”, стал на колени рядом с Павлом и начал тихо ему вслух петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи. И постепенно можно было видеть, как сознание возвращалось к этому человеку, как эти песнопения, которые были связаны для него со всей жизнью на земле, его постепенно выводили из глубин, куда он уже ушел, и возвращали на землю. И в какой-то момент он открыл глаза, я ему сказал: “Павел, ваша жена и дочь приехали с вами проститься. Проститесь с ними перед смертью”. Он повернул голову, они простились, после чего я ему сказал: “Атеперь засыпай с миром”, и перекрестил его; и в течение нескольких минут он умер. Этот пример я вам даю, потому что так важно то, что я вам только что рассказал, связать с тем, что я в начале говорил. С самого раннего детства эти песнопения звучали вокруг него, потом пронизывали его слух, доходили до его чувства, оформляли его сознание, были его жизнью, выражали эту жизнь, и вместе с тем звали Божию жизнь в его душу и тело. Это случилось потому, что с раннего детства ему было это дано, и когда пришел конец его жизни, то, что ему было дано еще во чреве матери или в раннем детстве в течение всей жизни, оказалось такой силой, которая вывела его из глубин, куда он уже уходил.

Я вам говорю все это, потому что каждый из нас в какой-то момент жизни будет проходить через то или другое. Как нам надо беречь детей от окаменения, которое формальная молитва может им дать! Сколько раз мне приходилось слышать от взрослых людей или от подростков о том, что их заставляли молиться, так, что до тошноты уже, что они больше не могли вынести молитвы. Молитвенные слова были им отвратительны, потому что они не были соединены ни с каким моментом простоты встречи с Богом. А встреча эта бывает и в пении, и в молчании, и в том,

45

45

как ребенка можно обнять и стать перед иконой и ничего не говорить, дать ему встретить Бога так, как мы больше встретить Бога не умеем. И постепенно, по мере того как в нем развивается и сознание, и ум, и чувство, ему помочь найти в тех молитвах, которые оставили нам за собой святые, те слова, те чувства, которые выразят с большей силой, чем он сам умеет, то, что он хочет сказать Богу, или то, что происходит в нем в ту или другую минуту. Но для этого надо, чтобы он был свободен, чтобы чтение молитв не было рабством; и это нам надо сохранить через всю жизнь.

Я вспоминаю одно письмо святителя Феофана Затворника, который говорит: ты не считай, что надо все то вычитать, что написано в молитвослове. Соберешься на вечернюю молитву, открой молитвослов и начни читать первый псалом, который там. Если на второй строчке слова этого псалма тебя ударят в душу, взволнуют, прикуют твое внимание к себе, не иди дальше, повторяй эти слова и молчи над ними, и дай им действовать в тебе, как дрожжи действуют в тесте. И если у тебя двадцать минут времени на вечерние молитвы и эти двадцать минут пройдут на одном только, что ты сейчас переживаешь эту строчку из первого псалма вечернего правила, считай, что ты исполнил все правило, потому что цель правила не в том, чтобы Богу повторить молитвы, которые тебе чужды, а — зажечься этими молитвами и живую, загоревшуюся, пламенеющую душу принести Богу.

Это очень важно, потому что мы не всегда можем выполнить то, что хотели бы выполнить, взять правило и пережить его с глубиной, с силой. Иногда мы начинаем читать молитву, и какие-то слова нас ударяют в душу и, как кремень о кремень, искру вызывают; а иногда те же слова остаются мертвыми. И вот нам надо прочесть эти слова и принести Богу эту искру, а если не можем эту искру принести, то мы можем сказать: Господи, сегодня я не могу зажечься пламенной молитвой от этих слов, но я эти слова Тебе по вере приношу, я знаю, что это правда, я верю, что это правда, прими эти слова из глубины моего убеждения, даже без того чтобы я мог или могла вложить в эти слова живое чувство…

А иногда бывает, что мы выполняем правило, выполняем его внимательно, стараемся довести до нашего сознания и сердца каждое слово. Я помню мой отец духовный мне посоветовал вечернее правило читать так: прочти одно прошение или даже часть прошения, которое самодовлеет, потом помолчи немножко; потом положи земной поклон и повтори во время поклона эти же слова; потом встань, еще помолчи и еще раз эти слова произнеси из той тишины, которая сейчас родилась. И так вычитывай все свое правило. Если у тебя время на это есть, оно займет, может быть, три часа, а если нет времени, остановись тогда, когда изошло время, которым ты можешь располагать.

Также бывает, что в молитвах святых бывают такие мысли, такие чувства, до которых мы не доросли. Мы не можем их от себя повторить, потому что в нас их нет, но мы можем по вере сказать: Господи, я знаю, что это правда; я эти слова скажу, повторяя опыт этого святого. И мы можем обратиться к этому святому и сказать: святой … — Иоанн, Василий или кто другой, — эти слова были жизнью в тебе, когда ты их произнес, возьми мертвые эти слова, которые я произношу, и принеси их Богу своими руками, соедини со словами горение твоей собственной души. И тогда мы можем, с одной стороны, говорить от души, от сердца, правдиво те или другие молитвенные слова, а иногда можем попросить святого эти слова облечь в пламя его собственной молитвы.

Иногда бывают страшные вещи в этом порядке. Я вам кажется рассказывал, но повторю может быть для тех, кто не слышал о том, с одной стороны смешном, а с другой очень великом событии в моей жизни. Когда-то мы жили в церковном доме: бабушка, мама и я. И в церковном доме завелись мыши, они бегали повсюду, и мы не знали, что с ними делать: мы не хотели расставить мышеловки, потому что нам было жалко мышей, и мы не хотели бросать кусочки хлеба с ядом, потому что боялись, как бы их не подняла бабушка, которой было тогда за 90 лет. И я вдруг вспомнил, что в Великом требнике есть обращение, написанное уж не помню кем из святых, ко всем животным, которые разрушают человеческую жизнь, как бы призыв уйти. Я прочел эту молитву. Там перечислены десятки всяких зверей, начиная со львов, тигров и кончая

46

46

букашками, я прочел и подумал: не может быть! как я могу употребить такую молитву, я не верю, что это может случиться… И потом я подумал: святой, который составил эту молитву, он же верил в это. Я тогда к нем обратился и ему сказал: слушай, я не верю, будто что бы то ни было получиться от того, что я прочту эту молитву, но ты ее составил, написал, ты ее произнес из глубины веры, и когда ты ее употреблял, что-то случилось, иначе ты ее не занес бы в книгу. Так вот что мы сделаем: я сяду на кровать, надену епитрахиль, возьму твою молитву и буду ждать, пока мышь не выйдет, и тогда я ей прочту твою молитву. А ты эту молитву произнеси из глубин твоей святости и принеси к Богу. Но я повторяю: я не верю, будто что то бы то ни было может случиться. Так оно и было: я сел на кровать, надел епитрахиль, положил на колени Великий требник, и вдруг из камина показалась мышь. Я ее перекрестил и сказал: сядь и слушай. И к моему изумлению мышь села на задние лапки и не стала двигаться. Я тогда ей прочел вслух — на славянском языке этой английской мыши молитву, которая когда-то была составлена на греческом языке! Когда я кончил, я ее перекрестил и сказал: а теперь иди и скажи всем другим. Она ушла и ни одной мыши у нас в доме не осталось. И меня это так обрадовало: я не мог похвастаться, что это моей верой, мое неверие было полное, даже не то что у меня было сомнение, — я был уверен, что ничего не получится, но уверен был, что этот святой верил и всерьез эту молитву писал; и она исполнилась.

Поэтому когда в какой-нибудь молитве, которую вы читаете, находится нечто, что вам не очевидно, что вам кажется просто невозможно, скажите святому, который ее составил: ты эту молитву составил, ты несомненно вложил свою веру в эти слова. Возьми эти слова и принеси к Богу, а я их повторю с болью в душе, что не могу даже соединиться с со словами, а не только с пламенением твоей души…

Эти примеры я вам хотел дать, потому что они мне кажутся очень значительными, они применяемы в жизни все время, на каждом шагу. Но я хочу еще перейти к другому: к тому, как мы можем читать молитвы, которые у нас находятся в молитвослове. В следующей беседе я, может быть, остановлюсь на некоторых словах, если не успею о них поговорить сегодня. Но то, что Феофан Затворник писал об этом, я вам хочу сейчас снова повторить. Он говорит о том, что для того, чтобы молитвы святых стали нашими молитвами, мы их должны продумывать и прочувствовать, (он говорит “обчувствовать”), чтобы каждое слово дошло до нас в какой-нибудь момент нашей жизни. Это не значит, что можно сесть, прочесть эти молитвы и все пережить, нет, это значит, что мы должны, во-первых, поставить перед собой вопрос: что значат эти слова? какое их значение настоящее? Во-вторых: что я об этом знаю? Есть ли у меня в опыте, в моем малом опыте есть ли нечто, что мне помогает понять, чтó этот святой хотел сказать этими словами? И если я пойму головой, поставить перед собой вопрос: а в моей душе эти слова, которые я будто головой понимаю, как-то отзываются? Когда я эти слова читаю, что-нибудь происходит в моей душе? я понимаю, чтó сказано, чего я раньше, может быть, не делал; я теперь понимаю, чтó он хочет сказать, но доходит ли это до меня?.. И если мы так будем поступать с нашими молитвами, то с одной, то с другой, то с тем выражением, то с другим, постепенно вокруг каждого выражения, каждого чувства, которое выразилось в этих словах, соберутся наши собственные чувства, мы будем знать, о чем святой говорил, в той мере, в какой мы сами можем это понять, только в этой мере, Но в этой же мере мы можем почувствовать, что в этом заложено, какие чувства. И если мы будем переходить так из одной молитвы в другую, то мы постепенно, постепенно воспримем одну молитву за другой. Не сразу, на это может понадобиться несколько десятилетий, но это неважно, потому что если в какой-то момент я одно слово могу сказать Богу от всей души, всем содержанием моей души, то этого достаточно. Я вам упоминал прошлый раз, как меня поразило в одном псалме, что в стройной фразе этого псалма вдруг царь Давид восклицает: “Господи! Радость Ты моя!..” Это не относится к тому, что он говорил раньше, но он говорил с Богом и вдруг почувствовал, может быть, близость Божию, может, что-то в его душе произошло, и он Его назвал Радость Ты моя!..

47

47

Бывает и другое. Бывает, что мы читаем эти молитвы с каким-то чувством, переживанием, но от повторения, потому ли, что они не доходят достаточно глубоко до недр нашей души, чтобы все всколыхнулось в ней и все зажило, тускнеет наше чувство, мы можем эти слова повторять без конца, мы знаем, да, да, знаем — и Бог знает, и стоит ли это Ему повторять, Он уже тысячи раз это слышал; зачем?.. Я с этим вопросом обратился раз к отцу Афанасию, не совсем так, а в связи с этим. Он меня как-то спросил: “Ты много молишься?” Я говорю: “Да” (я в то время молился действительно много). — “И когда ты помолишься, у тебя чувство успокоенности по отношению к Богу?” — “Да”. — “А если ты так устал, что не можешь вычитать свое правило, как ты себя чувствуешь?”. Я помялся и сказал: “Мне не по себе”. — “Вот как? — сказал отец Афанасий,— значит, ты думаешь, что защита Божия, любовь Божия тебе даются только в обмен за твою молитву, что ты можешь купить вычитыванием этих молитв Божию милость, Божию защиту. Это не годится! Вот тебе новое послушание: в течение следующего года я запрещаю тебе молиться. Ты только перед тем как лечь спать положи три земных поклона с крестом и со словами: Господи, молитвами тех, кто меня любит, спаси меня! — и ложись, и не смей молиться. Но только вспоминай тех людей, которые тебе на ум придут. Подымется образ того или другого человека, вспомнится имя того или другого человека, который тебя любит: твоя мать, твой покойный отец, тот или другой товарищ, те или другие люди, и каждый раз, когда вспомниться один из этих людей, остановись и скажи: Спасибо тебе, что ты так меня любишь, что мне даже молиться не надо, я могу уснуть без страха , оставленности”.

Я так молился год и после к этому возвращался много раз в течение моей жизни, и это было так замечательно! Потому что один после другого вставали в моей памяти лица или имена людей, которые были мне близки, или людей, которых я давно-давно забыл и которые составляли часть моей жизни, и вдруг оказывается, что они есть, что они мне пришли мне сказать: ты нас забыл, мы тебя не забыли; не бойся, мы о тебе молимся… И от этого я научился такой глубокой благодарности ко всем людям, живым и усопшим, благодаря которым у меня чувство, что благодаря им надо мной покров, покров Божией Матери, защита Спасителя, потому что среди этих имен не только имена моих друзей, знакомых, товарищей, не только имена тех моих наставников, не только имена святых, которые меня поразили своей жизнью или своим учением, но образ Божией Матери, образ Христа, имя Самого Бога, Таинственного Отца Небесного. И вся молитва превратилась тогда в изумление благодарности и уверенности/ь в единстве, которое нас всех держит вместе.

У меня сейчас нет времени остановиться на некоторых словах, о которых я хотел сказать вам, поэтому следующую беседу я еще посвящу молитве, особенно тем словам, которые мы произносим так привычно, к которым мы так привыкли, что они больше не вызывают никакого особенного чувства, или тем словам, которые мы превратно понимаем и которые поэтому каким-то образом нашей молитве не дают раскрыться, развиться, вспорхнуть к Богу. Я надеюсь, что моя сегодняшняя беседа о молитве, которая была построена непривычным образом, вам впрок пойдет. Подумайте над ней; то, что я вам сказал сегодня, для меня имеет огромное значение. Теперь помолчим, и помолимся словами святых.

4 марта 1999 Продолжая беседы о молитве, мне хочется перейти к разбору одного очень важного

изречения святителя Феофана Затворника. Он говорит в одном из своих писем, что мы должны научиться продумывать и прочувствовать каждое слово в молитве, которое мы произносим. И вот на этом я хочу остановиться. Во-первых, подчеркнуть то, что молитвы, которые мы читаем в наших молитвенниках или во время богослужения, составлены были святыми, и те чувства, мысли, то знание о Боге, то знание о себе, о глубинах своего греха и о бездонных глубинах, которые

48

48

раскрываются действием Святого Духа в нас, мы не можем знать, как они, но в какой-то мере мы можем приобщиться их опыту. Но для этого надо начать с самого простого. И самое простое заключается в том, чтобы просто понимать те слова, которые мы употребляем в молитве, их смысл.

Мы молимся очень часто, почти всегда на славянском языке, если следуем тексту молитвослова, но не всегда понимаем эти слова так, как они понимались в свое время, когда с греческого языка эти молитвы были переведены на русский. Даже оставляя в стороне анекдотические рассказы о том, как старушка некая говорила: как дивно, что на всенощной и зверей поминают и нам их ставят в пример того, как мы должны были бы молиться... И на вопрос о том, каких зверей и какой пример, она ответила: как же! В псалме говорится: я крокодила пред Тобою…В тексте сказано “яко кадило”, — пусть моя молитва вознесется к Тебе, как благоухание ладана. Она не понимала, но до ее сердца умилительно нечто дошло. Но мы не можем так молиться, мы должны молится, зная, чтó мы говорим, потому что в конечном итоге только глубокое, ясное понимание того, что мы говорим Богу, может нас постепенно поднять на новые высоты.

Есть другие слова на славянском языке, которые перед нами ставят вопрос, например: выну очи мои ко Господу. “Выну” на славянском значит “всегда”: мои глаза всегда обращены ко Господу. Но я вспоминаю, как некто мне говорил: как совпадает это ветхозаветное слово со словами Христа о том, что если тебя соблазняет око твое, вырви его, потому что лучше тебе войти в Царство Небесное с одним глазом, чем остаться с двумя глазами вне его… Вот второй пример. И можно было бы привести довольно больше число подобных примеров. Поэтому когда я говорю, что когда мы выбираем молитвы, которые будем произносить и приносить Богу и в свое время, может быть, возносить Ему, то должны очень внимательно относиться к тому, что сказано, что значат эти слова. Это первая стадия. А вторая стадия заключается в том, чтобы поставить перед собой вопрос совести, строгий вопрос о том, чему соответствуют эти слова в моей жизни, что я говорю и соответствуют ли то, что я говорю, тому, чтó тот или другой святой написал в момент, когда его душа рвалась к Богу, когда молитва била из его сердца, как кровь из смертельной раны.

Я хочу вам дать несколько примеров того. Мы начинаем многие молитвы словами Господи и Владыко… Эти слова мы говорим каждый раз, когда произносим молитву святого Ефрема Сирина, но и множество молитв начинаются этими или подобными словами. Что они значат для меня? Значит ли, когда я говорю: Ты — Господь моей жизни, значит ли это, что я Тебя избираю Господом своим, всю свою жизнь Тебе отдаю, я хочу, чтобы она была Твоя и чтобы Ты ее постепенно сделал достойной Себя Самого? Или значит это, что — я в Твоей власти, Господи, ничего не могу сделать против Твоей воли, и я это признаю? это молитва раба или это молитва любви? И когда мы говорим: Господи и Владыко, мы как бы подчеркиваем, что у Него есть вся власть над нами, над жизнью нашей, но эта власть — Его власть или подаренная Ему нами власть, право быть Господином и Хозяином нашей жизни? Надо над этим задуматься, потому что бывают моменты, когда от души мы можем сказать: Да, Господи, я Тебя выбираю, Ты мой Господь, я хочу, чтобы Ты был хозяином всей жизни моей без остатка! А потом приходит другой момент, когда это нам не под силу, когда вдруг мы чувствуем: нет, нет, нам страшно под водительством или под властью того Бога, о Котором мы знаем, что Он наш Спаситель, но Который не всегда, в момент, когда мы хотим Его помощи, нам ее подает.

Я вспоминаю одну пожилую женщину, у которой умер внук. Она мне сказала: “Я всегда верила в Бога, а теперь моя вера кончилась”. — “Почему?” —“Потому что я молилась Ему, чтобы мой внук выздоровел и остался живым, и он умер; и в такого Бога я верить не могу. Он убил моего маленького мальчика”. И я ей поставил вопрос: “А скажи, что же ты делала, когда в течение твой долгой жизни и особенно в годы войны и революции умирали тысячи детей: чьих-то внуков, чьих-то сыновей или дочерей?”. И она на меня посмотрела с изумлением, потому что она об этом никогда не думала, не потому что она была злая, и сказала: “О, об этом я никогда не думала; но

49

49

ведь они — не мои внуки!”. И ударение ее переживания было на том, что умерший мальчик — ее внук, а не просто мальчик, чьей-то сын, чей-то внук. Это пример очень резкий, но мы часто, не замечая того, делаем подобные замечания или переживаем вещи таким образом. И в молитвах бывают моменты, когда мы можем сказать от души то или другое, а минутами не можем.

Первая тайная молитва во время литургии гласит: Слава Твоя непостижима, держава Твоя несказанна, милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно… Начало этой молитвы мы легко можем сказать. Слава Божия непостижима, да, держава несказанна, да; но сегодня, вот сегодня, когда случилось что-то очень страшное в моей жизни, могу ли я сказать “милость Твоя безмерна”? могу ли я сказать перед лицом того, что происходит на свете, “человеколюбие Твое неизреченно”? — выразить даже ее нельзя, до чего она велика и прекрасна. И если мы честны, мы должны так отнестись. И тогда, когда мы доходим до такого места в молитве, мы должны остановиться и сказать: Господи, сегодня честно я этого сказать не могу, то, что со мной случилось, пусть оно очень незначительно по сравнению с трагедией мира, то, что я пережил относительно трагедии мира, мне не дает всем сердцем честно это сказать!.. И если мы можем это сделать, если мы найдем в себе честность и мужество это сделать, тогда наши отношения с Богом делаются совершено иными, они делаются честными, правдивыми.

Я, кажется, давал некоторым из вас в свое время другой пример, позор моей жизни. Когда я был юношей, я “насмерть” поссорился с одним моим товарищем, с очень близким моим другом. И когда дошел до Молитвы Господней, где сказано: оставь мне мои грехи, как я оставляю другим, я почувствовал: не могу. Я обратился к своему духовнику, отцу Афанасию, и объяснил. Он говорит: “А в чем твоя проблема?” — “Я же не могу сказать: прости меня так, как я прощаю, тогда как я не только не прощаю, но и намерения, и желания не имею простить”. Он на меня спокойно посмотрел и сказал: “Скажи честно: не прости меня, Господи, потому что я Кирилла ни за что не прощу!”. — Я сказал: “Я не могу этого сделать!” Он мне ответил спокойно: “А другого ты сделать не можешь, иди домой”. Я пошел домой, дошел до этого места молитвы и почувствовал: нет, я не могу этого сделать, и вернулся к нему. “Не можешь? Дойдешь до этого места — перескочи”. Я попробовал перескочить, но сказать: Господи, не прости моих грехов, потому что я не прощаю другому, даже молча не могу. И тогда произошла целая длительная борьба, я понял, что передо мной стоит вопрос вечной жизни и вечной смерти, потому что как бы я ни поворачивал вопрос, ответ был один и тот же: не простишь — тебе прощения не будет. Это в Евангелии я мог бы прочесть, я это и читал в Евангелии, но здесь оно так резко и явственно меня ударило в душу. И в течение долгого времени я боролся, и наконец в какой-то момент отец Афанасий мне сказал: “А ты хотел бы, чтобы Господь тебя простил?” — “Да, хотел бы, но как?” — “А ты поставь перед собой вопрос: ты хотел бы найти в себе силу и чистоту сердца, которые позволили бы простить тебе твоему другу, товарищу?” — “Я хотел бы, но…” — “Тогда, когда дойдешь до этого места в молитве, скажи: Господи, прости меня постольку, поскольку я честно, искренне хотел бы стать способным простить Кирилла”. Я с этим долго боролся. И вдруг наконец в какой-то день оказалось, что я могу простить и сказать эти слова честно.

Но есть масса слов, масса выражений в молитвах, которые требуют от нас не только понимания того, что сказано, но честного ответа, ответа всей души и всей жизни. В начале Молитвы Господней мы говори: Отче наш, “Отец наш”. Можем ли мы это сказать? В каком-то смысле можем, потому что Он нас сотворил и Он с нами обращается, как Отец добрый, ласковый, вдумчивый, опытный обращается со своими детьми. Но являюсь ли я сыном такого Отца? И как я могу стать таким сыном, который может от души Бога называть Отцом? Кто-то из отцов Церкви говорит о том, что мы можем это сделать только постольку, поскольку мы делаемся братьями Господа Иисуса Христа. Только Он может полостью, безоговорочно назвать Отца Небесного Своим Отцом и только становясь Его братом, мы можем постепенно вырасти в эту меру. И когда я говорю “стать Его братом”, я не хочу сказать просто: относиться к Нему так или иначе, а — стать Ему подобным, врасти в Него. Как апостол Павел говорит: не я живу, но живет во мне Христос…

50

50

Да, он мог сказать: Отче наш, потому что в нем жил Христос, потому что в нем как бы Христос называл Бога Отцом.

И есть много-много других мест, на которые мы можем обратить внимание и которые решающую роль могут играть не в нашем понимании, потому что понимание головное — дело простое, а в понимании души и понимании всей жизни. И вот это третий шаг на пути этого продумывания и прочувствования молитв. Молитвы, которые мы произносим, должны стать делом нашей жизни, то, что мы говорим, должно быть не только искренним, честным выражением наших чувств и мыслей, это должна быть воплощенная вера. Вы наверное помните, как в одном из посланий апостол говорит: ты мне покажи свою веру без дел твоих, а я тебе покажу мою веру из дел моих… Вот вопрос, который ставится перед нами каждый раз, когда мы произносим те или иные молитвенные слова.

Я вам дам пример из житий святых. К святому Антонию Египетскому пришел крестьянин из одной деревни и говорит: я слышу проповедь, я хочу спастись, и не знаю, как это сделать. Святой Антоний Великий говорит: очень просто: живи в пустыне, постись, спи на голой земле, и молись непрестанно. И крестьянин ему говорит: знаешь что, вопрос поста дело простое, — я всю жизнь впроголодь живу по бедности, сплю на голой земле и без того, но вот чего я не могу сделать: я не умею молиться. Антоний говорит: знаешь что, сядь рядом со мной, будем плести корзины, я буду вслух говорить слова псалма, а ты будешь повторять. А потом, когда затвердишь несколько строк, ты отойдешь и будешь их твердить, пока наизусть не будешь знать. Так они сделали, сели и начали первый псалом: Блажен муж, который не идет на совет нечестивых… — Блажен тот человек, который никогда не пошел на сборище нечестивых, врагов человеческих и врагов Божиих… Павел повторил эти слова раз-другой, потом говорит: мне надо походить и затвердить, потому что я человек неграмотный, у меня память некрепкая, и ушел — и не вернулся. Сначала Антоний подумал, что он просто сбежал, что ему показалось это дело слишком трудным, потом он подумал, что он ушел и как-то заблудился в своей попытке молиться, и стал его искать. Он его искал долго, пустыня была великая, и через сорок лет он набрел на своего ученика, он на него чуть ли не накинулся: куда ты, Павел, ушел от меня? я только начал тебя учить молиться… И Павел со слезами ему отвечает: Да, отче, вот сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не пойдет на совет нечестивых… Это человек, который всю жизнь положил на то, чтобы эти слова, первые, которым его научил святой Антоний, стали реальностью, правдой его жизни. Можем ли мы сказать, что мы так относимся к тем молитвам, которые по молитвеннику читаем? Многие слова мы должны понять: чтó они на самом деле значит, многие слова мы должны довести до сознания, до своего сердца, или вернее, многие слова мы должны испытать, поставить перед собой вопрос: что я об этом знаю?.. Если ответ: ничего не знаю, это не беда: значит, мы просто не созрели, не доросли до этого понимания. Но это значит, что перед нами не только задача, потому что понимание раскрывается через жизнь, а не только размышление или чтение, понимание раскрывается через опыт жизненный, житейский опыт, как в случае святого Павла. И вот мы постепенно должны претворить молитву в жизнь и чтобы из жизни ключом лилась молитва.

Но тут мы встречаем другую проблему. Если мы так переживаем слова молитвы, мы не всегда можем найти время, чтобы прочесть длинное молитвенное правило, которое находим в молитвослове. Вот тут опять-таки святитель Феофан дает нам такой совет. Он говорит: определи молитву свою временем, которое у тебя есть, положи, например, что будешь молиться какие-нибудь двадцать минут перед тем, как лечь спать, а если это слишком много — и меньше, но все равно определенное время, и потом начни читать первый псалом из вечерни. Если в течение нескольких минут те или другие слова этого псалма тебя ударят в душу, ты не иди дальше, повторяй их, остановись на них, переживи их и не отходи от них, пока они полностью не войдут в твою душу и не заполнят ее собой, а потом перейди к следующей строчке, и к следующей; может быть, ты несколько строчек прочтешь без всякого отзвука в твоей душе, но это неважно: в другой раз эти строчки зазвучат в твоей душе жизнью и трепетом; а потом снова найдутся какие-то слова,

51

51

которые тебя поразят: Боже, какая правда в них!.. И тогда повторяй, повторяй, пока ты насладишься до конца. И если прошло все время, которое тебе положено на молитву, ты можешь сказать: я исполнил вечерню или утреню или вечерние молитвы, это все равно, потому что цель этих текстов в том, чтобы зажечь нашу душу, ее углубить, чтобы нам стать перед Богом живыми людьми и чтобы каждый раз что-то в нас проросло, какая-то новая глубина раскрылась.

Но опять-таки на это рассчитывать всегда нельзя. Бывает так, что несколько дней подряд или в течение какого-то длительного периода времени слова молитвы нас зажигают, по мере того как мы их глубже понимаем, они нас больше, больше, больше возносят к Богу. А потом вдруг настает какое-то чувство усталости: я не могу больше повторять эти слова, я ими пресыщен, я в них нового ничего не могу найти. А повторять их просто, как пустой звук, нет, я не могу, потому что я знаю, как они полны жизни и животворной силы… И тогда, говорит Феофан, оставь эти слова, найди другие молитвы или на время перестань молиться словами святых и, наученный тем, что ты от них узнал, начни молиться своими словами, стань перед Богом и скажи Ему своими словами то, что ты хотел бы сказать.

Я вам говорил прошлый раз о мальчике, у которого была очень благочестивая мать, которая заставляла его вычитывать с ней вечернее правило. И он вычитывал, терпел, и в какой-то день что-то в его душе встрепенулось и когда они кончили читать эти молитвы, этот мальчик сказал матери: “Мама, теперь что мы отмолитвословились, давай помолимся немножко!”. Он хотел с Богом поговорить от сердца к сердцу, от души, не повторять Ему те молитвы, которые святые Ему несколько сот лет назад принесли из глубин своего опыта, он хотел свое сказать. Я кажется вам рассказывал тоже, как мой племянник маленький, загнавшись в течение дня, пришел спать ложится. Он читал короткую молитву перед тем как лечь спать, но так безумно устал, что почувствовал: не могу. И он стал на колени перед иконой, послал иконе воздушный поцелуй и сказал: “Спокойной ночи, Господи!” — и тут же заснул. И я уверен, что это “Спокойной ночи, Господи!” для Бога было большей радостью, чем если бы он себя заставил повторять слова, которые ничего не могли ему в тот день сказать.

Есть еще место у святителя Иоанна Златоуста, которое очень важно, мне кажется. Бывают дни, когда наша душа полна молитвенной жизни, бывают дни, когда она не столь полна. И вот Иоанн Златоустый говорит: когда молишься, остановись немножко до времени, когда ты чувствуешь: я больше не могу, я от молитвы устал, не от стояния, не от коленопреклонения, а от этих слов и слов и слов, которые перестали быть живыми словами в моей душе. Он говорит: тогда остановись, пока ты еще голоден, как когда ты ешь, не ешь до момента, когда пресыщен, а остановись, пока еще немножко есть в тебе аппетита, там поступай и с молитвой. Читай молитву, или произноси молитву, и в какой-то момент скажи себе: “а теперь довольно”.. — и приступи к другому делу: к рукоделию, к чтению, к чему угодно, только не пресыщай себя, потому что если ты дойдешь до точки пресыщения, то назавтра или в другой раз тебе будет тошно приступить к молитве, ты уже будешь не стремиться к моменту, когда ты можешь помолиться, наконец побыть с Богом, Ему вылить все, что у тебя в душе, а будешь думать: О, Господи! надо еще раз приступить к этому… Это очень важно, потому что Бог хочет встречи с нами. Ему не нужны эти молитвы, если мы их произносим без души, без чувства. Да, в молитвах есть вещи, которые мы можем сказать как бы не от себя, а зная, что это так, но тогда надо сказать: Господи, эти слова я знаю, в них есть истина, есть правда, но сказать их из своего опыта или в данное время из глубин своего переживания я не могу, и я Тебе их приношу как молитву правды в надежде, что рано или поздно я смогу эти слова сказать от себя искренне, честно. Если мы так будем приступать к молитве, сначала сделаем усилие просто понять, что значат те слова, которые тут написаны, во-вторых поставим перед собой вопрос о том, что я понимаю из этих слов, что они для меня значат, и затем — какие заключения я могу сделать из этих слов по отношению к моей жизни, как я могу эти слова превратить в жизнь, чтобы они преобразовали мою жизнь, тогда наша молитва будет живой и деятельной и реальной.

52

52

Из этого всего следует, конечно, что некоторые молитвы нам будут близки, так, как нам близки бывают те или иные писания святых, или просто как бывают нам близки отдельные люди и отдельные книги и отдельные формы красоты. А будут места, которые перед нами будут лежать как задача, но не задача, которую мы должны сейчас решить, — мы не можем эту задачу решать, просто потому что заставим себя. Мы не можем заставить себя полюбить человека только тем, что будем ему говорить: “Я тебя люблю”, или тем, что будем себе повторять: я люблю, я люблю, я люблю этого человека… Надо постепенно врастать в молитвенную жизнь.

И тут есть слова, которые очень много значат и которые мы должны постепенно, постепенно переживать. Я упомянул слова: Господи… Владыко… Можно было бы прибавить очень много таких слов, которые мы повторяем, потому что они как бы или заголовок, или условное продолжение молитвы. Они должны стать реальными. У святого Иоанна Лествичника есть место, которое нам говорит о том, что мы должны определить себе короткое молитвенное правило, которое мы могли бы произносить без спешки, с радостью и без утомления, без того чтобы мы доходили до момента, когда нам хотелось бы кончить, хотя еще осталось несколько страниц. Возьми короткое правило, такое короткое, чтобы тебе голодно было после него, и в те дни, когда оно тебя насытит, перекрестись и будь доволен: ты помолился всей душой Богу, твоя душа сегодня была не очень-то емкая, но ты всю твою душу излил перед Богом и всю твою душу заполнила Божия благодать. Но если когда ты кончишь это правило, тебе еще голодно и ты хотел бы помолиться еще Богу, тогда так поступи. Скажи: Господи, я еще хочу с Тобой поговорить! — и скажи Ему все, что у тебя на душе, все, что тебе хочется от себя сказать, не словами святых, а своими, может быть жалкими, а может быть очень глубокими словами, и остановись, раньше чем ты почувствуешь: устал, довольно!.. И если мы будем так учиться молиться, то вы увидите, как легко и отрадно молится и как постепенно слова оживают, получают новый смысл, новую глубину и делаются радостью вместо того чтобы быть задачей.

Я на этом кончу свою сегодняшнюю беседу и не знаю, что делать следующий раз, в том смысле, что я сначала задумал было взять несколько из тех слов, которые мы встречаем в молитвах и которые может быть требует более углубленного понимания, и о них поговорить с вами здесь; или же оставить пока эти слова, дать вам пожить с тем, что уже сказано сегодня, и через некоторое время по другому поводу, по поводу чтения Священного Писания, к которому я хочу вернуться, остановиться на значении таких слов, которые для нас самые обычные и в которых такая глубина, если мы только задумаемся над тем, что в них кроется, что они значит, слова как истина, как свобода и многие другие слова. Я думаю, что на этом я кончу этот ряд бесед о молитве и следующий раз посвящу время, которое мне уделено, на ответы на те вопросы, которые были поставлены уже раньше, но которые мы не разбирали, потому что у нас не хватило времени. У меня сохранились вопросы прошлых разов, но сохранились также вопросы прошлого года и некоторые вопросы мне были заданы недавно. Поэтому в следующий раз я вам предлагаю собраться здесь для этой задачи и попробовать ее решить. А сейчас я вам предлагаю помолчать немножко, и потом помолимся вместе.

18 марта 1999. Ответы на вопросы Сегодня вместо текущей беседы я попробую ответить на некоторые вопросы, которые были

поставлены в течение последних лет письменно; я хочу попробовать ответить на некоторые из них, но попрошу владыку Анатолия подсесть и сказать свое.

Один вопрос мне был поставлен такой: Можно ли каким-то образом заставить себя относиться к начальству в своем офисе со смирением вместо поклонения и пресмыкательства, которого от меня требуют ежедневно и которое мне никак не удается должны образом изображать? Стараюсь увидеть в начальнике хорошее, вызывающее уважение, но удается плохо;

53

53

уже сами требования непомерного выражения поклонения вызывают во мне глубокое отвращение…

Это вопрос очень реальный не только по отношению к данному начальству, но и вообще:

как относиться к человеку, который поставлен над нами и в котором мы не видим основания ему стоять на этом положении. Это бывало в армии, когда производили по старшинству, это бывает во всех областях: по старшинству ли, по покровительству ли, по другим причинам тот или другой человек поставлен над другими, и чем он мельче, тем он больше требует к себе знаков уважения. Он вероятно знает, что его не уважают специально, но проявлений уважения он хочет, потому что иначе он чувствует себя униженным. И что же тогда нам делать?

Иногда бывает, что можно человеку сказать правду. У меня был нелепый такой случай, когда я был молод, неопытен и надеялся на невозможное. Вскоре после того как я поступил в армию, я с этим столкнулся. Был над нами очень молодой офицер, моложе большинства из нас, который требовал к себе крайнего уважения, и конечно не только внутреннего, но внешнего проявления. Уважение ему в какой-то мере проявляли, потому что он был начальник, но над ним смеялись и надругались за его спиной, и мне его стало жалко. Я к нему отправился, постучал в дверь, он велел войти, я стал под караул, он велел подойти, я подошел и снова стал под караул. “Что вам нужно?” Я говорю: “Господин лейтенант, я должен вам сказать, что над вами все смеются, потому что вы себя ведете так, что вас всерьез принимать нельзя”. Он на меня посмотрел и сказал: “Уходите, пока я вас не посадил под арест”. Этим кончился мой — полезный, как мне казалось, для него — разговор. Из этого я заключил, что в такой форме человеку сказать нельзя, и очень редко удается человеку тщеславному, пустому или чувствующему, что он, как говорится, маленький человечек на высоком коне, очень трудно такому человеку перемениться, его должны принять, в общем, не подчиненные своим . Но что мы можем сделать — это его пожалеть, потому что для того чтобы быть в таком состояния тщеславия, желания себе поклонения, нужно быть очень в себе неуверенным. Человек, который в себе уверен в какой-то мере, в приемлемой мере, не нуждается в этом, он делает свое дело, принимает знаки уважения с чувством смирения, потому что сравнивает то, что ему удалось сделать, с тем, что надо было бы сделать, и чувствует, что он ниже меры своей. Но человек мелкий, человек не понимающий непременно будет стараться если не достичь уважения, то добиться знаков уважения. И вот, как я сказал только что, его надо жалеть, — жалеть, что у него такая слабость, такая неуверенность в себе, и проявлять к нему не подобострастие, а уважение реальное, то есть которое соответствует тому, что он собой представляет, что он умеет делать, на что он годиться, чем он хорош и опять-таки скажу, его жалеть. И если мы только научимся такого человека жалеть и к нему относиться с жалостью, а не с раздражением, то может быть постепенно могут создаться такие отношения, при которых он начнет оттаивать. Когда ему будет уже не страшно, что его унизят, тогда он, может быть, перестанет стараться добиться того, чтобы его поставили на пьедестал.

Есть другая сторона в этом деле: это сам человек, которого задевает такое поведение начальника, потому что тот, который этим поведением задет, ранен больше, чем тот человек, которого он принять не может, каким он есть. Это относится вообще ко всей теме о прощении человека, прощении его провинностей, свойств личности. Пока мы не примиримся внутренне с человеком, то мы ранены, порой не он, порой этот человек ничем не страдает, потому что он себе не отдает отчета в том, что тут есть какая-то серьезная проблема для него, его проблема; а мы, потому что он не может найти своего пути, оказываемся ранены, ранены раздражением, обидой, ранены тем, что мы человека принять не можем или, как апостол Павел говорит, не можем друг друга тяготы носить. Человек не легко меняется, и часто приходится довольно долго терпеть недостатки того или другого человека, проявлять к нему внимание, но не подобострастное внимание, не такое внимание, которого он ожидает, а человеческое внимание, которое дало бы ему

54

54

чувство, что к нему внимательны не потому, что он добивается чего -то, а потому что он как человек заслуживает человеческого внимания.

С вопросом о прощении эта тема стоит очень остро, потому что порой мы бываем оскорблены, ранены словами, поведением, просто всей личностью какого-нибудь человека. Порой мы ранены его словами и поступками намеренными, а порой тем, что он просто сам есть таков. И он, может быть, не страдает, но мы страдаем. И тут вопрос стоит о том: можем ли мы с человеком примириться, сказать: да, он таков. Скажем, мы примиряемся с тем, что человек физически неприглядный и/или нас отталкивает, но мы это терпим, потому что физические свойства — не его вина. И вот я скажу, что очень часто те душевные свойства, которые нас ранят и раздражают, тоже не его вина. Он не кичился бы, он не добивался бы подобострастия, если бы в себе был хоть сколько-то уверен, если мог бы себя сколько-то уважать. Но очень часто бывает, что человек не может, не умеет себя уважать, потому что ему никто не дал возможности с детства. И вот тема для человека, который находится с таким начальником, или с кем-нибудь, кто его оскорбил, или постоянно оскорбляет, в том, чтобы не дать этому человеку его самого ранить, а с улыбкой посмотреть на человека и сказать: бедненький, бедненький, не понимает, он не вырос, он не дорос до взрослости, он живет страхом, что его унизят. Что бы сделать, чтобы излечить в нем этот страх?.. В каждом отдельном случае конечно приходится подойти к человеку различно, но можно об этом подумать конкретно. Не так, как я поступил со своим начальником в армии, а с большей вдумчивостью, попробовать ему показать, что ему не нужно это, что и без того к нему относятся хорошо, не обязательно с уважением или почтением, это зависит от его успеха в работе, а как к человеку, и что мы готовы стать рядом с ним и помочь ему удачно, хорошо проводить работу. А когда это не бывает, внутренне улыбнуться, как мы можем улыбнуться на поведение ребенка, и сказать: бедненький, он еще маленький, не понимает, рано или поздно может даже он поймет…

Я не уверен, что ответил на вопрос так, чтобы на пользу пошло, но иначе на этот вопрос в общих чертах я не в состоянии ответить..

Второй вопрос, который передо мной здесь — тема о прощении, о которой я только что

сколько-то говорил, и тема о прощении идет очень далеко. Можем ли мы простить людей, которые страшно ранят нас или других? Когда речь идет о нас самих, это в каком-то отношении легче, по принципу, который я только что выразил: друг друга тяготы носите и так вы до конца исполните закон Христов… Но когда речь идет о других… Опять-таки, если подумать: вот этот человек преступник, по земному он заслуживает наказания, возмездия, это другая тема. Но если поставить вопрос о том, что с ним станет, когда он станет на суд Божий?.. Я помню книгу, некоторые части которой меня очень поразили, написанная в Америке на английском языке под названием Father Vikentiy, и там есть момент, когда этот русский священник, который прошел через революцию, был в белой армии, оказался в эмиграции, всю жизнь боролся с коммунизмом, с ужасом относился сначала к Ленину, затем к Сталину, вдруг узнал, что Сталин умер, и все вокруг него возликовали. И вдруг его в душу ударило сознание, что по земному мы можем радоваться: его больше нет, он больше не будет творить тех ужасов, которые он творил раньше; но теперь он стал один перед судом своей совести на суд Божий. Каково ему будет? И этот отец Викентий, простой человек, неусложненный, вдруг почувствовал с ужасом, что мы не можем отнестись безразлично даже к нему, и он бросился в церковь и стал молиться: Господи, Господи, мы ничего не можем для него сделать, он для себя больше ничего не может сделать, молитв с земли ожидать ему не приходится, услышь этот крик мой, мне его жаль, потому что теперь он все понимает, он понимает все, что он натворил, он понимает, чем он был, он видит вокруг себя миллионы жертв своих, он стоит в ужасе. Господи, Ты — единственный, Который может что-нибудь сделать!..

И тут мне приходит на мысль нечто, что писал католический богослов Жан Даниелу, который говорит, что единственная надежда преступника — это прощение со стороны тех, кого он

55

55

онеправдовал или кому он сотворил даже предельное зло. Он говорит во вступительной статье к одной книге, что никто, кроме жертвы, не может простить преступника, даже Бог не может простить преступника, если его жертва не согласится на это прощение. Не все преступники в такой мере, в какой Ленин, Сталин или преступники, которые убивают, насилуют, мучают людей, но все рано или поздно станут перед судом Божиим, и свидетелем против них будет их собственная совесть, и обратиться будет некуда в том смысле, как Достоевский писал в Братьях Карамазовых в главе об аде, что ужас ада в том, что теперь поздно: поздно понимать, поздно ужасаться, поздно каяться, потому что изменить больше ничего нельзя. И единственные, кто может спасти, это жертвы, это те, которые пострадали из-за этого человека или через этого человека, но которые до него стали перед Божиим судом и так же, как он, сгорели со стыда, сгорели от ужаса того, что их жизнь была недостойна ни их самих, ни тех людей, которые их любили, ни Бога, Который так их полюбил, что Сам стал человеком и умер за них.

В каком-то смысле мы можем сказать, что каждый из нас, когда грешит, является убийцей Христа. И каждый из нас, когда видит другого человека в том же состоянии, может его пожалеть, и если он сам оказался жертвой, — простить. На земле это не так просто, потому что мы не переживаем со всей остротой огненный, опаляющий ужас суда. Вы знаете русское выражение “сгореть со стыда”. Мне кажется, что когда человек после смерти станет перед Богом и увидит все, чем он мог бы быть, увидит все, что Бог ему дал, и увидит все то, что он сделал темного по отношению к людям и к Богу, это будет момент, когда его обдаст огонь. Все, что потом будет происходить, в каком-то смысле, мне кажется, не так страшно, но это мгновение осознания себя, осознания себя как убийцы Христа и осознание себя как преступника перед десятками людей, которые прошли через нашу жизнь, которым мы сотворили сколько-то зла или которым не сотворили никакого добра, мимо которых прошли, будто их вообще нет, это /мгновение/ очень страшно будет. И вот Даниелу в своей книге говорит, что если жертва не простит, то за жертву и Христос простить не может, но если жертва не простит, то жертва тоже находится в положении вечно судимого. И тут получается такая страшная и вместе с этим дивная круговая порука, что мы можем быть спасены только теми людьми, перед которыми мы виноваты. Но эти люди, если они уже умерли, это уже знают, и знают, что если они тебя не освободят, они тоже остаются в узах: в узах непрощения, в узах злобы, в узах отчужденности от Бога, Который Свою жизнь отдал для того, чтобы нас искупить и простить. И поэтому так важно прощение не только для того, кого прощают, но и для того, кто прощает или отказывается простить. Тот, кто отказывается простить, это человек, который остается в плену того зла, которое сотворил другой человек, и в котором тот уже, может быть, раскаялся до полного изменения. И вот в течение всей нашей жизни нам надо учиться друг друга прощать, в малом ли, в большом ли.

Нам часто кажется, что — зачем человек нами так ранен? Что я ему сделал? Сказал мимоходом какое-то неприятное слово… Но мы не знаем, как это слово глубоко врезалось в его душу. Есть стихотворение немецкого писателя, в котором он говорит: Люби, всегда люби, жёсткое слово так легко сказано, и ты его сразу забыл, а другой уходит, раненый навсегда, в слезах… Вот что мы должны помнить, когда мы чем-нибудь другому человеку досаждаем или его как-нибудь раним — насмешкой, невниманием, резким словом, укором, мало ли чем. Мы это сказали без злобы, а рана-то какова! Человек на всю жизнь может остаться раненым, потому что эта — не обида, эта боль не была разрешена, она осталась, а разрешить ее может только тот человек, который нанес удар. Вот почему в начале поста мы совершаем обряд прощения. Мы его совершаем большей частью, да, увы, как обряд, как форму, но за этим надо идти дальше, глубже. Надо научиться простить, чтобы не только другого человека перед Богом освободить, не только другого человека исцелить от той раны, которую мы ему нанесли. Нам она кажется ничтожной, но ведь песчинка в глазу может все испортить, не обязательно нужно, чтобы человек был пробит пулями из пулемета, иногда незначительная рана может быть более убийственная, чем другая.

56

56

Мне вспоминается: во время войны в ту же ночь принесли в наш пункт двух людей. Один был французский офицер, который шесть раз вышел из прикрытия для того чтобы внести раненых солдат, он был страшно изранен пулями, можно было сказать, что с такими ранениями он конечно уже присужден к смерти. В ту же ночь принесли молодого солдатика, который в кабаке поспорил с товарищем, они оба были пьяны, тот размахивал перочинным ножом, но ударил его в шею и разрезал одну из самых важных артерий. Казалось бы, пулемет можно сравнить с теми страшными грехами, которые мы совершаем друг против друга, а маленький перочинный ножик — что такое?.. Из двух один был при смерти а другой нет; а при смерти был тот, который был ранен перочинным ножом. Я никогда этого не мог забыть, потому что перенес это вскоре на ту плоскость, о которой я сейчас говорил. Нет мелкого греха, нет мелкой обиды, нет ничтожного зла. Мы не знаем, как перочинный нож может прервать жизнь человека.

Подумайте над этим, подумайте над собой и над другими людьми, над тем, как мы относимся друг к другу, как мы прощаем и как нам нужно прощение, сколько нам надо приложить труда к тому, чтобы человек мог бы нас простить. Ведь бывает так, что мы человека обидели, нам кажется, что обида не такая большая: чего он сердится? Я попрошу у него прощения и довольно с него… — а он не может. И тогда мы начинаем его осуждать за это. Мы должны научиться тому, как испрашивать прощение и как исцелять человека, которого мы ранили перочинным ножом или пулеметной очередью.

22 апреля 1999 Я думал, что кончил свой ряд бесед о молитве, но мне было поставлено несколько вопросов,

которые так связаны с тем, что я говорил и чего не досказал, что я хочу и эту беседу посвятить молитве. Я постараюсь не повторять того, что уже говорил, а если нужно, только намекнуть на это.

Первый вопрос, который мне был поставлен, относится к слову “встреча”. Я сознаю, что часто употребляю это слово по отношению к молитве: говорю, что в основе своей молитва — это встреча с Богом. Разумеется, и между людьми встреча является основным элементом, потому что если два человека друг с другом общаются и расходятся, как в море корабли, если два человека друг с другом говорят и не находят общего языка, не понимают, о чем идет речь, когда другой говорит о самом сокровенном и важном, что есть у него на душе , то конечно, нет встречи. Ведь встреча бывает между людьми только тогда, когда устанавливается какая-то между ними связь. И вот первый вопрос, который встает, таков: что мне мешает войти в какой-то контакт с человеком, с которым я просто нахожусь? Даже не обязательно с человеком, который мне специально интересен или дорог, а просто с человеком. И это очень важный момент, потому что отдаем ли мы себе отчет в том, что всякий человек, встречный, поперечный, является Человеком, что Бог его призвал к бытию, что он Богу значителен и дорог, что для него Бог отдал Свою жизнь, так же как Он отдал Свою жизнь за каждого из нас.

Есть рассказ в житии одного святого о том, как строгий и благочестивый священник молился о том, чтобы Бог наказал грешников. И Христос ему явился и сказал: Не молись так: Я умер за грешников; если был бы только один грешник на земле, Я был бы готов снова стать человеком и снова умереть за него… Так ли мы относимся к человеку? Конечно, нет. Мы проходим мимо большинства людей, мы их не замечаем, или замечаем с какой-нибудь стороны, которая нам или не интересна, он нам мешает, он на пути нашем находится, или чем-нибудь он нам смешон, или чем-нибудь он нам опасен; но видим ли мы в каждом человека, которого Христос так возлюбил, что каков бы ни был этот человек, Христос умер за него, не за меня только, и не за мне любимых, а за этого человека, который мне чужд или противен, отвратителен.

57

57

Что же сделать для того, чтобы была возможность установить связь между людьми, даже начиная с тех людей, которые нам близки и дороги и приемлемы? Я сейчас не говорю о громадных подвигах, но о том, как мы проходим мимо друг друга. Одна из причин, как мне кажется, почему мы не умеем встретить человека, заключается в том, что мы или так заняты собой, что не замечаем человека, или что каждый человек для нас представляет в какой-то мере задачу или опасность. Когда я был мальчиком при трудных обстоятельствах ранней эмиграции, я переживал людей как опасность. Мне казалось, что весь мир — джунгля, которая населена дикими опасными зверьми, которые все готовы меня растерзать, и единственное как можно прожить в этой джунгле это стать бесчувственным, каменным. Только когда мне открылось Евангелие (мне тогда было 14 лет), вдруг у меня переменилось отношение к окружающему миру. Я помню, как прочитав первую страницу Евангелия и пережив нечто, чего я никогда в жизни не переживал, я потом сидел некоторое время и думал: если Бог так любит всех, то для того чтобы быть с Ним, я должен быть готовым так их любить, как Он; что бы они мне ни сделали, я буду их любить. Пусть они меня растерзают, пусть они меня отвергают, а я буду их любить, потому что я хочу быть с Богом. Это был детский подход, может быть, детская реакция, но вместе, это говорит о том, что то, что мне мешало в людях, которые вокруг меня были, видеть людей и переживать их как братьев, как сестер, как людей, которые нуждаются, может быть, во мне, которые могут быть страшными, а вместе с этим которых я могу не бояться. В чем же было дело? В том, что все средоточие было в моей личности. И мне кажется, что часто мы не можем встретить друг друга (я сейчас говорю не о Боге, а о человеке), потому что мы так заняты собой, что не можем видеть другого. Вы наверное замечали, как иногда разговоры бывают впустую. Мы находимся с человеком, он с нами говорит. и мы не слышим того, что он говорит. Не только потому что думаем свои думы, а потому что пока он говорит свое, мы думаем: что я могу на это ему сказать, как я могу отозваться, как могу ответить ему?.. И в результате мы не слышим его слов, а только ищем ответ на слова, которые мы не слыхали. Помню, разговаривая с детьми, они хотели какой-то иллюстрации тому, что я сейчас взрослым языком старался до вам передать: и я им сказал: представь, что ты пошел в зоологический сад. Смотришь — в клетке тигр, и ты восхищаешься: какой он прекрасный, какая мощь, какие краски, какое страшное выражение его морды, и ты можешь находиться перед этим, восхищаться и не можешь даже оторваться от того, что ты видишь. А представь, что клетка вдруг откроется и тигр окажется на улице, на дороге вместе с тобой. Неужели ты будешь продолжать видеть его красоту? Нет, ты убежишь как можно скорее, потому что в тот момент тигр уже будет не красота, а опасность. И вот это нам мешает часто встретить другого человека. Мы могли бы в нем видеть ту красоту, которую в нем видит Господь, потому что Господь, когда глядит на нас, видит ту глубину, где отпечатлен Его собственный образ. Он не видит наших добродетелей, которых может не быть, Он не видит наших недостатков, — Он видит эту неотъемлемую красоту. Я думаю, что это мы должны запомнить в наших взаимных отношениях людей с людьми.

Но относится ли это каким-то образом к Богу? Конечно, относится к Богу, потому что мы к Нему приходим большей частью со своими заботами, со своими тревогами, со своими проблемами. Мы не приходим в первую очередь к Нему, а мы приносим Ему самих себя. Может быть, то, что я говорю, кажется несколько странным, но — мы приходим к Богу со своими проблемами, со своими задачами, со своими мечтами, желаниями, страхами, а к Нему ли мы подходим? Он для нас часто бывает, когда мы молимся Ему или о Нем думаем, часто Он бывает для нас только источником возможной радости, возможного спасения. Но хотим ли мы Его встретить, каким бы Он ни был? Как Судью, как Спасителя, — кем бы Он ни был, я хочу Его встретить во что бы то ни стало. И вот в результате этого между нами и Им стоит преграда, и эта преграда — я сам: мои заботы, мои страхи, мои мечты. Он для меня является только источником спасения или страхом наказания. Можем ли мы после этого думать о живой настоящей встрече между Им и нами? Потому что встретить можно только того, для которого ты весь открыт и которого ты хочешь увидеть и познать, какой он есть и какой бы он ни был. Это очень важно. В

58

58

книге Откровения есть место, где говорится от имени Христа: Я стою у двери твоей и стучу… Слышим ли мы этот стук, а если слышим, то не отзываемся ли мы на этот стук так, как мы отзываемся на стук в дверь чужого человека, когда мы заняты чем-то, что для нас важно? Не отвечаем ли мы Ему: мне сейчас некогда, подожди, приди в другой раз, сейчас я занят, сейчас моя душа полна до края, и мне нет места ни для какой капли чего бы то ни было: ни радости, ни горя, ни суда, ни встречи. Со мной случилось горе, я весь в этом горе потонул; ко мне пришла радость несказанная, и эта радость так меня заполнила, что мне не до Тебя… О, мы так не выражаемся, конечно, но фактически мы так поступаем. Ему места нет в этот момент. Мы слишком заняты чем-то, что всю нашу жизнь заполняет. И конечно, тогда встреча делается невозможной. Господь стоит у двери и стучит. Он не обязательно стучит каким-то мистическим образом. Разумеется, если бы мы вдруг услышали стук в дверь, который ни на что не похож, и знали бы, что так стучит только Бог, мы оторвались бы от своих занятий и пошли к двери. Но часто Бог стучит в нашу дверь через другого человека. Он хочет, чтобы мы всем своим нутром отозвались состраданием, заботливостью, любовь, радостью, чем-то, что нужно этому человек, потому что в этот момент этот человек — посланник Божий. Это человек, которого Бог послал для того, чтобы мы от Его, Божьего имени, позаботились о нем. Но мы думаем о другом, мы думаем только о том, что я занят чем-то другим, мы даже не боимся этого человека, он просто нам лишний. И тогда встреча делается невозможной.

Но есть еще другая сторона вопроса. Порой, часто мы хотим встречи с Богом, мы жаждем этой встречи. Не обязательно, потому что мы так хотим встретиться лицом к лицу с нашим Творцом, Спасителем, с Тем, Который нас так любит, как никто никогда не любил и не может любить, всей жизнью и всей смертью Своей. Мы хотим Его встретить, но на своих началах. Мы хотим Его встретить сейчас, потому что Он нам нужен, мы хотим Его встретить сейчас как помощь, как радость, а Он почему-то (нам чуется) представляется нам как суд, как требование, и мы не открываемся Ему. Мы стучим, да, мы хотим, чтобы Он отворил, но на наших началах. И вот мне вспоминается два отрывка из книги отца Софрония о старце Силуане , которые я хочу вам прочесть, потому что они для меня в свое время были очень значительны∗:

Откровение о Боге говорит: “Бог есть любовь”, “Бог есть свет, и нет в Нем никакой

тьмы” (1 Ин. 4,8; 1,5). Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно потому, что и наша личная

жизнь, и окружающая нас жизнь всего мiра свидетельствую скорее об обратном. На самом деле, где же этот СВЕТ ЛЮБВИ ОТЧЕЙ, если все мы, подходя к концу

своей жизни, вместе с Иовом в горечи сердца сознаем: “Лучшие думы мои, достояние сердца моего разбиты. Дни мои прошли; преисподняя станет домом моим… Где же после этого надежда моя?”, и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, “кто увидит?” (Иов 17, 11-15)..

Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он забоится даже об убранстве травы, и что о людях Его забота еще и несравненно большая, настолько, что “У нас и волосы на голове все сочтены” (Мф. 10, 30).

Но где же этот внимательный до последней мелочи промысел? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мiре. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде даже чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются.

Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь?

∗ Цит. по изд.: Париж, 1952

59

59

И вот, жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать Ему: Зачем Ты дал мне жизнь?.. Я пресыщен страданиями; тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?.. Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к моему страданию?

Почему Ты так… жесток и беспощаден ко мне? Я не могу Тебя понять.

У нас есть в житиях святых иллюстрация к этому: рассказ об искушениях в пустыне святого Антония Великого. Он десятилетиями страдал от различных искушений и нападений дьявольских, и как-то в изнеможении, потратив все свои силы, он лежит на голой земле и не может даже двинуться, и вдруг перед ним встает Христос. Антоний не может даже подняться поклониться Ему, он только поднимает взор и говорит: Господи, где же Ты был, когда я так боролся и так мне нужна была Твоя помощь? И Христос ему отвечает: Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы ты только сдался…

И вот часто в нашей жизни у нас чувство, что мы окружены искушениями, опасностями, мы исполнены страха и смятения и кричим к Господу: Господи, приди! Где же Ты!.. — и Господь молчит. Есть ли какой-нибудь на это ответ? На второй странице книги отца Софрония мы находим нечто вроде ответа из жизни старца Силуана.

Жил на земле человек, муж гигантской силы духа, имя его Симеон. Он долго

молился с неудержимым плачем: “помилуй меня”; но не слушал его Бог. Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до

отчаяния и воскликнул: “Ты не умолим!” И когда с этим словами в его изнемогшей от отчаяния душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа; огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа, и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая.

Вот это опыт святых, и этот опыт мы можем воспринять, и без этого опыта в какой-то мере

пережитого у нас не может быть встречи с Богом, потому что мы ищем встречи, как ребенок, который хочет, чтобы в мгновение все его проблемы были разрешены матерью, отцом, другом, но который боится окружающей его опасности и нужды, в которой он находится. Мне вспоминается разговор, который я слышал между матерью и маленькой девочкой лет шести-семи. Мать до того этой девочке объясняла именно то, что — гораздо глубже и сложнее, конечно, — объясняет отец Софроний и являет своей жизнью старец Силуан. Она ей говорила: Бог тут, Он около нас. Бывают минуты, когда ты так ярко ощущаешь Его присутствие, тебе делается неожиданно радостно, светло на душе, и ты сознаешь, что Бог если не прошел мимо, то на мгновение остановился и пролил на тебя Свой свет. А девочка ей отвечает: но почему же тогда Он на мгновение мне является, на мгновение Он меня обдает радостью, светом, жизнью, а потом Его нет; и после того, что я пережила, мне хочется, чтобы Он все время был при мне, мне невыносимо возвращаться в серую, скучную, бессмысленную жизнь, которую мы ведем… И мать ей говорит: вот мы только что играли в прятки. Ты стояла с закрытыми глазами, я убегала и пряталась за кусты и деревья и потом аукала. Ты открывала глаза и начинала меня искать. Я двигалась за кустами и деревьями и, двигаясь, все аукала: Ау, Ау! И в какой-то момент, когда я чувствовала, что ты больше не можешь меня искать, что ты теряешь надежду: все пропало, незачем искать, потому что ты меня не найдешь, я нарочно высовывалась, чтобы ты меня увидела и могла бы поймать. Так (говорит мать девочке) и Бог с нами поступает. Он с нами, потом Он говорит: закрой глаза, Я спрячусь; а ты не теряй веру и надежду, что Я тут, ищи Меня, потому что (это уже не мать девочке говорит) от этих

60

60

поисков вырастает верность, какая-то духовная крепость. Если не очень-то хочется встретить спрятавшуюся мать, то ты просто пойдешь играть в другой угол. Но если рвется твое сердце к матери, которая спряталась, если речь идет не о том, чтобы ты ее нашла в порядке игры, а чтобы ты ее могла найти и обнять, расцеловать, с ней снова быть, то ты не уйдешь.

И вот тут вопрос нашей встречи с Богом. Хотим ли мы настолько Его встретить, что мы готовы Его искать даже тогда, когда, как нам кажется, Его нет; хуже: когда, как нам кажется, что Он от нас отвернулся и ушел, что Ему нет дела до нас? Если мы действительно чувствуем, что мы Богом любимы, потому что мы в одно мгновение пережили Его любовь к нам, если мы чувствуем свою любовь к Нему и знаем, что без Него я не могу прожить, то мы будем Его искать и мы не будем отчаиваться, потому что (это мы постепенно узнаём) в начале мы думаем, что в любой момент мы можем встретиться с Богом, Его узнать, Его воспринять в глубины нашей души, стать Его учениками в полном смысле слова. Но это не так. Мы для этого незрелы. На мгновение мы отзовемся, да, а потом, как Евангелие говорит, заботы мира сего заглушат наше желание быть с Ним, нашу устремленность к Нему, нашу тоску по нем, и если Он не останется с нами, то мы пожимаем плечами и говорим: ну хорошо, до следующей встречи… Разве это не так? Это — увы! — так. И вот нам надо созреть тоской по Боге, нам надо созреть голодом по Боге, созреть так, чтобы когда Он нам явится, мы могли бы отозваться всем нашим существом на Его присутствие.

Есть место в писаниях святителя Феофана Затворника, где он пишет, как тяжело, как иногда бывает невыносимо тяжело для священника, духовника находиться рядом с человеком, который в крайней духовной нужде и для которого он не находит ни слов, ни движения, когда знает, что ничем ему не может помочь. И он говорит, что после долгой духовной жизни он понял, что есть моменты, когда человек незрел, не готов получить помощь. Ее можно ему дать, он на мгновение ее воспримет, а потом она уйдет от него, потому что он не сумеет ее сохранить в своем сердце, в своей памяти, в своей воле, в своей жизни. И вот это очень важно нам помнить: что когда мы говорим о встрече с Богом, мы говорим о том, что в том состоянии, в котором я нахожусь, у меня есть посильный голод, посильная тоска, посильное желание, но Бог может видеть, что эта тоска, желание, голод еще не так глубоки, что они утолятся от первого мгновения нашей встречи и что потом, как дети, которых мать обняла, расцеловала, они отрываются от нее, потому что хотят бежать снова играть в сад. Я думаю, что нам это надо помнить всегда, и вот когда мы говорим о встрече с Богом, мы должны помнить о том, что мы желаем Его встретить — но почему? Потому ли, что Он удовлетворит все наши нужды, потому ли, что Он заполнит какую-то пустоту, которая находится в нашем сердце, или потому что Он так нам дорог, что мы готовы опустошить нашу жизнь, опустошить наш ум и сердце для того, чтобы все принадлежало Ему, чтобы Он мог вселиться в эти таинственные глубины и что тогда бы совершилась такая встреча, о которой мы и мечтать не умеем, потому что мы всегда думаем о мгновенной встрече, о короткой встрече, о встрече, которая оставит за собой сладкое радостное воспоминание, но не о том состоянии приобщенности раз и навсегда, навеки, причем приобщенности, которая не всегда является постоянным счастьем и радостью, но верностью, верностью до конца, непоколебимой верностью, когда, встретив Бога, мы готовы без Него быть, но только Его дело совершать.

Вы наверное помните евангельский рассказ о том, как Спаситель Христос после Своего Воскресения послал Своих учеников в мир, спасать мир. Нам кажется, что это так просто. Христос умер за всех, Он воскрес, Он дал им Духа Святого, и теперь Он их послал. Но Он с ними расстался, Его больше с ними не было, душа их тосковала по той радости, которая у каждого из них была, когда они были рядом со Христом, могли Его видеть, могли Его слышать, прикасаться Ему. Вы наверное помните место из послания апостола Павла, где он говорит: Жизнь для меня Христос, а смерть приобретение, потому что пока я живу во плоти, я отделен от Христа… Только смерть может разорвать эти узы, которые ограничивают меня всем земным, и дать мне стать лицом к лицу со Христом живым уже навсегда, неразлучно. Мы должны быть готовы именно к этому. Мы встретили Христа, мы уверовали в Него, пусть несовершенно, пусть только посильно, мы живем

61

61

этой верой, мы должны эту веру превратить в непоколебимую верность и быть готовыми быть посланными Христом, отделиться как будто от Него, так, чтобы Он был с нами только невидимо, но не ощутимо, не постоянно держал бы нас за руку, как мать держит ребенка. И вот когда мы говорим о встрече в молитве, о встрече в духовной жизни, мы должны помнить именно это: что встреча эта совершается раз и должна заполнить наше сердце желанием, чтобы никогда ничто не стало между нами и Христом, Которого мы так встретили. А дальше мы должны быть готовы то Его встречать, то Его не встречать, то Его искать, но искать с надеждой, искать с уверенностью, что Он верен и что Он явится нам тогда, когда мы будем на это готовы, вот как в рассказе о старце Силуане. Он молился, молился; он хотел встретить Христа, он тогда был более зрел, чем кто бы то ни было из нас, это совершилось уже тогда, когда он был в монастыре, уже чуть ли не на четырнадцатый год его жизни там, он все эти годы боролся о том, чтобы приобщиться Христу так, чтобы никогда с Ним не разлучаться, и Христос ему дал созревать.

И мы должны помнить, когда молимся и ищем встречи, что мы должны искать — да, встречи, но должны искать в себе все условия, которые эту встречу могут сделать или мгновенной, или окончательной. Христос стоит у двери каждого из нас и стучит, но мы не отзываемся, большей частью. Часто приходит время, например, на сон грядущий помолиться, но такой наплыв различных мыслей, воспоминаний о прошедшем дне, мыслей о том, что впереди, думы разные, и мы откладываем молитву, потому что хотим до конца пережить то, что нами уже встречено . И мы должны быть готовы ради встречи с Богом, сказать: это от нас не уйдет, то, что я пережил, во мне улеглось, никто у меня этого отнять не может, я могу на время даже забыть, а оно во мне лежит и может всплыть в любое мгновение; но теперь я все оставлю в стороне, все, без остатка, и побуду со Христом. Я может быть не ощущу Его присутствия; я, может быть, не осознаю даже его достаточной глубины, но я Ему скажу от сердца, искренне, правдиво, то, что мне нужно Ему сказать, своими ли словами или словами святых.

Но если мы употребляем слова святых, мы должны постепенно сделать их своими. Если они остаются только словами святых, которые мы повторяем, это еще не наша молитва. Мы должны постепенно научиться тому, что вложили святые в эти слова: тем мыслям, той вере, тем чувствам, той решимости, которую эти слова содержат. И для этого нам надо задумываться над тем, что значат эти молитвенные слова. Когда я говорю Господи, что я этим хочу сказать? является ли это просто “кличкой”, которая принадлежит Богу, значит ли это только, что, хочу я того или нет, Ты все равно Хозяин моей жизни, или значит, что из всех господ на земле и на небе я Тебя выбрал своим Господом, Хозяином всей моей жизни, что я Тебя зову своим Господом, потому что я Тебя избрал, так же как Ты в свое время меня избрал. И так надо продумывать каждую молитву, которую мы произносим, чтобы каждая молитва для нас была правдой, не только повторением опыта святых, а приобщением к этому опыту. И это дело целой жизни. Но это дело надо начинать теперь, сразу, не откладывая. И для этого надо продумывать слова просто с их объективным значением, продумывать эти слова с тем, что они для меня значит, продумывать эти слова, ставя вопрос: а что я о них знаю на опыте по отношению к Богу. И тогда постепенно каждое слово молитвы приобретает какую-то жизненную силу, какую-то взрывчатую силу, и когда мы эти слова произносим, они нашу душу взрывают, озаряют ее, дают ей импульс, толчок и нас приобщают к опыту этого святого, и к тому, что стоит за этим опытом, к Богу, который этот святой переживал.

Я не хочу остановиться сейчас на множестве слов, о которых я хотел бы как-нибудь при случае поговорить, но хочу остановиться коротко на словах Иисусовой молитвы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Эти слова в монашеской традиции и, переливаясь из монашеской традиции дальше, перешли очень широко в православный мир. И мне кажется, что нам надо знать, как эти слова употреблять. Центр этих слов — имя Иисуса Христа. И к этому относится то, что я только что сказал: слово должно иметь взрывчатую силу. Если я говорю “Иисус” только как “название”, это фактически правда, но это до меня не доходит. Вы наверное знаете, как бывает, когда мы думаем о людях. Мы думаем о чужом человеке, вспоминая его имя,

62

62

отчество, фамилию, и это остается холодной мыслью. Мы можем вспомнить человека, который нас обидел, и наше сердце волнуется гневом, раздражением. Мы можем думать об этом человеке и подумать: нет, мне надо переменить мое отношение к нему, и начинает рождается примирение и покаяние. Мы можем думать о человеке, который нам друг — с радостью; мы можем думать о самом родном, близком, любимом человеке, и когда его имя всплывет в нашей памяти, в нашей душе, вся наша жизнь как бы собирается вокруг этого имени, вся наша жизнь сосредотачивается на этом имени. Вы наверное знаете, каждый из нас знает какое-нибудь имя, вокруг которого собирается вся любовь, вся радость, вся нежность, вся надежда, все живые чувства души. И только тогда, когда имя “Иисус” приобретает эту силу, это значение, Иисусова молитва делается силой, которая преображает жизнь человека.

Но для этого недостаточно эту молитву повторять по четкам ли или без четок, безразлично, потому что от количества может ничего не прибавиться. Когда я был юношей, я сделал попытку молиться Иисусовой молитвой и пробовал молиться так, как прочел в той или другой книге: много подряд, много, много, много… И пришел момент, когда вдруг я почувствовал, что я больше не молюсь, но что эти слова в моей голове вертятся без всякого чувства и что я не могу от них оторваться, что это дурман, а не молитва. И я тогда себя заставил перестать молиться, потому что это была уже не молитва, а, как я сказал, дурман. И после этого, поговорив со своим духовником, почитав Иоанна Златоуста и других, и у Феофана Затворника это ясно сказано, я обнаружил, что самое простое — это стать перед Богом в сознании, что Он невидимо, неощутимо здесь есть, что Он может явиться мне ощутимо (я говорю не о видениях, а внутреннем ощущении) и что Он слышит то, что я говорю, и сосредоточивая внимание на словах, но переживая Его Имя как самое дорогое, как святыню, я скажу: Господи Иисусе Христе (то есть: Посланник Божий) Сыне Божий (Бог, Сын Небесного нашего Отца, Который стал сыном человеческим), помилуй меня, грешного…• Причем вкладывая в слова реальный смысл. Мы часто думаем о слове “помилуй” в каком-то законническом смысле: не гневайся, прости; а слово “помилуй” значит — приласкай, будь мне мил, прояви ко мне нежность и любовь и спаси меня, грешного. Если мы думаем о помиловании только как о том, чтобы Он нас не осудил и не наказал, это законническое отношение. Если мы думаем о помиловании: Господи, я к Твоей любви обращаюсь, к верности Твоей ласки обращаюсь, прояви Твою ласковую любовь, согрей меня, я грешный… А “грешный” мы часто определяем опять-таки законническим образом: дескать, мы нарушили ту или другую заповедь и за это достойны наказания; — это не так. Да, мы нарушили не только ту или другую, но множество заповедей, но не в наказании дело. Вы наверное знаете из семейной жизни /…/

… я был непослушен, ты меня наказал и теперь мы квиты. Такие отношения с Богом неприемлемы, невозможны. Если мы прочтем Послание, кажется, Иакова, там образно говорится, что грех — это состояние человека, который из Божией области перешел в чужую область, в область без Бога. Это значит, что мы перешли грань и что мы больше не на Его территории, мы ушли в страну далече, о которой говорит Евангелие, мы не с Ним. И задача наша не в том, чтобы Он нас простил за то, что мы живем в чужой стране, что мы больше не с Ним, а задача в том, чтобы мы вернулись, перешли через этот рубеж и вернулись в Божию область. И когда мы говорим: я грешен, мы говорим: Господи, я мог бы, могла бы быть с Тобой вместе, все время, в одной области, а я выбираю столько других вещей, которые Тебе чужды, которые были причиной Твоего распятия, которые являются причиной моей растерянности, но они мне любы, они приятны, они мне дороги… И когда мы молимся Христу о том, чтобы Он нас помиловал, мы не молимся просто о том, чтобы Он нас простил: “Ну, Бог с тобой, что от тебя ожидать другого”. Нет, мы говорим: Господи, не теряй ко мне той любви, которая Тебя побудила стать человеком, которая Тебя побудила прожить мученическую жизнь на земле и мученическую смерть принять ради меня.

• Каждое слово произнесено глубоко, неспешно, с паузой (ред.)

63

63

Вот Твоя любовь! Дай мне ее, Господи, и дай мне ее увидеть так, чтобы моя душа была сотрясена, и чтобы я уже не мог уйти во страну далече…

Я на этом кончу эту беседу, хотя хотел еще довольно много сказать. Позволите ли вы мне еще одну беседу о молитве провести или нет? Если вы позволяете, то я проведу еще одну беседу и закончу то, что хотел сегодня сказать и на что у меня не хватило времени, потому что я слишком много и долго говорил о другом.

64

64

6 мая 1999 На прошлой беседе я говорил, что попробую заключить ряд бесед о молитве некоторыми

дополнительными замечаниями, и то, что я хочу сказать, относится не только к молитве, но и к чтению Священного Писания, ибо относится это к тем словам, к тем выражением, которые мы постоянно употребляем, к которым мы так привыкли, что больше не вдумываемся в них. И это очень жалко, потому что, с одной стороны, они так богаты содержанием, и с другой стороны, как я говорил прошлый раз, если эти слова, эти понятия довести до нашего сердца, не только до головного сознания, но и до способности душой, всей душой, всем сердцем, всем существом отзываться на них, то наша жизнь может этими словами постепенно преображаться.

Первое я хочу сказать вот что: когда читаешь Ветхий Завет или даже Новый Завет, то многое, что мы читаем, мы должны продумать в контексте той обстановки, тех культурных условий, тех понятий, которые в то время господствовали. Есть места в Ветхом Завете, которые кажутся непонятными не потому что в них что-либо есть такое, чего мы уразуметь не можем, но потому что мы не видим смысла в этом. Я вам дам два примера. Есть одно место, где говорится, что израильтяне начали возносить свои молитвы на вершинах холмов и гор; и Господь разгневался на них, и начались для них трудности и нападения врагов. Казалось бы: почему, в чем дело? Можно даже бы сказать в каком-то смысле, что если подняться на гору, то мы дальше от суеты земной, мы находимся на такой высоте, где почти что тонем в /море/ небесном. Но дело в том, что в то время на вершины поднимались язычники для того чтобы произносить свои молитвы, и поэтому когда израильтяне начали делать то же самое, они в какой-то мере отступили от того, чему были научены: молиться в своей среде, молиться, как им было предписано еще в законе Моисеевом. И тогда делается понятным, почему вдруг оказалось такое отчуждение по причине, которая нам кажется даже не существующей: причина была глубинная, она не к горам относилась, а к тому, как люди молились.

А другой пример, который часто приводят дети с изумлением: как случилось, что вся сила Самсона находилась в его волосах и что как только он был острижен, он оказался бессильным и неспособным бороться против врагов? Я слышал разные объяснения со стороны учителей Закона Божьего для детей, одно объяснение нелепее другого. Но если подумать, чтó значило в то время (так же как в дореволюционной России со стороны духовенства) ношение длинных волос, то вы поймете, что эти длинные волосы в себе не скрывали никакой силы, но они были знаком полного, безоговорочного посвящения своей жизни, себя самого, всего что в человеке было, Богу. И когда Самсон выбрал любовь женщины и ей дал власть и возможность его остричь, действительно, ушла его сила, не потому что волосы ушли, а потому что это был последний знак его измены Богу, вернее, его взаимоотношения с Богом. Я вам даю эти два примера, чтобы вы, когда читаете Ветхий или Новый Завет, обращали внимание на то, что многое написано там, что можно понять только в контексте культуры того времени или обстановки жизни.

И теперь я хочу перейти на другое. Я уже указывал вам прошлый раз, что когда мы молимся, мы слишком легко употребляем слова, выражаем мысли, которые в свое время были выражены святыми и для которых эти мысли были криком их сердца и ума, а для нас они слова, порой благочестивые слова, которые порой до нас доходят, а порой скользят по нашему сознанию или по нашему сердцу. Молитвы, которые у нас остались от святых, это крик души. Они не садились перед письменным столом, чтобы их написать, эти молитвы вырывались из них, как кровь бьет из раненого сердца, но приобщиться к этим молитвам можно только тогда, когда сами мы сами приблизимся к этому состоянию.

Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Как часто мы это повторяем и забываем, в какой страшно трагической обстановке царь Давид сказал эти слова. Он полюбил замужнюю женщину и, для того чтобы овладеть ею, ее мужа послал в опасное место, где тот был убит. К нему пришел пророк Нафан и

65

65

его обличил. И царь Давид вдруг увидел весь ужас, как бы двоякий ужас своего поступка, своего падения: убийства и прелюбодеяния. И тогда он перед Богом стал и закричал из глубин своей боли, стыда, ужаса: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое!… и остальные слова этого псалма. Когда мы эти слова произносим, мы их произносим в совершенно другой обстановке. Ничего такого — дай Бог! — с нами не случалось. И для нас эти слова делаются как бы общим положением: да, я грешен, да, я заслуживаю Твоего осуждения, но Ты, Господи, меня пожалей, и прости, и не осуди…. Для того, чтобы молиться этим псалмом, этими словами так, как молился царь Давид, разумеется, не надо впасть в его грех, но надо посмотреть в глубь своей собственной греховности, и эту греховность включить в эти молитвенные слова. И чем более чутки наши сердца, тем легче это сделать. Когда мы бесчувственны к добру и ко злу, которое мы совершаем, тогда нетрудно эти слова произносить. Ну да, я знаю: я ближнего своего не люблю, о Боге не вспоминаю, живу, как мне нравится; Богу, конечно, это неугодно, — Господи, прости меня!.. Это легко. Но если мы вглядимся в глубины нашей собственной жизни, в то, чтó составляет нашу жизнь, какие наши поступки, какие наши мысли в течение хотя бы одного дня, какие наши чувства и переживания, какие наши отношения с людьми, какое наше отношение к Богу, тогда постепенно эти и подобные слова — и не только слова покаяния, но слова благодарности, слова радости вдруг делаются такими живыми и пронизывают нашу душу и ей дают жизнь. Поэтому очень важно, когда мы молимся и употребляем слова тех или других святых, подумать о том, какова обстановка, в которой они произносили эти слова, и какова наша обстановка; как я могу применить эти слова?

Я уже упомянул прошлый раз одну короткую молитву в начале литургии, где говорится: Господи, Твоя держава несказанна, Твоя слава непостижима, Твоя милость безмерна, Твое человеколюбие неизреченно… И когда все у нас хорошо, так легко это сказать. Признать величие Божией славы, величие державы Его — это дело простое. Или нет?.. Когда мы задумываемся над тем, что делается сейчас на земле, по всей земле и особенно в некоторых ее участках, где люди убивают друг друга, мучают друг друга, терзают, разрушают жизнь целых поселений, нельзя ли повернуться к Богу и сказать: Господи, неужели Тебе все равно, неужели Ты можешь это все это видеть и оставаться во Своей славе, сиять славой Своей, когда такая страшная тьма на земле?.. На это надо найти ответ, реальный ответ. Есть ответ! Есть ответ двоякий. С одной стороны, постольку, поскольку мы познаём Бога и знаем Бога, мы можем Ему доверять все больше и больше и понимать Его пути. А путь Божий по отношению к злу на земле — это Его собственное Воплощение, Его приобщение ко всему ужасу земной жизни, Его приобщение к нашей смертности через Воплощение и через крещение во Иордане и в конечном итоге Его смерть, смерть, которую Он принес как бы в доказательство Божией любви к нам: вы не одни, Я с вами. Вы терзаетесь — Меня терзают, вас убивают — Я Себя отдаю, чтобы Меня убили вместе с вами и чтобы Я мог вместе с вами стоять и молиться о помиловании убийц, о спасении грешников...

Но есть еще дальше слова: Твоя милость безмерна. Вот в этом контексте можно сказать: да, Твоя милость действительно безмерна, если Ты так нас любишь, что Ты готов вступить в нашу судьбу, разделить ее полностью и, будучи бессмертным, будучи безгрешным, умереть от греховности нашей — нашей смертью, не Своей. Человеколюбие Твое неизреченно: да, если кто готов всю свою жизнь отдать для другого человека, он действительно велик, но если подумать о Боге, Который, будучи бессмертным, принял на Себя смертность, чтобы разделит нашу судьбу и нас спасти, да, мы можем эти слова сказать. Но для этого надо что-то пережить.

Мне вспоминается одна женщина, внучек которой умер. И она мне сказала: “Я больше не верю в Бога. Я Его просила о спасении моего мальчика и Он ему дал умереть; я в Бога больше не верю!”. Я сказал: “А скажи: за целую жизнь — ты пережила первую войну, революцию, все, что было потом — столько тысяч и тысяч детей у матерей умирали. Неужели это не поколебало тогда твоей веры?”. И она на меня посмотрела с изумлением, которое на меня навело ужас, и сказала:

66

66

“Какое мне было дело до них: это не мои были дети!”. Разве мы не реагируем подобным образом, может быть, не с такой резкостью, может быть, не так страшно, не так видно, и однако…

Но с другой стороны, мы можем сказать: ладно, хорошо, я это понимаю, я что-то пережил такое, что мне позволяет это понять, но чтó будет в конечном итоге? И тут мы можем вспомнить слова книги Откровения, где после всего ужаса антихристова правления, мученической кончины верующих, мрака, страха, царства зла мученики встают перед лицом Божиим после Его победы и говорят: Ты был прав, Господи, во всех путях Твоих… ясно, включая и нашу смерть, и наши муки, и наше распятие и весь ужас, который нам пришлось пережить в себе и в других по любви к другим и нося крест, — крест, который Христос нам дал в наследство.

Если так относиться к каждой молитве (и я конечно слишком поверхностно вам объясняю молитвы, я слишком сам неглубок, я слишком мало сам сумел пережить эти слова, но я с вами поделился хоть тем немногим, что дошло до моего сознания и сердца), если мы каждую молитву святых так бы переживали, каждый по-своему, все глубже, глубже в течение всей жизни, тогда каждая молитва делалась бы для нас понятной и вдохновением, силой, которая преобразовывала бы нашу жизнь. Но для этого порой надо останавливаться на словах, которые написаны теми или другими святыми. Мы не всегда их можем понять с полной ясностью, потому что мы их читаем или на славянском языке, который не всегда мы понимаем так, как славяне его понимали, или потому что они в переводе, пусть на русский язык, с греческого или с других языков. И поэтому приходится задуматься не только над словами, но над тем, что они могут сказать.

Одна вещь, которая меня поражала много раз, это то, что наши святые, святые христианского мира читали Священное Писание порой в очень несовершенных переводах, но они их понимали с совершенной ясностью. Есть место в одном письме святителя Феофана Затворника, где он говорит о том, что да, перевод может быть несовершенный, но если ты эти слова примешь в сердце, если ты дашь им войти в глубины своего естества, то слова начинают преобразовываться. Есть место в писаниях святого Силуана Афонского, где он говорит о том, что Дух Святой нам открывает смысл тех слов, которые мы читаем, — не слова, даже не опыт собственного языка, даже не опыт жизни, а Дух Святой. Слова, которые кажутся или непостижимо трудными или слишком простыми, вдруг силой Святого Духа приобретают смысл и глубину. И вот для этого нам надо вдумываться в слова, которые мы произносим, потому что сами по себе они в смысл не вырастают. Я хочу этим сказать, что недостаточно повторять те или другие слова, чтобы рано или поздно в нашей душе они расцвели и преобразили пустыню наших душ в райский сад.

Я упоминал прошлый раз то, как мы употребляем слово Господи. Это слово, которое мы употребляем все время: Господь Иисус Христос.. Господи помилуй.. Спаси тебя Господи!.. Придаем ли мы этому слову всю глубину, весь смысл, который заложен? Если мы говорим Господи, мы можем говорить две очень различных вещи. Мы можем признать, что Бог есть Господин нашей жизни, Он Хозяин жизни, ничего не сделаешь против этого, нравится нам это или нет, Он Хозяин, и поэтому Он будет поступать так, как Ему нравится, что бы мы об этом ни думали. И поэтому опять-таки, потому что Он всемогущ, мы должны подчиняться Его воле. Он Господь моей жизни, хочу ли я того или нет. Но это слово можно употреблять совершенно по-иному и сказать: Господи, мой Бог, мой Спаситель! Я Тебя выбираю хозяином моей жизни. Будь Господом моей жизни! Да, объективно Ты Хозяин, но я Тебя прошу быть Хозяином моей жизни. Я буду прислушиваться к каждому Твоему слову, вдумываться в каждые Твои речи или в образы, я буду вживаться в Твою жизнь для того, чтобы Ты стал содержанием этой жизни, чтобы Ты в ней господствовал, не потому что у Тебя есть власть, но потому что Ты мной желанный, мной любимый, потому что я хочу, чтобы Ты преобразил мою жизнь по образу Твоей жизни, мои мысли по образу Твоих мыслей, мое сердце согласно Твоему сердцу, мою волю согласно Твоей вечной спасительной любящей воле!.. Если мы научимся так говорить Господи и в этот момент почувствуем, что я Его выбираю своим Господом, Кем бы Он ни был объективно, это не важно, но я Его выбираю, я Его считаю и хочу считать и иметь Господином жизни моей, тогда можно

67

67

поставить вопрос о том, какова моя жизнь. Я Его выбрал своим Господином, Хозяином своей жизни, и как же я живу? Живу ли я так, чтобы Он мог сказать: да, он Меня выбрал своим Господом и согласно с этим он и живет, Моя воля — его воля, Мои мысли — его мысли, Мое сердце стало его сердцем, он готов на все идти, на что Я пошел, потому что он не хочет со Мной разлучиться ни за что, он хочет быть единым со Мной и не на мгновение, а на вечность…

Вот один пример. Есть другие слова, которые мы употребляем, которые тоже могут возродить наше сердце, нашу душу. К некоторым словам мы так привыкли, опять-таки, что они не являются как бы взрывчатым веществом в нашей душе. Мы их произносим, они ложатся спокойно на свое место. Сейчас мне думается о слове истина. Христос говорит: Я Истина, Я Путь, Я Жизнь... Что такое истина? Большей частью мы об истине думаем, даже в области веры, в категориях обычной жизни: истина то, что соответствует объективной реальности. Но истина — нечто гораздо большее. Господь сказал, что Он есть Истина. И на древних языках, и на современных это слово имеет порой такое богатое значение! Истина, на греческом языке алифия, это то, чего даже река смерти, река забвения не может размыть, это то, что может устоять против всего, даже река забвения, даже разрушение всего не может разрушить истину. Но в таком случае как мы должны к ней относиться! Как часто в течение истории, христианской истории в частности, люди вступали в защиту того, что они называли истиной, что им казалось истиной, и разрушали, губили друг друга. Истина не нуждается в нашей помощи. Она не нуждается в нашей помощи, если действительно истина это Сам Бог. И это так ясно выражено на английском языке словом verity и на немецком Wahrheit. Оно происходит от старого корня, который все еще жив и действует в немецком языке w… , защищать. Истина это то, что нас может защитить, не то, что мы должны защищать, она в нас не нуждается, она незыблема, она неколебима, но мы в ней нуждаемся. И veritas на латинском языке говорит о том же, от латинского глагола vereor, который значит: “я защищаю”. Истина на древних языках и на современных нам говорит о том, что это та сила, которая нас может защитить от погибели, это сила, которую ничто не может размыть или погубить.

И если мы думаем о том, что Господь нам говорит, что Он есть истина, да, подумайте, что случилось. Я вам упоминал из книги протопопа Аввакума то, как он себе представлял сотворение мира. И сказал Отец: Сын Мой! Сотворим мир и человека. И Сын ответил: Да. Отче. И Отец продолжал: Да, но человек отойдет от Нас, потеряет свое призвание, и для того, чтобы его спасти, Тебе придется стать человеком и умереть за него. И Сын ответил: Да, пусть так будет, Отче. И мир и человек были сотворены. Вот истина. Вот истина, которая покоится на том, что Господь Свою жизнь отдает. И когда в начале книги Бытия мы читаем, что Бог сотворил человека и вдохнул в человека дыхание жизни, Он как бы Себя Самого приобщил человеку, влил в него жизнь, которая является Им Самим.

О Святой Троице говорят образно, что можно себе представить Троицу как мы себе представляем солнце. Самое солнце непостижимо для нас, мы не можем ничего знать о нем так, как оно о себе знает, если можно так выразиться, но мы его познаём через свет, который льется и благодаря которому можно видеть все вокруг. Без него нельзя видеть ничего, но его видеть нельзя. Но кроме света от солнца льется на нас и пронизывает нас до глубин тепло. И вот в этом смысле Бог нас приобщает Себе и Себя приобщает нам. И истина — это то, что есть, как говорит об этом отец Павел Флоренский, это то, что есть без оговорок, без объяснений, каким образом, это самая абсолютная реальность. И когда мы говорим: Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… — вот Дух этой истины, дыхание этой истины, сила, приобщающая нас этой истине, как тепло приобщает нас к тайне непостижимого солнца. Если так подумать, когда мы произносим слова молитвы, когда мы не думаем о том, что мы обращаемся к Духу, Который нам раскрыл истины — во множественном числе — а Который нам раскрывает Истину, то есть опять-таки то, о чем отец Павел Флоренский говорит, что истина это естина, это то, что есть в абсолютнейшем смысле слова, тогда мы начинаем задумываться: мне не надо защищать ту или другую истину, потому что

68

68

те истины, которые мы хотим защищать, это наше представление о вещах, пусть оно основано на Откровении постольку, поскольку мы его поняли, пусть оно основано на нашем опыте постольку, поскольку оно живо. Но в конечном итоге истина нас защищает, не мы ее. И в этом смысле какая радость думать, что нам не надо защищать истину, что нам надо в нее вживаться, жить ею так, как замерзший человек дает теплу себя пронизать, приобщается этому теплу. И когда Христос говорил: Аз есмь истина, Он говорит что-то очень великое о Себе Самом. Он не говорит, что принес нам учение более истинное, чем какое бы то ни было учение до Него, Он говорит: посмотри на Меня, Я — истина, — Я полнота бытия, Я полнота жизни, Я — полнота реальности. Вглядись в Меня, приобщись Мне, соединись со Мной, и тогда и ты станешь истинным, реальным...

К этому я вернусь еще в другом контексте, но пока я хотел это вам сказать. И еще: слово свобода и слово послушание. Слово послушание употребляется в разрушительном смысле почти все время. Когда мы читаем жития святых, мы читаем о послушании; когда мы обращаемся к современным духовникам и священникам, нам часто говорят о послушании. И привилось к несчастью нашему понятие о том, что послушание заключается в том, чтобы исполнять чужую волю, воспринимать чужие мысли и их делать своими; и это очень жалкое представление о нем. Послушание от слова слушать. Послушание это то состояние человека, когда он всем своим существом вслушивается в истину, совершенную или несовершенную. Совершенную — если мы читаем Новый Завет, несовершенную — если мы слушаем слова того или другого священника. Мы должны научиться вслушиваться, но вслушиваться это значит хоть на мгновение, хоть на короткий срок себя самого забыть и погрузиться в опыт и в мысли другого человека, будь то Христос, о Котором апостол Павел говорит Человек Иисус Христос, будь то кто бы то ни было, кто с нами делится своим опытом. И только если мы научимся забывать о себе, для того чтобы погрузиться в опыт и мысль и сердце другого, мы можем освободиться от себя достаточно, чтобы так же погружаться и в Бога Самого.

Это мы видим в житиях целого ряда святых, которые нас именно этому учат: отрекись от себя для того, чтобы видеть, для того чтобы слышать, для того чтобы понимать то, что другим приносится тебе от Бога. Порой приходится следовать указаниям другого человека, так же как, когда мы дети, мы следуем указаниям преподавателя или родителей, которые нас учат тому, как читать, как писать, и т.д.;но только для того чтобы научиться и вспорхнуть на свободу. А свобода эта заключается в том, чтобы так приобщаться к Богу, чтобы с Ним делить Его мысли и сердце.

И тут я хочу сказать два слова о свободе. Слово свобода за столетия приобрело общественно-политическое значение: раб или свободный человек. Раб — тот который не может распоряжаться своей жизнью. Свободный человек своей жизнью, как ему кажется, может распоряжаться. И однако не всякий раб порабощен в глубинах своих. Человек может по необходимости быть внешне порабощенным, но внутренне царственно свободным. И есть люди, которые наоборот, как будто свободны, а вместе с этим порабощены своим страхам, своем предрассудкам, своему невежеству и т. д. Я хочу остановиться на разных смыслах этого слова свобода, потому что мне кажется, это очень важно нам понять в контексте послушания.

Мы часто думаем, что быть свободным значит делать что бы я ни захочу. Но если задуматься над этим, мы видим, что я не свободен, что то, что я хочу, зависит от столького, что во мне накопилось за жизнь. Если в конечном итоге задуматься над тем, что такое свобода, то можно вспомнить слова Хомякова, который говорит, что свобода — это состояние человека, который стал самим собой в полном смысле слова, то есть таким, каким его задумал Господь. И для того, чтобы быть свободным, надо научиться владеть собой, — это начало свободы. Свобода нам не дается просто так.

И еще есть другая глубина понятия о свободе. Немецкое, английское слово Freiheit, freedom происходит от санскритского слова, которое в глагольной форме значит “любить” и “быть любимым”. Свобода заключается в том, чтобы любить и быть любимым, вот взаимное отношение

69

69

свободы, не то порабощение, о котором часто говорят. И тут мы видим, что послушание и свобода могут слиться в одно, потому что если я верю в любовь другого человека и он мне советует то или другое, или действует своей душой, открывает мне всю свою душу, чтобы я знал, чему он научился за долгую или короткую жизнь, то я могу о себе забыть и, потому что я любим и отвечаю любовью, приобщиться тайне жизни, которая принадлежит этому человеку. Так, когда мы читаем молитвы, мы можем быть свободны, мы не должны себя как бы “загонять” в слова или в образы молитв, которые читаем, но мы можем и должны приобщаться к этим словам, к этим образам и вырасти за пределы своей меры, соединяясь опытам и жизни людей больших, чем мы сами.

Вот что я хотел вам сказать в этой беседе о значении слов. Вы будете читать молитвы: обращайте внимание на слова, которые употребляете, и ставьте перед собой вопрос: правду ли я говорю или я только употребляю вежливые отговорки? И с другой стороны, недостаточно понять, потому что понять головой или даже краем сердца пережить что-то, еще недостаточно. Надо, чтобы все, что мы понимаем, претворялось в жизнь, в действие. Я не говорю: в поступки как таковые, но стало бы реальностью нашей жизни. Если мы говорим: оставь мне грехи мои, как я оставляю другим, недостаточно сказать: ну да, я ни на кого не обижен, и поэтому Бог меня может простить. Это не так, потому что мы постоянно вдруг замечаем, что в нашей памяти всплывает горечь, обида по отношению к тому или другому человеку. И тогда приходится всерьез подходить к вопросу о том, могу ли я эти слова сказать. Я вам уже давал этот пример и повторю его сейчас.

Когда я был подростком, я “насмерть” поссорился с одним товарищем. Пришел к своему духовному отцу и говорю: не знаю, что делать. Я попробовал читать Отче наш, дошел до: Оставь мне мои грехи, как я оставляю другим, и должен быть прибавить: только не Кириллу. Что же мне делать? Если я не могу его простить, значит, Бог простить меня не может… Отец Афанасий подтвердил: Конечно, не может. — Мне же нужно прощение, что мне делать?.. Отец Афанасий на меня спокойно посмотрел и сказал: скажи честно: не прости меня, Господи, потому что я Кирилла ни за что не прощу. — Я не могу этого сделать! — Он мне ответил спокойно: А другого ты сделать не можешь, иди домой. Я пошел домой, и когда дошел до этого места, не смог этого сказать. Вернулся к отцу Афанасию в свое время: Не могу! Он пожал плечами: А тебе очень хотелось бы быть в состоянии его простить, хотя бы для того, чтобы тебя Бог простил? Я говорю: Да, очень хотелось бы! — Тогда скажи Богу: прости меня постольку, поскольку я Кирилла прощаю. Я попробовал, но почувствовал, что Кирилла-то я не прощаю; значит, невозможно; вернулся. Он пожал плечами: Перескочи!.. Я попробовал перескочить через этот отрывок, но было очень не по себе, потому что я хотел прощения, мне не было достаточно перескочить через это прошение. В течение нескольких месяцев я боролся, и наконец смог сказать: Прости, как я прощаю! — потому что вдруг понял, как ничтожна моя обида, как ничтожна моя ссора по сравнению с тем, что я прошу Бога быть моим Другом, меня простить, то есть меня принять как друга Своего. И этим кончилась моя борьба с этим отрывком. Но таких отрывков в молитвах у нас очень много.

А порой есть такие места, против которых мы, в сущности, ничего не имеем, если можно так выразиться, но они для нас ничего не значат, мы можем это сказать, но эти слова не вырастают из нашей души. Что же тогда делать? Тогда надо честно сказать Богу: Господи, я достаточно доверяю этому святому, который составил эту молитву, чтобы эти слова как бы от его имени сказать, как правду, но до меня они не доходят. Если можно, прими ее, как временный залог того, чем я может быть стану когда-нибудь. А затем можно повернуться к святому, который составил эту молитву, и сказать: Отче, отец Иоанн Златоустый, Василий Великий,… ты эти слова сказал, ты в это верил, ты это переживал, это была истина, реальность для тебя. Помолись за меня, чтобы эти слова до Бога дошли, и помолись за меня, чтобы рано или поздно я мог бы приобщиться твоему опыту!.. И со временем это бывает, мы приобщаемся. У меня был опыт, о котором я уже рассказывал, поэтому не повторю, о том, как я просто не верил, что определенная молитва может

70

70

быть исполнена. И я обратился к святому, который ее составил, и сказал: я не верю, что это может быть, но это нужно; так я эту молитву скажу без всякой веры, а ты эту молитву принеси Богу и донеси обратно до земли. И это случилось. Я произнес эти слова, святой помолился несомненно, потому что не моими молитвами был достигнут какой-то результат, и случилось то, о чем я просил и чему я никак не мог поверить.

Поэтому молитва должна стать постоянной борьбой: постоянной борьбой с самим собой, борьбой со всем злом или несовершенством, какое в нас есть; и каждое слово может приобрести в этом смысле значение, потому что мы не знаем, какое слово до нас дойдет или не дойдет. Вот я сейчас это сказал, и мне вспомнилось: ко мне пришла одна женщина, англичанка уже лет 45-50, неверующая, села передо мной, мы поговорили немножко, и она говорит: ну хорошо; скажите мне что такое Бог, и я вам скажу, могу я поверить или нет. И я ей сказал: Бог — наш Отец. И помню, как она вскочила с места и закричала: только не это! И когда я ее спросил, в чем дело, я узнал, что ее отец был извергом, который измучил ее мать, ее самое, ее братьев, это для нее был образ самого страшного, отвратительного и ужасного. И когда я сказал ей, что Бог — наш Отец, я худшего не мог сказать. Поэтому подумайте о том, что значат слова, которые вы употребляете в молитве, и что значат слова, которые вы читаете в Ветхом или в Новом Завете, что они до вас доносят. Если вы так будете поступать, то и молитва оживет, и вы через молитву оживете, и Бог станет реальностью, потому что Он есть Истина и Путь и самая Жизнь

На этом я кончу свою беседу; помолчим немного и потом помолимся вместе и пойдем с миром.

20 мая 1999 Те из вас, которые в прошлом году ходили на английские беседы, вероятно, многое из того,

что я скажу сегодня и в последующих беседах, узнают как уже слышанное. Однако меня несколько человек просили если не повторить то, что я тогда говорил, то на ту же тему провести ряд бесед, а именно о самом начале Ветхого Завета, потому что это начало является как бы ключом к пониманию всего того, что произошло потом и в истории человеческой и в духовной судьбе человечества. Поэтому я прошу у вас прощения за то, что, наверное, многое я буду повторять. Но вместе с этим я думаю, что тема настолько важная, что стоит над ней задумываться

Начало Ветхого Завета, первые три главы нельзя назвать историей в том смысле, что по сравнению с тем, как пишется история в дальнейшем, она не может быть сравнена. Дело в том, что начало Ветхого Завета подпадает под категорию, которую отец Сергий Булгаков замечательно определил как “метаистория”. Что же это значит? Это значит, что на языке одного периода говорится о событиях совершенно иного времени. Говоря проще, мы не можем говорить описательно или даже передавать как пережитое то, что случилось в истории мира, мироздания и человечества до падения. Этот период совершенно для нас закрыт. О нем могут вспоминать, может быть, Адам и Ева, и то вспоминать только относительно ясно, потому что катастрофу, которую мы называем падением, концом райского времени и началом исторического, вспоминать с точностью невозможно, так же как (говоря, конечно, сравнительно) мы не можем пережить заново наше собственное детство. Мы можем о нем вспоминать по каким-то личным воспоминаниям. Еще больше мы можем вспоминать его по тому, что мы слышали от родителей и от других. Но пережить, передать то, что было тогда, невозможно. И вот так детство человечества и детство, начало истории вселенной могут быть переданы только образно, приблизительно, иносказательно порой. В этом отношении мы можем читать начало Ветхого Завета как бы книгу, которая передает нам реальность, но вместе с этим не описывает ее так, как вещи случаются, передает нам какую-то сущность постольку, поскольку она могла быть запомнена или может быть передана. Кроме того, в Ветхом Завете (я уже об этом упоминал в прошлый раз, кажется) есть трудности для нас в том, что мы не всегда все понимаем, потому что мы не знаем той исторической и психологической

71

71

обстановки, в которой происходили события. Об этом я уже упоминал и к этом не вернусь. Но мне хочется остановиться на одном понятии, которое мне кажется очень важным, это понятие притчи.

В нашем понимании притча это рассказ, как бы иллюстрация к тому, что говорящий хочет передать. Говорить абстрактно не всегда возможно и не всегда полезно. Говорить образно не всегда точно передает то, что абстрактно надо было бы сказать. И вот притча является чем-то очень особенным. Это рассказ, который кажется очень простым, но в котором есть сокровенный смысл. Причем сокровенный не в том смысле, что говорящий хочет спрятать от нас настоящий смысл вещей, а в том, что для того чтобы его уловить, надо врасти в самую тайну содержания этого рассказа. Слово “притча” на греческом языке парабола, и те и вас, кто изучали математику сколько-то, наверное, помнят, чтó такое парабола в математике. Это геометрическая фигура, которая начинается полукругом и потом дальше идут прямые линии вдаль, в бесконечность. У этого полукруга есть центр, а вдаль можно идти по прямой линии между этими двумя расходящимися линиями, как бы себе представляя, что то, что нам говорится в рассказе, мы можем уловить в этом центре, но от этого центра ушел какой-то другой центр в бесконечную даль. И мы можем следовать этой линии постольку, поскольку мы сами углубляемся в его понятие.

Рассказ о сотворении мира нам дан для того, чтобы мы нечто поняли о Боге, о мире, в котором мы живем, и о человеке. И вот первые слова этого рассказа: В начале сотворил Бог небо и землю… “В начале” это значит: вот с чего началось, — постольку, поскольку для нас это доступно. До этого был Бог, — Бог, Который для нас непостижим в Своей природе, Сам по Себе, Бог, Которого мы не можем постичь, если Он нам не откроется Сам. И вот в этот момент Бог совершил акт творения, Он из небытия вызвал все, что потом родилось. Святой Филарет Московский говорит, что мир повешен как бы на хрустальном мосту между двумя безднами: непостижимой бездной Божества и бездной небытия. Бездна небытия для нас непонятна, она опытом никаким образом не достигается, и только восходя глубже и глубже к Богу, углубляясь в него, приобщаясь Ему, мы можем приобщиться к этой иной бездне, то есть бесконечной глубине, которая является вечностью и Самим Богом.

Есть разные рассказы о том, как совершилось творение. У отца Сергия Булгакова есть одна фраза, которую я никак воспринять не могу, но которая, может быть, вам что-нибудь скажем. Он говорит: в начале Бог погрузился в ничто и из этого ничто выросло нечто… Эта фраза мне непонятна в том смысле, что ничто не существует. Было время, когда не было ничего, кроме Самого Бога, не было чего-то, во что Он мог бы погрузиться, что было бы вне Его. И поэтому мне кажется, что библейский рассказ, что в начале сотворил Бог, то есть вызвал к бытию из абсолютного небытия все то, что потом стало, более реальен. Мы можем себе представить, чтó случилось, конечно, только воображением. Я не раз упоминал вам о том древнем рассказе, который повторяет протопоп Аввакум в своем житии о том, как некоторые представляли себе сотворение мира. Как Отец сказал Сыну: Сын Мой! Сотворим мир и человека! И Сын ответил: Да, Отче!. И Отец Ему сказал: Сын Мой, человек отпадет от Нас, и Тебе придется стать человеком и умереть за него, чтобы его спасти. И Сын ответил: Да будет так, Отче… И был сотворен мир.

И вот здесь мы видим в каком-то переживании, больше чем в видении, что изначально миру была предоставлена свобода, право как бы самоопределения. Он был создан без пятна и порока, но он не был создан совершенным. Если говорить о человечестве, человечество было в лице Адама и Ева создано невинным, а предстояло человечеству из невинности вырасти в святость, из незапятнанности вырасти в такую меру, которая не может уже быть запятнанной. Мы знаем, что случилось в истории человечества, как человек пал. Но мы знаем тоже, к чему он был призван, потому что в Лице Спасителя Христа мы видим человека в его полноте и совершенстве. Тот же человек, новый Адам, как говорит о Нем Священное Писание; и о Нем сказано, кажется, в седьмой главе пророчества Исаина, которое читается под Рождество, что родится Чадо, которое раньше, чем сумеет различить добро от зла, выберет добро, в котором нет никакой тени, никакой

72

72

порочности, ничего, что может устремиться ко злу. И так был создан мир: с возможностью чистоты, перехода из невинности к святости.

Но миру была предоставлена свобода, потому что совершенство не может совпадать просто с порабощением. Я прошлый раз говорил о свободе и не сумел сказать того, что хотел сказать. Слово свобода можно искать в разных корнях. Французский, английский языки знают слово liberty, liberté, и сейчас оно употребляется как политический лозунг, как право на самоопределение независимо от чего бы то ни было: что я хочу, на то я имею право. Но на древнем латинском языке, из которого родилось это слово, libertas, было состояние свободнорожденного ребенка, в отличие от раба. Это ребенок, который рождался в семье свободных людей, которые не были никому порабощены, но который является частью сложного человеческого общества. И для того, чтобы быть свободным, ребенок должен был подчиниться строгому обучению, он должен был научиться владеть собой, побеждать в себе все то, что его унижает, что его делает мелким и недостойным состояния свободного человека в отличие от раба: телесные страсти, душевные страсти, все то, что может владеть человеком, должно было быть побеждено, он должен был научиться быть хозяином самого себя, с тем чтобы быть хозяином своей жизни. И поэтому для того, чтобы быть свободным, надо было победить в себе все то, что могло поработить вас — не извне, а изнутри.

Этот момент очень важный, потому что для того чтобы так стать свободным, надо пройти через целую школу послушания. Но послушания не такого, о котором мы часто думаем и которое превратно видим в монашестве, например, то есть состояние, когда человек исполняет чужую волю рабски, хочет или не хочет он того, согласен или не согласен. Послушание имеет значение гораздо более глубокое. Первые слова еврейского богослужения были: “Слушай, Израиль! Бог твой — Бог един”… Слушай, научись остановить все свои мысли, все свои переживания и вслушаться в нечто, что глубже и больше тебя самого. И в этом сущность послушания в настоящем смысле этого слова. Это состояние человека, который останавливает свои переживания, свои мысли, свои волеизъявления и говорит: вслушайся в то, что больше тебя...

Когда мы читаем жития святых, мы именно это видим: это соотношение между наставником и учеником. Ученик видит в учителе образ такой глубины, такой красоты, такой правды, что он хочет вжиться в этот образ, а для этого он должен отказаться от себя и забыть себя. Когда говорит наставник — мы это видим постоянно в житиях святых или в писаниях — ученик слушает, слушает всем умом, всем сердцем, всем своим существом, он не хочет, чтобы его собственные мысли мешали ему уловить глубокие, святые мысли его наставника. И это дает ему возможность перерасти себя и приобщиться к глубинам другого человека, а этот человек в свою очередь приобщался к глубинам другого наставника, и в конечном итоге все приобщаются к глубинам Евангелия, глубинам Христа, глубинам Духа Святого, глубинам Божиим. Вот смысл послушания. И в гражданской жизни Древнего Рима ребенок должен был научиться так слушать, так вслушиваться в тот опыт жизни, в то осмысление жизни, который ему передавался родителями, чтобы стать свободным, чтобы ничто внутри не порабощало его, чтобы он был хозяином своего внутреннего мира. И тут слово “хозяин”, мне кажется, не подходит, конечно, не подходит, потому что и на этом уровне хозяин должен быть не он, а правда Божия. И поэтому послушание заключается в том, чтобы вслушиваться и вмалчиваться, научиться молчать так, чтобы уловить не только каждое слово, но каждое намерение, каждый оттенок, каждый звук этого слова, услышать душу и ум говорящего, соединиться с ним. И в этом заключалось воспитание свободнорожденного ребенка, в отличие от раба. И только тогда человек может постепенно становиться самим собой, не тем, чем он себя видит каждый день: это я, какие бы ни были у меня недостатки, я таков!.. Нет, ты не таков. Ты урод по сравнению с тем, к чему ты призван. Стать самим собой значит перерасти эмпирическое “я” для того, чтобы вырасти в ту меру, которая является образом Божиим в каждом человеке.

И тут вы может быть вспомните этимологию слова “свобода”, которая дается Хомяковым, которая оспорима, но интересна в этом контексте. Он говорит. что это слово происходит от двух

73

73

славянских корней, сва и быть, что значит: быть самим собой; но не тем, которым ты являешься каждый день, а тем глубинным собой, который ты есть в мысли Божией.

И на этом пути, на пути воспитания свободнорожденного ребенка, на пути становления самим собой вступает еще другое слово, freedom по-английски, Freiheit по-немецки. Эти два слова происходят от древнего санскритского языка, которое значит “любить” и “быть любимым”. И тогда мы понимаем в контексте этих трех слов, чтó значит настоящая свобода. Это соотношение той любви, которая все отдает и которая все принимает, которая открыта другому, в конечном итоге — Богу, и которая отдается ему безгранично, совершенно.

Я это упомянул в контексте сотворения мира, потому что с самого начала мир поставлен был перед задачей: он был сотворен совершенным, то есть без пятна, без порока, но в полной невинности, и призван вырасти в полную меру того, что задумал о нем Господь. И на этом пути мир, мы в частности, люди, должны научиться вслушиваться не в волю Божию как в волю власть имущего над нами, а в волю Божию как волю Того, Который раскрывает перед нами наши собственные глубины и Свои глубины, Который отдает Себя неограниченно нам и который нас принимает неограниченно.

Можно поставить вопрос о том, что же совершилось. В какой-то момент Бог сказал еще несуществующему миру: Я хочу все Свое, всего Самого Себя, безгранично, без ограничений отдать тебе, и Я хочу тебя без ограничений, полностью принять, какие бы ни были последствия. Бог сотворил мир для того, чтобы Себя отдать миру и для того чтобы принять в Себя весь мир. Апостол Павел об этом говорит, что когда придет конец времен, Бог станет все во всем.. Как это дивно!

Мы не знаем, как Бог сотворил мир, в том смысле, что мы не можем себе представить, как можно из небытия вызвать к бытию все то, что мы знаем и чего мы не знаем. Но мы знаем, что в начале Евангелия от Иоанна нам говорится: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В греческом оригинале еще сильнее нечто сказано. Мы говорим: Слово было у Бога, как бы статически. Греч текст говорит прос тон Теон, то есть устремлено к Богу. То творческое Слово, которое родило весь мир, все мироздание и вещество и человека, всецело устремлено в глубины Божии. Как это дивно!

Я не умею этого объяснить, я вам только передаю то, что меня поражает. Отец произнес Слово. Это было слово любви, это было творческое слово бытия. И родился мир, которого не было до этого, для того чтобы быть любимым, и, если можно так выразиться, в Божией надежде на то, что он ответит любовью на Божественную любовь. Мы знаем, что мир не ответил, вернее, человек не ответил полной, безграничной, жертвенной любовью на Божию любовь, но мы знаем, что Божия любовь не поколебалась даже тогда, когда человечество изменило, отпало, отреклось, отвернулось от Него. Бог стал человеком, чтобы быть одним из нас и чтобы нас вести обратно в глубины Божии. И какой ценой!.. Ценой Воплощения, то есть принятия на Себя не только свойства тварности, но свойства тварности, на которую легла печать смерти.

Разве не поразительно то, что случилось на берегу Иордана, когда Спаситель Христос пришел и просил Иоанна Крестителя и Его крестить. И Креститель, зная, Ктó Он, не соглашался: как я могу Тебя крестить? Ты не нуждаешься… Ведь люди крестились для того, чтобы омыть свои грехи, очиститься от грехов. И Спаситель ответил: Надо это исполнить.. И что же случилось? Христос, Который в Своем человечестве был совершенен, в Котором не только Его человечество, не только Его душевность, но и плоть были неразрывно связаны с Его Божеством, то есть были бессмертны, погружается в эти воды Иордана, которые омыли грехи кающихся, но которые стали, если употреблять слова русской сказки, мертвыми водами, вся смертность греховности в них, в этих водах, осталась. И Христос погрузился в эту смертность, в смерть, которая Ему была чужда во всех отношениях, Он погрузился в нашу смертность и в нашу смерть, и в течение всей Своей жизни, недолгой, но такой трагичной, Он нес нашу смертность на плоти бессмертной. И когда Он был распят, Он не мог умереть, потому что Его человечество было неразлучно соединено с Его

74

74

Божеством, Он был бессмертен и в теле Своем, но Он взял на Себя нашу смертность, и Он воскликнул очень страшные слова: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?.. Бог Его не оставлял, но в тот момент Он приобщился к самому страшному, самому жуткому, что есть в человеческом опыте: потере Бога. Это был момент, когда то, что Он взял на Себя при погружении в воды смерти, стало реальностью. Бог Его не оставлял, и Он не отворачивался от Бога, но смертность наша пронизала Его плоть до возможности умереть; а в душевности Его случилось нечто, что отец Софроний раз в разговоре со мной назвал “метафизическим обмороком”. Попущением Бога и Отца, согласием Его совершенной воли Он приобщился к самому страшному, что убивает человека: разлуке с Богом. Он на мгновение пережил то, что Он потерял связь с Богом и Отцом и умер, умер нашей смертью, умер из-за нас, умер ради нас, чтобы, когда Он воскреснет, Он мог нас приобщить к победе Своей над смертью и над всем злом, которое связано со смертностью и с грехом. Вот что случилось в начале. Потому что начало и воплощение Христово, и Его смерть и воскресение — все неразлучно соединено между собой. Державное слово Божие было сказано несуществующему еще миру: из небытия приди в бытие.. — но за этим крылось еще иное. Это не приказ был, это был призыв: ты Меня еще не знаешь, а Я тебя люблю всей жизнью Своей Божественной и всей смертью Сына Моего Единородного. Приди, вступи в жизнь, начнись!.. И это было сказано не только человеку, но всему мирозданию, как мы видим в дальнейшем.

На этом я хочу кончить эту свою беседу и я вам предлагаю помолчать немного и помолиться. У меня сейчас нет сил очень долго продолжать.

3 июня 1999 В течение остающихся в нашем, если можно так выразиться, учебном году бесед я хочу

сосредоточить наше внимание на некоторые темы, связанные с сотворением мира и с тем, как Бог и мир соотносятся друг с другом, не только человек, но весь тварный мир. И раньше всего, хотя я на эту тему уже говорил неполно, мне хотелось бы задуматься с вами над тем, что представляет Собой Бог как Творец: не Сам по Себе непостижимый в Своей таинственности, но по отношению к творческому действию, которое вызвало из небытия все: все, что было и чего не стало, все, что есть, и все, что будет.

Когда мы думаем о Боге, мы в Нем — и это не попытка на полное Троическое богословие — мы в Нем видим Три Лица. Когда говорим об Отце, мы говорим и думаем и с трепетом предстоим перед Богом во всей Его глубине и непостижимости. Это Бог. Другого слова у нас для Него нет. Это Тот, Который есть — без прилагательных, без обстоятельств, которые Его бы привели к бытию: Он есть. Он — самое бытиё; и бытиё не пассивное, не неподвижное, а бытиё, которое является одновременно Жизнью, полнотой движения, и Он для нас непостижим в этой Своей глубинной сущности, так же как непостижим для нас огонь в сущности своей. Мы его видим, его ощущаем, но быть огнем мы не можем; и даже если мученики сгорали в тварном огне, они приобщались только к тварному пламенению. Но Бог как Огонь непостижимый непостижим для нас до конца.

Мы говорим о Сыне. О Сыне мы говорим по Священному Писанию сначала как о Слове Божием; и некоторые отцы говорили о том, что если подумать о Боге как о непостижимой глубинной мысли, то слово Божие является выражением этой мысли не во всем для нас постижимым. Он является выражением в том смысле, что эта мысль делается реальностью в тварном мире, как слово является выражением мысли человека. Но когда мы говорим о Боге, мы говорим о чем-то более полном и непостижимом. Божественная мысль, даже когда она находит себе выражение, этим выражением не исчерпывается. Нельзя сказать, что “все сказано”. И когда

75

75

мы говорим о том, что Сын Божий есть Слово Божие, Он, поскольку это постижимо для нас, делает доступными для нас глубины Божественной премудрости, глубины мысли Божественной, но вместе с тем как Слово Божие Он укоренен в этой мысли так, как мы не можем ее постичь. И когда мысль Божия открывается во Христе — в Его учении и в Его личности, — остается тáинственная и таúнственная глубина, которую мы не можем воспринимать умом. И дивно то, что в начале Евангелия от Иоанна нам говорится: В начале было Слово… Слово, Которое выражает по отношению всему тварному миру все, что непостижимый Бог хочет сотворить и передать нам. Это Слово — творческое Слово, и это Слово — руководственное Слово. В начале было Слово и Слово было у Бога. То есть в Нем, в Боге, выражение мысли всецело покоится в Его глубинах и превосходит всякую возможность с нашей стороны полностью, неограниченно воспринимать Премудрость Божию как она есть, а только раскрывается нам постольку, поскольку мы можем ее воспринять, но воспринимается она через Слово.

И о Слове сказано еще другое, чего мы не улавливаем ни в каком переводе. В греческом тексте говорится: Слово было не “у” Бога, а “К” Богу. И этим указывается, что Слово Божие, Которое творит, Которое поддерживает, Которое охраняет, Которое восполняет, Которое спасает, в конечном итоге само это Слово обращено в глубины тайны Божией в процессе непостижимого созерцания Сыном тех глубин, которые принадлежат и Отцу, и Ему, и Духу Святому. И через это созерцание Он и нас влечет в эти глубины. Но Слово — это нечто, что мы можем услышать и понять по мере нашей понятливости и благодаря тому, что это Слово открывается нам. Это Слово говорится нам так, чтобы мы могли понять, оно обращено в наши глубины, в те глубины, которые запечатлены, отпечатлены образом Божиим в нас. К этому я еще вернусь.

Но есть еще другое. Это Слово оставалось бы внешним для нас, если бы мы не могли к этому Слову и через Слово — к глубинам Божественной Премудрости приобщиться, потому что пока мы воспринимаем вещи умом или внешним опытом, мы остаемся как бы вне тайны. И тут нам надо понять роль Святого Духа. В Сыне нам открывается как бы объективно мысль Божия. Во Святом Духе мысль Божия приобщается к нам, она пронизывает нас. Я говорил раньше об огне. Огонь непостижим, но мы его видим и познаем как бы вне себя, но познаем очень глубоко. И вместе с этим мы не можем к нему приобщиться иначе как этим видением. Но огонь нас приобщает к своей сущности тем теплом и жаром, который из него исходит. Этот жар, это тепло пронизывает нас до самых глубин нашего естества и приобщает нас к тому, Ктó есть Бог.

Это приобщение не только о том, каков есть Бог, это приобщение нас делает как бы родными Ему. Когда мы пронизаны теплом, мы не можем сказать, где начинается тепло, которое до нас донес огонь, и где начинаемся мы. Тепло нас пронизывает, и мы приобщаемся к тайне этого тепла. И таким образом, говоря о Боге, мы можем сказать, что когда говорим об Отце, мы говорим о бездонных, непостижимых глубинах Божиих, которые в себе мы постичь не можем, но Бог открывается нам через Слово, через которое Он Себя нам открывает, и через Слово, Которое творит целый мир, в котором можем мы прочесть тайну о Боге как о Творце, как о Промыслителе, как о Том, Кто нас любит. И Он нас любит достаточно, чтобы не только нам Себя открыть через Слово, но Он нас любит так, что Он нас Духом Святым приобщает Себе Самому. Как это дивно! И как трепетно думать, что мы не только знаем Бога вне себя, но действием Божиим мы постигаем Его в наших собственных глубинах.

Где-то к концу первой главы книги Бытия нам говорится о сотворении человека. С другой точки зрения я к этому вернусь, но тут я хочу сказать, что когда человек был сотворен, Бог вдохнул в него Свое дыхание, и человек весь пронизан дыханием Божиим. Объяснить это, я думаю, никто до сих пор не сумел; но это значит, что Бог Себя как бы влил в человека и что человек неразлучно соединен с Богом. Я говорю “неразлучно”, потому что он на поверхности может грешить, может отпадать, может о Боге забыть, может Его отрицать, но в глубинах своих, как сказано в Писании, Бог Своих даров не отнимает никогда, и нет такого человека, который не

76

76

был бы пронизан этим Божественным дыханием, которое делает его хотя бы зачаточно родным Богу.

Если вернуться к творению, то я несколько раз вам упоминал отрывок из одного из отцов, который цитируется протопопом Аввакумом в той интересной книге, которую он написал, под названием “Житие протопопа Аввакума, им самим написанное”. Я до сих пор всегда вам его слова передавал, сколько умел, по-своему, как помнил, но сейчас я нашел самую книгу; и под названием “Совет Отечь” вот что пишет Аввакум:

“Рече Отец Сынови: сотворим человека по образу Нашему и по подобию. И отвеща Другий: Сотворим, Отче, и преступит бо. (несмотря на то, что он преступит свое призвание) И паки рече: О, Единородный Мой! о Свете Мой! О Сыне и Слове! О сияние славы Моея! если Ты так помышляешь о Своем создании, подобает Тебе облещись в тленного человека, подобает Тебе по земли ходить, плоть восприять, пострадать и вся совершить. И отвечал Другой: Да будет так, Отче, да будет воля Твоя”.

И был создан человек. Это говорит о том, что сотворение человека является изумительным даром Божественной любви. И когда я говорю об этом, я говорю не только о человеке, я говорю о всем том, что создал Господь; к этому я опять-таки вернусь В катихизисе святителя Филарета говорится, что Бог — Существо “вседовольное”. На русском теперешнем языке это звучит странно, будто Он “доволен всем”. Но не в этом дело. Вседовольный на славянском языке значило, что у Него нет ни в чем недостатка, что Он есть полнота и обладает всей полнотой, что ничего к Его бытию нельзя прибавить: Он — все. И когда Бог решает сотворить мир и, в частности, человека, мир, который Ему никогда не изменит, но который будет увлечен в несчастье и во зло человеческим отпадением, когда Бог решает сотворить мир, Он решает создать целый мир вещества и существ, с которым Он разделит все, что у Него есть, все Свое бытие, все Свои глубины, всю Свою неизреченную красоту, решает, что Он положит печать на все, что Он создал, такую печать, которая все делает родным Ему. Я вам уже цитировал слова отца Евграфа Ковалевского, сказанные много десятилетий тому назад, что когда Бог глядит на человека, Он не останавливает Своего взора на зле и на недостающем в нем, потому что для того Сын Божий стал человеком, чтобы искупить человека, исцелить человека, вернуть его к той полноте бытия, к которой он призван. Он не глядит также на добродетели наши (говорил отец Евграф), потому что добродетелей-то у нас так мало, да и добродетели не наши, потому что все добро, что в нас, это дары Божии; но Он есть глядит в глубины нашего естества, в те глубины, где отпечатлен Его образ, в те глубины, где этот образ живет и трепещет тем дыханием Божиим, которое Он вдохнул в нас.

Эта связь между Богом и человеком не прерывается никогда. Грех, зло Бога не могут победить. Хотя человеческий грех и зло внесли и продолжают вносить и еще могут внести трагедию в мир и в первую очередь трагедию отпадения и отчуждения от Самого Бога, но Бог нам все дает, Он всего Себя нам дает. Мы можем Его принять и можем не принять, но дар нам предложен, и больше того, дар нам приобщен. Как я уже сказал, Священное Писание нам говорит о том, что Бог Своих даров никогда не отнимает.

Вспомните рассказ о блудном сыне. Блудный сын отказался от отца, ушел вдаль, прожил беспутной жизнью, и когда он дошел до дна и увидел, что ничего у него нет, он вспомнил про отчий дом и решил вернуться. И по дороге он готовит исповедь: Отче! Я согрешил на небо и перед тобой, я недостоин называться сыном твоим, прими меня, как одного из твоих наемников… Если вы внимательно прочтете, чтó дальше идет, вы увидите, что этот сын в лохмотьях своих идет к отчему дому. А отец? Отец, вероятно, каждый день и не раз выходил и стоял перед своим домом, глядя вдаль в надежде, что увидит возвращающегося сына. И вот вдруг впервые он его видит. И что нам говорит Евангелие? Отец не ждет, чтобы сын пришел, преклонился перед ним, просил прощения, исповедовал свою греховность, он спешит к нему, обнимает его, держит в своих объятиях. И сын начинает свою исповедь: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я

77

77

недостоин называться твоим сыном… Но тут его отец останавливает. Потому что да, этот сын согрешил, отвернулся от неба и от отчей любви, он права не имеет называть себя сыном: он это право продал; но наемником он быть не может. Он может быть недостойным сыном, падшим сыном, греховным сыном, но он не может быть достойным наемником.

И дальше так явно из рассказа, правда, не из всех переводов. Когда отец обращается к слугам и говорит: принесите первую одежду, постоянно, даже отцы Церкви, толкуют это так: принесите самое прекрасное, что у нас есть в доме, пусть он наденет самую прекрасную одежду, чтобы он вошел в дом во славе. Я думаю, что это не так. Это моя догадка; мне думается, что когда отец говорит о “первой” одежде, он говорит о той одежде, которую сын сбросил с плеч презрительно, когда уходил из отчего дома, наряженный, в город. И отец ее подобрал; это одежда сыновства его; и отец ее, верно, не раз держал в своих объятиях, дышал ею, прижимал к сердцу своему. И когда сын вернулся, он его не нарядил в самое лучшее, что можно было найти в доме, он ему сказал: одень ту одежду, которую ты носил до падения своего. Одень эту одежду. Прошлого больше нет: ты вернулся к исходной точке, ты одет в сыновнюю одежду… И начинается новая жизнь, укорененная в прошлом. Отец все ему дает как сыну. И то же самое бывает с каждым грешником кающимся. Если грешник кается, он возвращается к отцу в отчий дом и облекается в первую одежду, в одежду сыновства.

И Отец, Бог наш, сотворил целый мир, который был сотворен совершенным, без пятна и порока, но который человек своим грехом оторвал от Бога, осквернил, изуродовал и который Христос пришел вернуть к Отцу. Здесь надо сделать несколько различений, в зависимости от того, говорим ли мы о сотворении остального тварного мира или человека. Начнем с тварного мира, с вещественного как бы мира, с мира видимого и невидимого. Потому что мы знаем теперь, что не только видимое существует, но существует столько нам невидимого: цвета, которые мы не видим, звуки, которые мы не слышим, и многое-многое другое. То, что я скажу сейчас, это попытка понять и попытка выразить нечто о сотворении. Оно в значительной мере основывается на писаниях не отцов только, но и разных мыслителей, которых я соберу сейчас в несколько образов.

Прозвучало Слово. Современная наука говорит о big bang: о том, что началось все с того, что загремело нечто, и от этого громового звука все началось. Но мы знаем также, что и неслышимые звуки могут сотрясти целый мир. Несколько десятков лет тому назад была устроена в американском городе лаборатория, которая изучала неслышимые звуки, и вдруг оказалось, что когда она стала производить эти звуки, большие здания вокруг лаборатории начали трещать и качаться. Никто их слышать не мог, никто не мог их воспринимать, но в них была такая непостижимая сила, что они могли разрушить человеческие здания. Поэтому речь идет не о том, чтобы звук был громогласный или нет. Здесь речь о том, что Бог сказал: Приди! Ответь на Мою любовь, родись из ничего, Я тебя жду, отзовись, приди!.. И от этого звука, от этого призыва Божия начало появляться небо и земля.

Один английский писатель говорит о том, что когда прозвучало это может быть неслыш(ан)ное слово, все задрожало, и от звука родился свет, и свет начал разбиваться на краски, и цвета начали сгущаться и превращаться в материю. Он описывает картину, написанную не существовавшим художником. Льется на полотно свет, но он льется ниоткуда, не из одного угла картины, а непостижимым каким-то образом он льется везде, вся картина осиянна светом. И этот свет превращается в цвета, — в цвета радуги, а за ними еще те цвета, которые нам непостижимы; и эти цвета сгущаются, как я только что говорил, и вдруг созерцатель видит, что эти цвета превратились в бревно, бревно в дерево, дерево расцвело, и начался целый мир сотворенного.

Мы не знаем, как совершилось творение, но такое представление, мне кажется, нам открывает если не историю творения, то какой-то доступ к тому, что да, Божия любовь излилась зовом, этот зов стал светом (и мы знаем из Священного Писания, что Христос является не только Словом, но что Он есть Свет, просвещающий всякого человека, грядущего в мир и просвещающий все, пронизывающий все); и создается мир.

78

78

И в начале книги Бытия нам говорится, что мир был хаосом. Когда мы говорим о хаосе в нашем современном страшном порой мире, мы думаем о разрухе, мы думаем о разбитом бомбами Дрездене, о том, что совершается, когда извержение лавы из вулкана, и т.д. Но не в этом сущность хаоса. Хаос — не разрушение той гармонии, которая уже существует; изначально хаос был совокупностью еще не раскрывшихся возможностей, которые были заложены Богом в Свою тварь. Создано было небо, создана была земля, созданы были моря, но еще не было светил на земле, хотя сиял свет Божественный; и земля еще ничего не произрасла, и море еще ничего не дало. Этот хаос, о котором говорит Священное Писание, это совокупность всех еще не раскрывшихся возможностей; и над этими возможностями как бы как ветром дует присутствие Святого Духа. Слово Божие вызвало к бытию все возможные, потенциальные формы бытия, но Дух Святой дышит над ними и призывает эту тварь как бы себя создать, потому что Бог создает тварь свободной, Он создает тварь способной быть самой собой, Он не насилует ее. И Дух Святой дышит над этой тварью, и постепенно эта тварь начинает приобретать формы, приобретать образ, и Божественные энергии, то есть сила Божественная постольку, поскольку она может быть воспринята тварью, пронизать тварь, пронизывает постепенно все Богом сотворенное; и постепенно возрастает, рождается все, что постепенно родилось, но в полной красоте, в полной гармонии до момента, когда падение человека не разрушит эту красоту.

И в какой-то момент Бог берет глину, пыль земную, и из нее творит человека. Почему, в чем тут дело? Потому что человек Богом призван быть вождем всей твари в богопознание и в полноту своего бытия, в полный расцвет своего бытия, и для этого человек должен быть сродни всей твари, всему. Он не самая совершенная обезьяна в том смысле, что тогда он был бы сродни только некоторым тварям. Как пыль земная, как глина, о которой говорит Священное Писание, он сродни всему созданному: земле, и небу, и солнцу, и луне, и звездам, и ветру, и растениям, и животным, которые все вызваны к бытию действием Святого Духа и призывом Христа Спасителя, Сына Божия, Слова Божия. И потому что он принадлежит ко всякой твари, он сродни всякой твари, всякая тварь в нем себя может узнать, — как всякая тварь позже узнала во Христе себя самоё исцеленной, достигшей до совершенства.

Здесь речь не о совершенстве идет, потому что человек, Адам и Ева еще не достигли своей полноты. Как говорит кто-то из отцов, и не один, в начале человек был невинен, и его задача была в том, чтобы вырасти в святость. Он был невинен в полной чистоте своей тварности и приобщенности к дыханию Божию и в способности воспринять Духа Святого и в возможности для него быть в свое время местом воплощения Сына Божия.

И вот человек для всей твари был призван быть вождем, потому что ему была дана приобщенность к Богу, дыхание Божие в нем было положено и никогда не отнималось. И он познавал Бога непосредственным образом, как никакая тварь в полноте не могла Его воспринять, и он должен был вести тварь от одной меры в другую, так, чтобы вся земля, все небо, все Богом сотворенное приобщилось Богу, было пронизано Божественной благодатью Святого Духа и после Воплощения было приобщено тайне Воплощения Сына Божия, чтобы вся тварь земная, глядя на Христа, видя Его тело, Его телесность, с изумлением могла сказать: “Ведь это я!”. “Это я” не в том смысле, что каждая тварь и все твари являются Сыном Божиим, но в Его телесности всякая тварь могла узнать себя приобщенной к Богу. Мне трудно это объяснить, я не умею это объяснить, но я могу вам вот что сказать (к этому опять-таки мы вернемся).

Когда Адам увидел перед собой Еву, он воскликнул: это плоть от плоти моей, это кость от костей моих… И тут все переводы невозможны, потому что они ничего не говорят. Но еврейский текст говорит: я — иш, а это — иша. В переводе надо было бы сказать: он и она, мужское и женское, или сказать иному: это я — это ты. И другое лицо ответило бы: да это ты — это я. Но в этом “ты” и “я” не есть различение между двумя лицами, которые как бы чужды друг другу. “Ты” это “я” поставленный перед собой. Когда Адам увидел Еву, он на нее посмотрел и мог сказать:

79

79

теперь я себя вижу, но, Боже! — я не подозревал в себе такой красоты, такого величия! Это моя дивность, которую я вижу перед собой; и Ева так же воспринимала Адама.

И так вся тварь под руководством человека должна узнать Христа и вырасти в неизвестную нам полноту, о которой говорит апостол Павел, что придет время, когда Бог будет все во всем, когда мы познаем Его так, как мы Им познаны, когда вся тварь соединится с Творцом силой, действием Святого Духа и приобщением через человечество Христа к творческому и спасающему Слову Божию.

И человек поставлен быть вождем всей твари. В английском, в немецком, в русском переводах говорится, что человек послан властвовать, управлять, править. Да, это правда после падения, но изначально человек был призван сам врасти в полную меру святости и единства с Богом и вести всю тварь в это единство. Падение этому положило конец; человек потерял свой путь и уже не может вести тварь к полноте; но Сын Божий стал сыном человеческим и Он изначально трудится над тем, чтобы то, что стало невозможным человеку, рано или поздно вновь стало возможно, и что в Нем

кончик найти!! 17 июня 1999 Я боюсь, что сегодняшняя моя беседа затянется немножко дольше обычного, но мне

хотелось бы успеть сказать сегодня все то, что надо сказать за один раз. Начнем вот с чего. Много-много лет тому назад, когда я был еще подростком, мой отец мне

сказал: возьми за правило думать больше, чем ты читаешь, потому что твоя память всегда будет действовать быстрее, чем твой ум и сердце. Я положил это правилом во всей своей духовной и умственной жизни, и то, что я хочу вам сказать в течение наступающих бесед, как и в течение прошлой беседы, это плод не собирания мыслей или сведений из источников, это мысли, которые постепенно у меня родились, росли, углублялись, зрели в течение больше семидесяти лет теперь в связи с чтением, с одной стороны. Ветхого и Нового Завета, а с другой стороны, отцов Церкви. То, как я буду представлять вещи, может быть, вам покажется немного необычным, но я думаю, что я могу с уверенностью сказать, что то, что я скажу, не противоречит тому, чему меня научили и Священное Писание, и отцы Церкви, и большие люди духовного опыта и богословского опыта. Но я вас прошу то, что я скажу, выслушать, но выслушать с открытостью: с одной стороны, с готовностью воспринять то новое, что вы, может быть, услышите, а с другой стороны воспринять это с готовностью самим это продумать критически. Не обязательно “критикуя” то, что я скажу, а — не принимая то, что я скажу, без размышления.

И вот мне хочется продолжить сегодня беседу, которую мы начали прошлый раз, размышлением над тем, каким образом Бог связан со Своим творением. Большей частью, когда мы говорим об этом, мы думаем о том, как Бог связан с человеком, с исторической судьбой мира, но мы мало думаем о том, каким образом в течение тысячелетий истории этого мира и вещественного и духовного Бог с ним связан. И вот мне хочется некоторые моменты выделить с тем чтобы над ними подумать.

Я говорил уже о том, как в начале книги Бытия нам сказано, что Бог сотворил небо и землю и что земля была безвидна, и Дух Божий носился над водами. “Безвидна” это значит, что она была сплошной возможностью еще не осуществленной. Это тот же самый смысл, который в еврейском языке вложен в слово, которое переводится на некоторых современных языках как хаос: хаос не как разруха, а как совокупность еще всех неосуществленных возможностей. И с самого этого первого мгновения тварь связана с Богом. С одной стороны, она появляется на свет через державное творческое слово Божие, — слово, которое звучит и приводит из небытия все, что стало быть, но не в оформленном виде, а как возможность. Это слово является творческое слово,

80

80

Сын Божий. И мир рождается от этого зова. Это не приказ, в том смысле, что отношения между Богом и тварью не могут быть рассмотрены как отношения Властелина над подвластными, — это зов любви. Из цитаты, которую я вам вычитывал прошлый раз, явно, что Бог хочет, потому что Он есть любовь, любовь неизреченная, неизглаголанная, бесконечная, Он хочет разделить со Своей тварью все то, что у Него есть, и больше: приобщить всю тварь тому, чем Он является, Кто Он есть, так, чтобы, как говорит апостол Павел, в конечном итоге Бог стал всем во всем, или, употребляя слова о. Сергия Булгакова, чтобы было осуществлено — не пантеизм, в том смысле, что /не/ все должно стать богом, но панэнтеизм, то есть творение, в котором Бог присутствует и действует и пронизывает все.

Но с другой стороны, в этом отрывке Священного Писания, начало Ветхого Завета, явно, что эта тварь, которая вызвана криком любви, зовом любви Божией, желанием Бога отдать Себя этой твари, чтобы она разделила с Ним блаженство вечное, что над этой тварью дышит Святой Дух, Дух, Который приобщает ее к жизни, к способности становления, Который вызывает в твари возможности, которые она, может, в тот момент даже не подозревает, помогает ей становиться всем тем, чем только она может стать, но не по принуждению, не насильственно, а потому что она под дыханием Святого Духа, Который есть Дух жизни, будет становиться всем тем, на что она способна. И вот с первого мгновения любовь Божия приобщает новорожденную тварь через Сына и через Духа к вечной жизни. И как говорится опять-таки в Священном Писании, дары Божии неотъемлемы, и поэтому то, что Бог сейчас предлагает и дает, никогда не было отнято и не будет отнято у твари. Тварь после падения человека прошла через трагедию, но она осталась мученицей и неоскверненной. Как святой Феодор Студит говорит в цитате, которую я вам уже упоминал, тварь невинна, тварь не согрешила против Бога, она является жертвой человеческого падения и, употребляя его образ, она подобна доброму коню, которым управляет пьяный всадник. Конь добрый, но он себя ведет не так, как его природа хотела бы, он себя ведет не так, как он должен был бы, но это не его вина. Он чист, а виновен всадник. К этому мы вернемся.

Но вот это первое, что мы знаем: что тварь связана с Отцом державным Словом, Которым является Сын, и животворным Действием, которым является Святой Дух. И эта связь между вещественной тварью и Богом ничем не разрушается. Отношения между тварью и Богом не перестают быть теми, какими они были задуманы Самим Господом. И если мы посмотрим на историю творения, то увидим, как это действительно выражается в судьбе всех тварей. Первое, что совершается как заключение, как завершение этого акта творения Божия, это появление человека. Но тут тоже надо отметить, — и это очень мне кажется важным, — что человек создан перстным, из персти, из самого основного, из чего создана тварь. И поэтому он сродни всякой твари, потому что вся тварь, каждая тварь родилась из персти, из как бы ничего, из как бы основного, изначального материала, который появился на свет, когда Бог любовью Своей призвал к бытию все, чего не было; и в этом отношении человек сродни всей твари через свою плоть, через вещество свое. И тут опять-таки мне кажется очень важным помнить (я это уже говорил, но мне хочется собрать воедино), нам надо всегда помнить, что когда мы говорим о том, как опасна плоть для духовной жизни человека, мы говорим о чем-то описательно, но не по существу дела. Когда мы будем говорить о падении, я к этому вернусь, но сейчас я скажу, что некоторые отцы Церкви говорили, что грехи плоти это грехи, которые человеческий дух совершает против плоти своей, против того невинного и не оскверненного вещества, из которого он сотворен.

Это очень нам важно помнить, потому что с этим связана вся тема Воплощения. Бог сотворил человека, Он его сотворил сродни всему вещественному миру, и к этому миру он причастен через свою вещественность, к непорочности и чистоте. С другой стороны, Бог вдохнул в человека Свое дыхание, и через это человек сродни самому Богу. Не в полном смысле, потому что человек создан, так же как остальная тварь, чистым, невинным, но еще не зрелым и не святым. Ему надлежит вырасти в святость, которая приобщит его к Богу по-иному, которая даст ему познать Бога, как он Им познан, как говорил апостол Павел. И вот человек, по слову святого Филарета

81

81

Московского, повешен как бы между двумя безднами: с одной стороны бездна Божественная, куда он призван, с другой стороны бездна небытия, из которой он вызван; и его поддерживает Божественная благодать, по словам Филарета, как хрустальный мост. Человек невинный должен вырасти в святость; и его призвание по отношению к твари — и это очень важно — так приобщиться к Богу, так Его познать, и через познание Бога познать всю тварь в ее глубинах и стать ее вождем к полноте приобщения с Богом, так, чтобы пришло время, когда, опять-таки по слову апостола Павла, Бог стал бы все во всем, Божественность пронизала бы все созданное Им не механически, а по открытости всей твари и потому что она познала Его под руководством человека.

Это очень важно в нашем понимании сотворенного нами мира, потому что особенно теперь, когда у человека такая власть над веществом этого мира, нам надо опомниться и понять, чтó представляет собой этот мир, какая его связь с Богом. Для этого мы можем подумать о нескольких моментах. Вы наверное все помните икону Преображения Господня: гора с тремя вершинами, на средней вершине стоит Христос, по правую и левую руку Моисей и Илия пророк, и они говорят с Ним о том, что надлежит быть, а именно, что Его любовь безграничная, бездонная, всеохватывающая должна привести Его к тому, чтобы умереть смертью всего мира, который стал смертным через человеческое падение. И в этот момент, когда Христос принимает в Себя, как бы в Своем человечестве соглашается на то, чтобы умереть смертью всей смертности мира, вдруг Он воссиявает славой Преображения. Не только лик Его, не только Его руки, не только Его тело делаются светлыми, но и одежда Его изменяется, как говорится опять-таки в Евангелии, она делается такой белизны, как ни один красильщик не может ее сделать. Вещество Его одежды пронизывается Божественным светом, но не сгорает в нем, а приобщается ему и сияет этим светом, потому что это вещество способно приобщиться к тому, чему мы еще не способны приобщиться, за исключением святого Серафима Саровского, например, и других святых — к этому я вернусь через мгновение. Это икона Андрея Рублева.

Но есть другая икона, которая как бы менее поражает собой, Феофана Грека. Христос сияет, одежда Его бела, но ни лик Его, ни руки, ни одежда не сияют такой вещественной белизной, как на иконе Андрея Рублева. Но что меня поражает в этой иконе: Христос стоит и как бы из Него излучение идет, с Его рук, с Его лика, с Его одежды падают лучи Божественного нетварного света на все то, что Его окружает, на камни, на растения, и эти лучи не только касаются этих вещественных предметов, — они проникают до их глубин, и камни и растения ответно начинают сиять Божественным светом по приобщению. Это нам говорит о том, что вещественный мир способен воспринять Божественный свет, принять его до самых глубин и засиять им полностью, когда он встречается с Самим Богом, а не с человеком. Это очень важно, мне кажется, чтобы понять святость мира, в котором мы живем, и ужас того, что мы совершаем над этим миром.

Другой пример — это чудеса. Давным-давно уже отцами Церкви нам сказано, что чудеса это не моменты, когда Бог Своей властью понуждает природу: волны на море, хлебы, которые размножаются, болезнь, которая охватила человеческое тело, — подчиниться, поработиться Его воле и войти в новое измерение как бы. Отцы Церкви нам говорят о том, что чудеса — это действия Божии, которыми вещественная тварь освобождается от рабства греху и последствий греха, которые человек своей греховностью наложил и накладывает на нее. Это момент освобождения. Это момент, когда силой Божией и благодатью Его, обращенной к твари, которая готова ответить на этот Его зов и на это Его действие, когда эта тварь снова делается собой, чистой, освобожденной от человеческого греха хоть на какое-то время. Это мы видим на море Тивериадском, это мы видим в размножении хлебов, но мы видим это тоже в моменты, когда Христос исцеляет больного. Замечательно, что Христос не насилует больного, как бы заставляя его перестать быть во власти болезни. Он ему говорит: Хочешь ли ты быть целым?.. Каждый раз: хочешь ли ты?.. Твоя телесная природа на это способна, но ты — хочешь ли быть целым? Хочешь ли ты отвернуться от той греховной жизни, которая была твоим уделом до сих пор, хочешь ли ты

82

82

быть свободным от смерти, от осквернения и соединиться со Мной, Богом твоим, по-новому? О, не сразу до конца, но намерением, желанием, решимостью, отречением от всего греховного прошлого, которое тебя сделало таким больным даже в твоем теле, которое твою плоть, невинную плоть поработило страданию? И каждый раз страдалец отвечает согласием. Сумеет ли он дальше, в течение всей своей жизни пронести это понимание, мы не знаем. Может быть, и нет, может быть и да; но это момент, когда человеческая воля должна соединиться с волей Божией для того, чтобы стала возможность освобождения природы в нем.

Мы видим также эту способность тварного мира соединиться с Богом — в таинствах. Я возьму один только пример как центральный момент, это таинство Божественной литургии, когда хлеб и вино действием Святого Духа и силой Христа становятся Телом и Кровью Христовыми. И здесь точная параллель тому, что совершается при сотворении мира. Слово Божие, Сын Божий, Который приобщился к веществу нашего мира и к нашему человечеству, Сын Божий эту тварь, этот хлеб, это вино принимает в Себя, и Святой Дух сходит на это вещество, и оно становится Телом и Кровью Христа. Это нечто непостижимое, это нечто, что никакой человек совершить не может, только Бог. И в молитве, которую священник читает перед освящением святых Даров, говорится именно об этом: Ты — и Тот, Кто приносит, и Тот, Кто принимает жертву, то есть Тот, Который был распят, и Тот, Который принимает жертву. Ты — Тот, Который раздает и Себя отдает... Это момент, когда совершается в малом то, чему суждено совершиться во вселенном масштабе, когда Бог победит в конечном итоге грех в человеке, зло, и когда тварь будет свободна, и когда она узнает в теле Христом себя самоё и во Христе своего Создателя, Жениха церковного, Того, Который так ее возлюбил, что Он всего Себя отдал ей, и она может теперь отдать себя Ему, как в совершенном браке жених не берет себе невесту, а отдает себя ей, и как невеста не берет себе жениха, а отдает себя ему. Это тайна Церкви, о которой говорится в послании апостола Павла, которое читается по случаю бракосочетания, соединения жениха и невесты по образу соединения Церкви, т.е. той части творения, которая отдала себя Богу, и Христа. И вот в Божественной литургии это совершается; но совершается во всех таинствах, когда мы освящаем воды крещения, когда мы освящаем масло для помазания больных и т.д., это момент, когда молитвой Церкви, т.е. народа Божия вместе со Христом и Духом освобождается эта малая доля творения от всякого рабства греху и может приобщить человека, приобщить человека к той святости, непорочности, здравию душевному и телесному, которое у нее никогда не было отнято, несмотря на то, что она была порабощена греху.

И тут мы приходим к самому, может быть, великому, о чем мы можем подумать в этом контексте — это Воплощение Самого Христа /от Божией Матери/. Божия Матерь плотью Своей принадлежала созданному миру, и Она в Своей плоти была чиста и безгрешна, не потому что Она миру принадлежит, а потому что Она еще с момента Своего зачатия была посвящена Богу чистотой родителей и отдачей ими Ее Богу. Вы наверное знаете и помните эту икону — приведение Божией Матери в храм. Образно это говорит о том, что с рождения Своего Она отдана была безраздельно Богу, и в Своей невинности, в Своей девственной чистоте была принесена Ему, что Она принадлежала Ему безгранично, нераздельно. Но с другой стороны Она является наследницей всей святости земли. Не напрасно в начале двух Евангелий нам рассказывается родословная Христа. Это родословная Божий Матери, в сущности, это рассказ о том, как с сотворения мира до Ее зачатия поколение за поколением, несмотря на человеческую слабость, несмотря на греховность, освобождало себя от нечистоты. Мы видим через эти имена, как каждое поколение очищало хоть одного человека, одну чету от греховности, так чтобы в совокупности все поколения, из которых Она рождена, принесли бы, как камни для здания Ее личности человеческой, свою отданность Богу, свою чистоту.

Среди упомянутой родословной, мужчин и женщин, были грешники, но это все были грешники кающиеся. И покаяние в этом смысле не значит просто сожаление, это были грешники, которые сознавали, что они оторвались от Бога, и которые всем своим существом рвались к Нему

83

83

вернуться, которым удавалось в большей или меньшей мере это осуществить, которые передавали следующему поколению свое рвение, свою отчаянную тоску, свой подвиг. И следующее поколение эту тоску брало на себя и этот подвиг усовершенствовало, и из поколения в поколение создавалось новое человечество, в одной, может быть, линии родословной, как мы видим в начале двух Евангелий, которые приводят к родителям Божией Матери и к Божией Матери, Которая наследница всей чистоты человеческого рода, всей богоустремленности, всей тоски по Богу, всей отдачи себя Ему. И соединяя чистоту тварного мира в Ее плоти и чистоту тварного мира кающихся грешников и побеждающих свою греховность святых Она делается способной стать сосудом воплощения. Как это дивно! И благодать Божия сходит на Нее, сходит на это человечество, которое, с одной стороны, чисто как вещество, и с другой стороны свято как самоотдача Богу.

И тут играет решающую роль человеческая свобода, потому что без свободы наши отношения с Богом невозможны. Могла бы быть только порабощенность, но не могла бы быть свободная, любовная отдача человека Ему.

И на этом я хочу остановиться. В начале книги Бытия, опять-таки, возвращаясь к первой главе, нам говорится, что Бог создал человека, человека в целом. И некоторые отцы Церкви подчеркивают, что сказано: сотворил Бог человека по образу Своему, /…/ мужчину и женщину сотворил их (Быт. 1:27), и что они были образом Божиим. Но они подчеркивают, что в тот момент это было одно существо, в котором не определились еще свойства или различия пола, один цельный человек, в котором опять-таки, как в изначально сотворенной твари, была заложены все возможности и мужского, и женского бытия. И мы видим из второй главы книги Бытия, как это развивается. Тварь, остальная тварь, под дыханием Святого Духа, свободно развиваясь, приходит к моменту, когда она созрела достаточно, чтобы Бог привел все твари к человеку, к цельному человеку, который в себе содержит все возможности мужского и женского бытия, с тем чтобы человек назвал каждую тварь. Это момент, когда человек полностью еще приобщен к Богу, не совершив никакого греха, и поэтому из этой приобщенности, из того, что он видит тварь, как ее видит Бог, он каждой твари может наречь имя. Не те имена зверей, которые мы называем, а таинственное имя, которое определяет все существо данной твари. Мы видим нечто подобное в книге Откровения, когда нам говорится о том, что когда придет конец мира и все будет совершено, то каждый человек узнает свое неповторимое имя, имя, которое только он знает и Бог, имя, которое определяет его уникальное, неповторимое, единственное соотношение с Богом. И вот такие имена нарек человек всей твари.

Но в этом процессе он обнаружил, что каждая тварь как бы двойственна: мужского и женского рода, и что он — один, он — Человек, по-гречески антропос. И в этот момент, когда он увидел себя одиноким по сравнению с другими тварями, в нем родилось желание быть как другие твари, как бы четой, двоицей. И в ответ на это его желание Бог на него наводит глубокий сон, и из него рождается Ева. В русском, в славянском, во многих текстах нам говорится, что Бог взял ребро Адама и из него создал Еву. На древних языках “ребро” и “сторона” — одно и то же слово. Во многих аскетических писаниях говорится, что тот или другой подвижник спал “на ребрах своих”, что значило просто: лежал на голой земле на боку. И здесь речь не идет о том, что Бог взял одно ребро и из него сделал Еву, а что Он разделил две половины в человеке, две возможности в человеке: мужскую и женскую. И это было сделано не односторонним решением Божества, а в ответ на то, что человек обнаружил, что он единственный одиночка, и что в нем есть возможность чего-то другого, чего он не знал тогда, что мы можем назвать любовью, то есть обнаружением, что есть другой (а “другой” — того же корня, что “друг”), который ему подобен. И мы это видим опять-таки в этом рассказе.

Я не могу удержаться чтобы не упомянуть нечто не совсем относящееся к тому, что я сейчас говорю. Есть в еврейской письменности рассказ о том, как одному раввину поставили вопрос: почему Бог создал Еву из ребра, вещественного предмета как бы, когда Он мог бы ее

84

84

создать из ума Адама, из его головы? — И ответ который дал этот раввин, мне кажется замечательный: потому что ребро — та честь тела, которая ближе всего к сердцу…

И вот когда Адам оказался лицом к лицу с Евой, он на нее посмотрел и в еврейском тексте он сказал: Я — иш, а она — иша, то есть это “я” в женском роде, это я, я себя узнаю… И мы знаем из естественной науки, что в каждом из нас заложено и женское, и мужское, и что каждый из нас в себе содержит эти два элемента с преобладанием того или другого. И когда Адам увидел Еву и Ева увидела Адама, они друг на друга посмотрели и они могли сказать: ведь это я, это я перед моими глазами, но в такой красоте, такой дивный, которого я могу полюбить всем своим существом, отдать себя полностью, неограниченно, Это момент, когда родился не “пол” в нашем униженном смысле слова, а различение двух, которые увидели себя такими, какими они себя не могли видеть в себе самом, изумился. И поэтому так значительно и на русском и в других языках употребление слова “ты”. Ты это значит “другой я”, alter ego, как говорили на латинским языке, это я /…/

цельность человека. Пока человек был только единицей, он был возможностью. Здесь он — осуществление, осуществление не двух полов, а полноты одного человека, которая проявляется в той любви, которая соединяет двух и делает двух плотью единой, как говорится о браке. Есть детский рассказ о том, как один человек сидит у себя в комнате и другой стучит в дверь. Один человек это, если можно так сказать — Адам, а другой — Ева. И стучащий ждет ответа. И тот, кто взаперти, спрашивает: Кто ты? — Отвори мне! — А ты мне скажи, кто ты… — Да это я! — Я не знаю тебя… И тогда тот, кто снаружи, отвечает ему: Как ты не знаешь? это ты сам… И вот мне кажется, что в этой встрече Адама и Евы именно это происходит, почему они друг другу говорят “ты” — потом у что они — одно в двух лицах. И так важно для нас, что мы употребляем это слово “Ты” по отношению к Богу. Это не фамильярность, этим мы утверждаем, что Он и мы так соединены друг с другом, так едины, непостижимым образом, Божественной любовью и нашей слабой ответной любовью, что, как Исаак Сирин говорит, Бог ближе к тебе, чем твоя собственная душа и жизнь. Вот почему мы говорим “Ты” Богу: потому что ближе этого не может быть, потому что я сам себе не могу быть так близок, как Бог близок мне и я Ему. И согласно с этим и развилось дивное апостольское и святоотеческое богословие о брачной любви, когда оба делаются едиными так, как Адам и Ева были едины до падения.

Я на этом кончу сегодняшнюю свою беседу, которая продлилась дольше обычного, я прошу в этом прощения; и в следующий раз мы вернемся к вопросу Адама и Евы, их встречи, падения и того, что было дальше, и о том, что это нам говорит о браке, об исключительном значении брака в мире и о том, как нам открывается Бог.

1 июля 1999 Я закончил прошлую беседу рассказом о сотворении Адама и Евы, о том, как человек —

Адам — из которого была взята Ева, взглянул на нее и увидел в ней себя в неизреченной славе, красоте и святости и воскликнул: здесь я и здесь она!.. И здесь новый шаг был совершен в уподоблении человека Лицам Святой Троицы. В предыдущей главе нам было сказано о том, что Бог сотворил человека, мужчину и женщину сотворил их, по образу и подобию Своему; и здесь разверзается, раскрывается тайна этого богоподобия.

Сегодня, однако, нам приходится взглянуть на трагедию, потому что новосозданная эта двоица, которая какое-то мгновение времени или неисчерпаемо долгий срок была иконой Троичного Божества, как она разбилась? Что случилось? Что случилось, что появился тот мир, в котором мы живем, раздробленный, разбитый, потемневший, в котором мы не умеем смотреть друг на друга и видеть друг в друге неизреченную красоту?

История падения начинается, однако, до падения человека, Адама и Евы. Есть маленькие отрывки, которые указывают, намекают на это событие в Ветхом Завете и также и в Новом, также

85

85

и в писаниях отцов. Собирая это в очень упрощенном виде, я хочу поставить вопрос о том, каким образом то, что было создано совершенным, без пятна и порока, могло вдруг превратиться в тот ужас, который мы называем падением. Это началось не на земле, а в мире ангелов небесных.

Ангелы были созданы Богом совершенными, прекрасными. Но так же, как и человек был создан в невинности и призван к святости, они были созданы без пятна и порока и однако должны были через свое приобщение к Богу расти все выше и выше, светлеть, приобщаться к тайне Божественной святости. Отцы Церкви издревле ставили перед собой вопрос о том, как эти ангелы могли отпасть от своего призвания, как они могли пасть и перестать быть ангелами и стать демонами. Объяснения были даны разные, которые, в общем, не удовлетворяют, большей частью. Было сказано, что ангелы Божии позавидовали человеку, узнав о том, что в Предвечном Совете было решено, что Сам Бог воплотится и станет человеком с тем, чтобы и человек мог вырасти в меру приобщенности Божеству. Есть объяснение через зависть, через гордыню, разные объяснения.

Но мне пришлось прочесть одно объяснение, написанное древним писателем Лактанцием, которое неясно говорит о том, о чем я хочу сказать сейчас, может быть, превосходя его мысль. Он говорит о том, что ангелы Божии возрастали в святости своей, приобщаясь все глубже, все совершеннее к святости Божией, что их пронизывал постепенно Божественный свет, что они начинали светиться светом Самого Бога. Святой Григорий Палама нам говорит, что ангелы стали светами вторыми. Бог был первый Свет, единственный Свет, а они по приобщению делались светильниками, светами. Они не были отягощены плотью, телесностью, хотя и ангелы Божии не являются чистыми духами в том смысле, в котором мы говорим, что Бог есть Дух. Они приобщались к тому, что представляет Собой Бог, и в них все ярче, ярче и ярче сиял Божественный Свет; они делались, как я только что сказал, светами вторыми. И вот Лактанций, как мне помнится, говорит о том, что в какой-то момент некоторые ангелы взглянули на себя и были потрясены той красотой, тем величием, который они собой представляли, тем, что в них влился свет Божественный, что они были приобщены в этом смысле к Божеству. И один из них, Денница, Люцифер, Светоносец, как бы загляделся на себя и воскликнул: Зачем мне больше? Я обладаю всем, о чем только можно мечтать, я сияю светом, Божественным светом, я — Божественный свет в этом мироздании, вместе с другими ангелами, которые выросли в мою меру. Зачем нам Бог, когда мы сами сияем так же, тем же светом?.. И в этот момент они отпали от Бога. В этот момент Божий свет в них потух, остались только твари, которые только могли или покаяться, чего они не могли в этот момент сделать, увлеченные собственной красотой, которую они от Самого Бога получили, которая отражала Божественную красоту и сияние, и они отпали и стали темными силами. И вот эти темные силы и положили начало падению человека.

В библейском рассказе мы видим, что Бог два пути определил человеку для полного своего возрастания: один путь — прямой, безгрешный, подлинный: это было приобщение к Нему Самому, приобщение к Его премудрости, и такое глубокое приобщение, что человек мог познавать все, что создал Бог, как бы умом Божиим, не просто своими догадками, а приобщенностью к Божественной премудрости. И другой путь — это путь познания тварного мира на уровне этого мира и его тварности. Призвание человека было в том, чтобы так приобщиться Богу, так соединиться с Ним, чтобы Божественная премудрость в нем жила, чтобы в нем выражалась, его питала, ему раскрывала все тайны бытия Премудрость Божия, принятая в любви и в поклонении Самому Богу, в послушании в том смысле, в каком я пробовал его описать несколько бесед тому назад, то есть в способности так молчать всем своим существом, чтобы слышать голос Божий в себе, который все перед нами раскрывает. Да молчит убо всякая плоть человеческая— говорится в песнопении Великого поста.

Был другой путь, как я сказал, путь как бы естественного познания, познания мира, который сродни человеку, потому что человек своей телесностью, своей материальностью, даже своей душевностью приобщен к созданному миру. Вне Бога полного познания невозможно было

86

86

получить, но какое-то изначальное познание можно было уловить; и вот на этом темные силы и уловили человека.

В Библии сказано, что в раю было два дерева: древо жизни и древо познания. Древо жизни это древо как бы образно приобщенности человека Богу, такой приобщенности, что он питался бы всем Божественным и в Боге все видел, как бы изнутри Божией Премудрости глядел на все создание и видел это создание, как видит его Бог. И второе — древо познания, которое стоит и которое нам дает возможность глядеть на все Богом созданное, дивиться красоте, премудрости, познавать многие тайны, которые заложены в творении, но как бы не полностью через приобщение с Богом. Не видеть вещи так, как их видит Бог, а только изначально бороться для этого видения.

Большей частью когда мы слышим о падении человека, нам это представляется как окончательная катастрофа. Человек отвернулся от Бога и выбрал путь естественного познания. Но не так об этом думает святой Ириней Лионский, который был учеником святого Иоанна Богослова. Он говорит, что и тут человек не был Богом оставлен, что он не был как бы присужден навсегда блуждать во тьме, не зная, не познавая того мира, в котором он создан. Он говорит о том, что это трудный путь, но что вглядываясь, вдумываясь, вживаясь в тот мир, которому мы принадлежим,— потому что он Божий, потому что в нем сияет Божий свет, потому что на нем запечатлена Божественная премудрость, человек может постепенно раскрывать эту Премудрость, понимать Бога через Его творение, до момента, когда, дойдя до предела возможного естественного познания, он открывается к познанию Божественному, он открывается к тому, что оставляет свои попытки познать естественным умом то, что сотворил Бог, и останавливается в молитве, в поклонении, в молчании, в созерцании Бога. Так что даже падение, в представлении святого Иринея Лионского, не является окончательной катастрофой, не является концом судьбы человека. Но тот путь, который мог бы быть путем быстрого постепенного светоносного восхождения и углубления в тайны Божии, превращается в долгий путь искания, блуждания, ошибок, исправлений и страдания. Вот как святой Ириней объясняет этот отрывок из книги Бытия.

А дальше? А дальше между Богом и человеком создается, не вырастает, а вдруг, мгновенно открывается пропасть, потому что в тот момент, когда человек выбрал естественное познание мимо Бога, он уже с Богом не в отношении взаимной глубинной любви и доверия, а в отношении вопрошания, порой и страха. Нам Библия рассказывает о том, как Адам и Ева услышали, как Бог ходит в раю. Это, конечно, образы, потому что весь этот рассказ является как бы образной попыткой довести до нашего сознания что-то, что описать невозможно, на нашем языке сказать то, что случилось в мире, которого больше нет. И когда они сознают около себя присутствие Бога, Которому они уже не приобщены, как раньше, детской любовью, детским доверием, совершенной отдачей себя, готовностью и желанием все только через Него познать, они испуганы и оба прячутся от Бога. И Бог их зовет: Адам, где ты?.. И Адам отвечает: я обнаружил, что я наг, что я голый, и мне стыдно… — Кто тебе об этом сказал? — Ева сказала… К этому мы вернемся через несколько минут. Но тут вдруг оказывается, что доверие, простота, которая была в начале, пришла к концу.

В тот момент человек мог бы еще, вернее — уже понять, чтó с ним случилось. Но в этот момент он еще не понимает; он только сколько-то помрачен, но он не понимает до конца, чтó с ним совершилось. Он думает, что может продолжать расти, становиться собой, познавать мир как бы параллельно с Богом. И тут входит в силу очень страшный закон. Жить можно — в том смысле, в котором Бог жив и в котором живы те, которые в Боге и с Ним — только приобщенностью с Ним. В момент, когда человек отрывается от Бога, у него остается только один путь: рано или поздно умереть. И это именно случается с первой четой. Смерть через них входит в этот мир. Они потерял источник Жизни, и без источника Жизни — Жизни больше нет. И начинается трагический период, в котором мы участвуем, когда человечество и весь живой мир познают смерть и приобщаются смерти. Это очень страшно. Но если мы вспоминаем то, что святой Ириней сказал, это не абсолютно безнадежно.

87

87

Но тут целый ряд вещей совершается. Изначально человек имел плоть, вернее, имел тело, имел душу, и в нем обитало дыхание Божие, которое Господь вдохнул в него. В тот момент, когда человек отворачивается от Бога, эта иерархия колеблется, остается в первом плане то, что принадлежит к естеству. Дух уже не познает Бога, как он Его познавал изначально, и поэтому дух не может руководить, вести человека от силы к силе, от славы к славе, от земли на небо, в глубины Божии. И в человеке тускнеет его человеческое сознание и появляется то, что мы называем плотью. Изначально человек состоял из тела и души. И то, что отцы называют телом, это та же плоть, но пронизанная духом, одухотворенная, освященная. Теперь эта освященность заколебалась, и тело в значительной мере стало плотью, то есть тем же телом, но уже не таким одухотворенным, не таким чистым, не таким гармоничным. И уже не душа и не дух правят всем человеком, а взаимное как бы равновесие разных сил, а порой борьба между ними. И отсюда рождается то, о чем говорят Отцы все время, о борьбе человека со своей плотью, потому что эта плоть является тем же телом, но отяжелевшим, потерявшим свою духовность, уже не приобщенным и не руководимым духом человека и через этот дух — Духом Святым. И дальше, когда мы вглядываемся в наш опыт, мы приписываем этой плоти нашей все дурные влечения, мы виним нашу плоть в том, в чем мы должны были бы винить наш дух. Я вам уже упоминал слова святого Феодора Студита о том, что после падения весь мир, включая самого человека, стал подобен доброму коню, которым руководит пьяный всадник. Человеческая душа, человеческий дух, потеряв свое единство с Богом, потеряв свою гармонию, уже не может гармонично, правильно вести всего человека, и человеческая телесность, его плоть начинает себя вести анархично. И вместо того чтобы познавать, как и отцы это делали, что виновен дух человека, что виновно его сознание, его душа, его воля, мы виним свою плоть, которая является жертвой нашего отпадения от Бога и отпадения от той цельности, которая нам была изначально дана. Это очень нам важно помнить, потому что, как кто-то из отцов сказал, борьба с плотью — это борьба за тело. Это кажется сказал отец Сергий Булгаков; борьба с плотью это борьба за тело, борьба за то, чтобы наша плоть была возвращена к той славе телесности, которая ей была дана изначально. И это нам вручено, это наша задача: всеми силами нашими, всей силой воли направить себя обратно к Богу, вернуть себя к Богу послушанием, то есть вслушиваясь в голос Божий, который в нас продолжает звучать и который еще звучит вокруг нас через Священное Писание, через святых отцов, через святых, и стать снова Человеком. Если же мы теряем полностью эту приобщенность к Жизни, то остается только полная смерть.

Вы наверное помните рассказ о том, как пришел потоп, как Бог взглянул на людей, которые тогда ушли всецело в вещественность этого мира, и, как сказано, стали плотью, уже не телесностью, а плотью; и Господь сказал: лучше им умереть; как бы они вечно не жили (это мои слова) только как трупы, как плоть без духа. И пришла на них смерть. Как это страшно!..

Но и тут мы можем не терять надежду, потому что пути Господни неисповедимы, и мы можем видеть, что тот Бог, Который создал всё и вся для того, чтобы жизнь жительствовала, чтобы жизнь Божественная пронизала все, Он и их не оставил. Но мы должны понять, что если мы не приобщаемся через наш дух, через нашу душевность к Богу, то мы не можем нашу плоть обновить так, чтобы она стала телом. Если вы поставите вопрос о том, какая разница, взгляните на жития святых, посмотрите на видение Мотовилова, который видел святого Серафима во славе, когда он всем своим телесным существом засиял перед ним, когда Мотовилов не мог на него смотреть, потому что ломили глаза. И когда Серафим сказал: ты не мог бы меня таким видеть, если бы в это мгновение и ты не был таким… Это то, что мы видим также и на горе Преображения, о чем я уже говорил, как Христос вдруг засиял Божественным светом весь, всей плотью Своей непорочной, совершенной, неоскверненной, но и одежда Его засияла, потому что Его одежда — вещество этого мира — ничем не было от мира оторвано, кроме человеческого греха, и как свет этот лился на все, что окружало Его, как эти лучи пронизывали и камни, и утесы, и растения, и как (мы это видим в иконе Феофана Грека) из глубин, из недр каждого вещества, которое было

88

88

тронуто этим светом, засиявал вечный Божественный свет. Потому что мир, вещество этого мира, не пало, — пал человек, и мы оскверняем и осквернили этот мир; и от нас зависит, нам поручено под руководством Христа стать водителями, наставниками этого мира обратно в райское состояние. Но для этого человек должен сам вернуться к Богу, приобщиться к Нему так, как святые приобщались.

Когда я говорил о рождении Евы от Адама, о том, как человек, всецелый человек разделился как бы на два лица, то я говорил о том, как оба эти лица увидели друг в друге ту совершенную красоту, хотя бы изначальную, к которой они были призваны. И вот после того как человек отошел, отпал от Бога, не отрекся от Него, а просто заблудился, они престали видеть друг друга такими, какими они видели себя и другого. Глядя друг на друга, употребляя слова святого Мефодия Патарского, который написал это на латинском языке, они глядели друг на друга и говорили: это мой alter ego, это другой я сам. И в тот момент, когда они отпали от Бога, Который является силой соединяющей их, они смотрели друг на друга и каждый из них сказал (это опять-таки мысль этого святого): я — ego, тот — это alter, это уже не друг в русском смысле слова, то есть самый близкий мне человек, другой я, я в ином лице; это иное существо. И вот в этот момент (об этом Лосский писал несколько раз) вместо двух лиц стали друг перед другом два индивида. Индивид — латинское слово, которое означает последнюю степень разделения, дальше разделять нельзя. Если вы возьмете двух из нас, мы индивидуумы друг по отношению к другу, в том смысле, что каждый из нас замкнут в себе, как бы закрыт под своей кожей, и делить дальше невозможно, потому что если пробовать делить каждого из нас дальше, то это убийство. Это тело, это душа, это те или другие части тела, но это не цельный человек. И вот этот страшный момент, когда из двух лиц, которые были едины и познавали себя как одно, появилось два индивидуума, два отдельных лица, которые уже не составляли полностью одно целое. Я говорю “полностью”, потому что грех человеческий не смог разрушить дело Божие и отделить двух людей, которые были призваны быть едиными. В этом смысле (к этому, может быть, я успею сегодня вернуться или следующий раз) нам надо помнить, что человеческий грех не окончательно все разрушил.

Но тут оказалось, что они друг на друга посмотрели и увидели не себя самих во славе, а иного, и сказали: нам стыдно, я голый, я голая, он голый, она голая, мы голые, что нам делать? И говорится в Библии: Бог сшил им одежду кожаную. То есть они облеклись в какую-то одежду. Но они теперь познали себя как нагота, вместо того чтобы познать свое нагое тело как торжественное, ликующее сияние красоты. Этому мы можем найти сравнение. Когда мы смотрим на работу великого художника, будь то статуя, будь то картина, и видим нагое тело, мы видим в нем только неизреченную красоту, гармонию. Когда нам показывают порнографическое изображение тех же телес, мы видим только уродство, ужас, оскверненность. И вот это и случилось в тот момент. Человек посмотрел на другого и не увидел его как самого себя, а как чужого, как нагого. Здесь начинается история падшего мира, потому что вместе с тем как человек пал, пала и вся природа, весь мир, потому что, как я говорил уже не раз, человек был создан для того, чтобы быть вождем этого мира от тварного совершенства к приобщенности к Божественной красоте, к Божественной жизни. Человек сам отпал и уже не может этот мир вести, и весь мир заколебался, и весь мир превратился в нечто страшное. Вы, может быть, помните это место, кажется, в шестой главе книги Бытия, когда после потопа человеку, который настолько отпал от Бога, что больше не может жить только своей приобщенностью Богу, Господь говорит: теперь тебе все твари отданы; они будут твоей пищей, а ты будешь их ужасом... Вот то соотношение, которое существует теперь со времен падения между нами и сотворенным миром. Вместо того чтобы быть как бы вершиной этого мира, быть вождем этого мира от земли на небо, быть проводником Божественной красоты, славы, святости в этот мир, мы стали предметом страха и ужаса. И мы это видим постоянно вокруг нас, и увы, мы это видим и в нас самих.

Но все ли разбилось одновременно с падением человека? Нет, не все. Один из отцов Церкви (мне кажется, что это святой Григорий Великий) писал о том, что мир не мог бы продолжать

89

89

существовать без таинств, то есть без таких действий или таких состояний, когда Божественное вливается в тварное, когда тварное перерастает себя самого, когда Божественное, вливаясь в тварное, приобщает эту тварность к вечному и к Божественному. И вот об этом он говорит, что единственное таинство падшего мира — это брак; брак, понимаемый как соединение двух существ, которые друг на друга посмотрели, возлюбили друг друга так, чтобы уже не видеть друг в друге иного, чужого, не видеть другого как наготу, а увидеть другого как красоту. Брак, по слову этого святого, является единственным таинством, которое весь мир держит с момента его сотворения и даже с момента его падения. Брак не как формальность, не как обряд, а как то чудо, которое позволяет двум людям друг на друга посмотреть и сказать: мы уже не двое, а двоица, мы едины, мы двоица так же, как Бог — Троица. И когда появляется ребенок, мы — икона Святой Троицы.

Ветхий мир до Христа этого не мог знать умом, но этот мир это знал опытом. Мы видим в Ветхом Завете ту неописуемую любовь и верность, которая соединяет любящих друг друга людей. Вспомните Вооза и Рахиль, как она говорит ему о том, что она его любит и твои боги будут моими богами, все твое будет моим, потому что она приобщилась ему, и между ними уже нет разделения, они стали едины — без обряда, без какой-нибудь формальности, а через таинство любви. И вот святой Григорий нам говорит о том, что мир только тем и держится, что таинство любви, то есть Божественная любовь, вливающаяся через человека в мир, делает мир еще жизнеспособным. Этот мир не отпал от Бога, пока осталась любовь. Конечно, это не та любовь, о которой открывается в Евангелии, не та любовь, которая нам обещана, когда, как говорит апостол Павел, Бог будет все во всем, когда мы познаем Бога, как мы Им познаны, когда мы будем приобщены Божественной природе. Да; но теперь уже любовь, которая является как бы сущностью, одним из проявлений Сущности Божией, живет, льется в душах человеческих, соединяя души, преодолевая розность тел и соединяя людей в двоицы по образу и подобию Божию. Над этим надо нам задумываться, потому что когда мы говорим о браке в нашем опыте, часто люди ищут брака, как совершаемого таинства, то есть как обряда, через который двое уже имеют право быть едиными телесно, — потому что душевно никто не может помешать двум быть едиными. Но не обряд создает брак. Брак глубже всякого обряда. Это Божественная любовь и Божественная жизнь, которая не оставила человечество и не оставила мир, когда человек пал. Это диво, это чудо!

На этом я кончу сегодняшнюю беседу и следующий раз продолжу эти размышления над началом книги Бытия и дальше перенесемся из книги Бытия в остальную историю Ветхого Завета и в Новый Завет. А теперь помолчим немного и подумаем. Я знаю, что сказал многое, что для вас, вероятно, чуждо или странно; но подумайте. Это плод моего чтения, моего скудного размышления, но вместе с этим того опыта жизни, который меня поставил лицом к лицу с многими, многими людьми

15 июля 1999 Я хочу сегодня продлить беседу, которую я проводил прошлый раз, и вернуться к

некоторым пунктам, которые я не успел развить или пропустил. Я говорил о том, что сатана соблазнил Адама и Еву, соблазнил их ложью; и в основе всего зла, которое охватило человечество и увлекло всю тварь в пропасть, лежит именно ложь. В Священном Писании сатана называется отцом лжи и первым убийцей. Ложь — не просто легкий обман; какова бы она ни была, ложь — попытка заменить реальность несуществующим положением дел, это попытка превратить реальность в марево. Если брать сравнение, то можно сказать, что вместо реальности предлагается человеку чистая иллюзия того, чего нет, и предлагается ему этой иллюзией жить и в этой иллюзии существовать. В каком-то смысле слова Христа: кто, если его ребенок попросит кусок хлеба, даст ему камень? — здесь могут быть приложены. Дьявол сотворил над человеком то, что случилось с ним самим. Он знал, чтó делает; он не ошибся, не запутался. Я вам говорил о том, как пали темные ангелы, как они были сначала светлой, светлейшей тварью Божией, как в них лился свет

90

90

Божественный, как они сияли насквозь этим Божественным светом так, что святой Григорий Палама их называл светами вторыми. Тьмы в них не было, но и собственного света в них не могло быть, а только проливающийся от Бога в них Божественный свет. И в какой-то момент (по рассуждению одного из древних писателей) один из них, самый сияющий, который назывался Денницей, Светоносцем, взглянул на себя и изумился собственной красоте, и увидел, что в нем нет ничего, что его делает отличным от Бога. Он не уловил того, что свет, который в нем есть — Божий свет, что он не есть сам свет, тогда как Бог есть Свет Сам по Себе. И он воскликнул, что ему Бог не нужен, что он может поставить свой престол на место Божьего престола, потому что он видел себя сияющим тем же светом, который он видел в Боге. За этим последовало крушение, — крушение части ангельского мира и начинающее крушение мироздания.

И когда он оказался лицом к лицу с человеком, то он применил к нему то, что его самого погубило. Он обратился к Еве и сказал: Если вы вкусите от плода Древа познания добра и зла, вы познаете все так, как Бог это познает, и сами станете богами... Он сделал то, что с ним случилось; Ева поверила его слову, не в том смысле, что она захотела взбунтоваться против Бога, но она поверила, что если вкусит от этого Древа, то исполнится в ней и в Адаме то, к чему их Бог призвал: они вырастут в полную меру своего призвания, из невинности они вырастут в богоподобие. И здесь они пали. Сатана (слово “сатана” значит “противник”, “враг”) их уловил на том, на чем сам пал. И за ним последовало крушение всего последующего человечества и крушение всего мироздания, которое человек должен был, приобщаясь к премудрости Божией, делаясь проводником Божественной воли, от славы к славе привести к такой полноте, которую апостол Павел определяет словами: и станет Бог всем во всем. Здесь было намеренное разрушение, и в основе была ложь. И тут мы должны помнить, что ложь всегда является попыткой, даже в наших личных отношениях, заменить реальность чем-то менее реальным, заменить то, что есть, тем, чего на самом деле нет, но что нам кажется более удобным или более выгодным. И потому ложь является основным грехом, который нам надо истреблять, выкорчевывать из себя, очищать покаянием, — покаянием перед Богом и покаянием друг перед другом. Как один из Апостолов в своем послании говорит: исповедуйте друг другу грехи ваши; не оставляйте никакой неправды между вами, пусть между вами, как бы это ни было болезненно, мучительно, страшно, качествует, действует только истина, потому что, как Христос сказал, только истина может сделать нас свободными. (О свободе я уже говорил подробно и к этому вернуться не собираюсь.)

И вот наступила смерть, — смерть как результат потери единства с Богом. Потому что Бог есть Истина, но Он есть тоже Жизнь, и потеряв свою укорененность в Боге, человеку осталось только одно: умирать. Французский богослов Ролан де Пюри, говоря о падении, сказал: человек в какой-то момент повернулся спиной к Богу, и перед ним уже Бога не было, и осталось ему только умереть…

И вот тут мы улавливаем что-то основное о грехе. Мы говорим о грехах во множественном числе, и конечно, мы правы; но основной грех — это отпадение от Бога, это момент, когда мы выбираем что бы то ни было, что несовместимо с нашей приобщенностью к Богу. Кажется, апостол Иаков в своем Послании говорит о том, что совершение греха подобно переходу через реку с берега, который принадлежит Богу, на берег, который Ему не принадлежит, — не потому что Он не имеет прав на этот берег, а потому что он у Него украден. И нам надо это помнить; помнить, что нет малой лжи, что есть только ложь, и что ложь всегда является отпадением от того, что есть на самом деле, и созидание того, чего нет, как паутины, в которую можно уловить человека или народ, — все равно. Это смерть. И поэтому дьявол, который есть отец лжи, и называется также первым убийцей. Он ввел смерть в человеческий род, предложив им жизнь нереальную. Единственная реальность была Бог; он им предложил путь жизни вне Бога, то есть в паутине. Это первое, что я хотел вам сказать в связи с тем, чего я не успел договорить прошлый раз.

91

91

Дальше я вам упоминал о том, что когда Бог создал Еву, как бы разделив человека на мужское и женское, они друг на друга взглянули и увидели другого и вместе с этим самого себя. Видя себя, как бы половину свою, в лице Евы, Адам взглянул на нее и с изумлением увидел как бы вне себя неизреченную, невыразимую красоту Божия творения, человека во всей славе чистоты, невинности; и Ева так же взглянула на него. У нас нет на русском языке, на западных языках слов, чтобы выразить это точно. На еврейском языке говорится: он взглянул на нее и сказал: я — иш, это — иша; я — я, она — она; но к сожалению слово “она” на русском языке как бы третье лицо. Взглянув друг на друга, они увидели полноту того, что представляет человек, являемый каждому из нас/оговорка??/, каждому из них по всей полноте, чистоте, красоте, величии, славе, единстве в Боге и единстве с другим. В каком-то смысле здесь “ты” и “я” неразделимы, потому что “ты” — будь то Ева или будь то Адам — это был “я” как бы явленный мне самому вне меня. Я знаю, что то, что я говорю, запутанно, но хотел бы вам передать что-то, что я чувствую, что мне кажется очень важным и что у нас потеряно. И вот когда случилось падение, мы явно видим в третьей главе книги Бытия, что они друг на друга посмотрели в тот момент, когда они потеряли свое единство в Боге, и увидели друг во друге не себя во славе, а иного, другого. Говоря языком некоторых богословов, в начале каждый из них был лицом, причем таким лицом, в которое можно было заглянуть и вместе увидеть и себя, и сияние Божией славы, и предмет любви, поклонения, изумления перед красотой, которая предстала. В тот момент, когда они потеряли Бога, они друг увидели друг друга как иного, как особь, обособленное существо. Когда они были едины, они не познавали своей наготы, потому что свою наготу мы не видим до момента, когда мы ее познали извне. Когда они отпали от Бога и стали друг для друга как бы чужими, они вдруг обнаружили, что они наги, они обнажены славы Божественной и они обнажены того чуда единства во все пронизывающей любовь. /?/

И тут начался новый период библейской, человеческой истории. Мы видим дальше, что Бог, глядя на них, сказал с грустью: Вот, человек стал как один из Нас… Человек, который был двоицей, одним существом в двух лицах, вдруг оказался двумя особями, он перестал быть иконой Святой Троицы, сверхличной. Каждый из них стал особью, это уже была не икона Святой Троицы, а разбитая икона. Бог это сказал с такой болью, вероятно: разбилась икона, и это существо, человек, который должен был вести всю тварь к полноте богопознания через свое собственное приобщение и собственное познание Бога, перестал быть на это способен. И между ними начались новые отношения, они были уже отдельны, они видели друг друга как “не я”, как “он”, как “она”; и в результате начались между ними со-отношения, которых в начале не было. Первое что мы видим: Бог говорит — с болью, с грустью, не как заповедь, не как наказание, не как угрозу — что у жены будет теперь влечение к мужу, а муж будет властвовать над ней. Это было не наказание, это был болезненный крик Божий: Смотрите, что между вами случилось! Вас соединяла неразлучно такая любовь, которая делала вас едиными…

И осталось нечто от этой любви. Я вам приводил прошлый раз слова одного из отцов ранней Церкви, что тайна любви, которая соединяет мужчину и женщину, тайна такой любви, которая соединяет расстоящееся, разделенное, является как бы браком, и что это — таинство в полном смысле этого слова, которое пережило падение, потому что, как говорит, кажется, святой Григорий Богослов, мир не мог бы существовать без таинства, то есть без такой ситуации, где Божественное вливается в тварное; а любовь, соединяющая двух так, что они делаются едиными, это вот это чудо Божественной любви, вливающейся в твари и соединяющей их — не в такой мере, в какой они были едины в начале, потому что этого можно достичь только путем громадного подвига личного и подвига всего человечества до конца мира. Между ними осталась связь в форме влечения, в форме власти, как несчастье, но несчастье, которое сохраняет в какой-то мере в падшем мире единство, которое иначе было бы до конца разрушено.

Брак в полном смысле слова мы видим в Евангельском рассказе, к этому я вернусь через мгновение; но брак ветхозаветный, брак в язычестве, брак во всей твари является единственным

92

92

путем, которым сохранилось не только единство твари, но и пронизанность всей твари Божественной благодатью в той мере, в какой человек мог ее понести. Как дивно, что даже при падении всего мира Божественная благодать не ушла, не потухла, осталась гореть, сиять, освящать и соединять! В Евангелии мы видим то же представление о браке как о той силе, которая делает едиными двух, и за пределом этих двух, при рождении детей, создает все ширящуюся икону Святой Троицы, многоличности в одном лице.

Но тут есть два момента, которые мне хотелось бы отметить. Первый момент тот, что даже в Церкви, — в Церкви, какой мы ее знаем — не превзойден грех и не превзойдена розность, разделение между людьми. Вы наверное помните слова, которые читаются во время брачной службы о том, что брак между мужчиной и женщиной похож, подобен соотношению Христа и Церкви. И тут мы видим точно то, что Господь говорит. Христос — это Бог, ставший человеком, полнота Божества, влившаяся в тварность неоскверненную, и Церковь как общество людей падших и вместе с этим освященных. Если не обращаться к определениям Катехизиса, то можно сказать, что Церковь — это чудо воссоединения Бога и человека, и через это воссоединение открыта дверь для всей твари к возвращению в райское состояние. Церковь — это общество, превосходящее человечество, потому что первый Член Церкви — Господь Иисус Христос, Тот, Которого апостол Павел называет: Человек Иисус Христос. Он — Человек в полном смысле слова, Он носитель плоти нашей, Он носитель души человеческой; и плоть и душа пронизаны до самых глубин неограниченно Его Божественным присутствием.

Я говорил прошлый раз о том, что при падении душевность человека, душа человека потеряла свою связь с Богом, но что его вещество, тело не потеряло своей чистоты. Оно может быть осквернено душой, оно может быть поведено не по тому пути, но оно является как бы жертвой, а не причиной. Из тела оно превращается порой в то, что святые отцы называют плотью; но плоть — это человеческое тело, оскверненное человеческой душой, а не оскверняющее человеческую душу.

И вот первый Член Церкви — это Господь Иисус Христос; и жизнь Церкви, Божественное дыхание в Церкви — это Святой Дух, благодатью и силой Которого мы соединяемся со Христом и делаемся через это детьми нашего Небесного Отца.

Когда я говорю “соединяемся со Христом”, я хочу сказать следующее. Вы наверное помните, я уже упоминал эту притчу апостола Павла о том, что через крещение, через веру, через благодать, через милость Божию мы привиты к человечеству Господа Иисуса Христа, и через него — к Его Божеству. Здесь образ, который меня всегда потрясает, потому что… Вы знаете, что такое прививка? Мы этого не видим, потому что мы горожане. Но если жить в деревне, мы видим, как садовник ходит и видит какой-то росток, который может жить, но корни которого недостаточно глубоки или который растет в земле неплодотворной. И он этот росток отрезает. Вы понимаете, что это значит для ростка. Он жил хоть какой-то жизнью; и вдруг, потому что он оторван от той земли, которая ему давала хоть какую-то жизнь, из него течет жизнь, смерть настала. Но садовник идет дальше, он подходит к дереву, крепкому, сильному, живому, и тем же ножом надрезает одну из веток этого дерева и соединяет рану одного с раной другого. И тогда вся живая сила этого дерева вливается, переливается в этот росток, который вдруг оживает такой жизнью, какой в нем никогда не было раньше. Он не делается просто ростком этого дерева, он делается самим собой в такой полноте, которой не было у него. Вот это случается с нами, когда мы встречаем Христа, когда верой мы с Ним соединяемся, когда крещением мы присоединяемся к Его телу, душе и Божеству. И это совершается силой Святого Духа.

И тогда мы вступаем в совершенно немыслимое отношение с Богом и Отцом. Мы все читаем молитву Господню Отче наш, и порой, много раз я задумывался: как я могу назвать Бога своим Отцом, когда я так недостоин Его, когда я Ему неверен, когда я подлежу Его осуждению за всю мою жизнь, за все, все, все без остатка?.. И потом мне вдруг вспомнились слова Спасителя Христа, сказанные женам мироносицам после Его Воскресения: Идите и скажите Петру и братьям

93

93

Моим о том, что Я воскрес… Христос обращается к Своим апостолам как к братьям, потому что они так в Него уверовали, так стали едины с Ним любовью, поклонением, посильным послушанием, потому что тогда еще не сошел Дух Святой и не возгорелась в них полнота Божественной жизни и полнота человечества, которая в них лежала, как бы уснув. И Он эти слова говорит не только десяти апостолам, которые бежали с Голгофы, потому что им было страшно, и спрятались в доме родителей Марка, Он эти слова, это название братий обращает также и к Петру, который трижды от Него отрекся: Скажите Петру и братьям Моим, другим апостолам… Христос не отрекается от них за их страх, за их трусость, за их измену, Он знает, что тогда у них не было силы и видения. Но теперь Он воскрес, теперь они Его встретят, теперь пройдет этот ужас, и они смогут возродиться. И они могут все стать Его братьями, — братьями, потому что Он их избрал, потому что Он их возлюбил, и потому что они ответили Ему такой любовью, которая потом сказалась, когда Дух Святой дал им силу быть тем, чем они уже были, но еще не могли действенно быть. И потому и мы, греховные, недостойные, можем говорить: Отче наш, — не потому что Он — Творец, а потому что Христос соблаговолил признать в нас Своих братьев, соединить нас через веру, через дар Святого Духа, через Крещение, через приобщение Его Телу и Крови в Святой Евхаристии, сделать нас братьями Его, как бы продолжением Его воплощенного присутствия на земле после Его Вознесения, — об этом пишет глубоко отец Сергий Булгаков. Мы, Церковь, являемся как бы продолжением воплощенного присутствия Христа через те таинства, которые я только что упомянул. И Отец Небесный, Отец Христа поистине делается нашим Отцом, даже тогда, когда мы недостойны Его Отцовства или нашего братского состояния со Христом.

Вы наверное помните рассказ о блудном сыне. Блудный сын обращается к своему отцу и говорит (он этих слов не произносит, но их можно подразумевать): мне тесно в деревне, я хочу взглянуть на широкий мир, я хочу жить полнотой жизни, дай мне теперь то, что мне достанется по праву после твоей смерти!.. Иначе сказать: сговоримся о том, что для меня ты уже умер, и я уйду со всем твоим достоянием и начну жить… И отец ни словом ему не перечит. Отец отделяет сыну то, что ему должно достаться после того, как он, отец, умрет на земле. И сын сбрасывает с плеч свою деревенскую одежду, облекается в городские и уходит. Сначала он живет широкой жизнью, у него есть деньги. Он окружен людьми, которые готовы с ним разделить все его богатство, и мужчины, и женщины его окружают. Потом богатство исчезает, и он вдруг обнаруживает, что вокруг него не осталось никого, потому что никто о нем и не думал, никто о нем и не заботился, никому дела не было до него, а только до того, чтó можно было от него получить, с него взять, сорвать. И он оглядывается: чем бы пропитаться?.. и идет к одному из жителей той страны, который его посылает пасти свиней. На языке еврейского народа это значило послать человека делать не только самую грязную работу, но работу, которая его оскверняет, работу, после которой он уже не член общества, со-общник животных, которые считаются нечистыми и которые и его делают нечистыми. И он голодает; и он опомнился, что у его отца есть работники, которые получают еду, о которых есть забота, и он все оставляет, идет домой, и по дороге готовит свою исповедь: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я больше недостоин называться твоим сыном; прими меня как одного из твоих наемников…

И он идет. И в Евангелии нам сказано о том, как отец его видит издали. Сколько раз этот отец выходил на дорогу, на ту дорогу, по которой ушел его блудный сын, в надежде, что рано или поздно он его увидит. И вдруг после стольких лет или месяцев он видит, как возвращается его сын, в лохмотьях, голодный, нищий. И, как сказано в Евангелии, отец спешит к нему, бросается к нему, берет его в свои объятия. И сын начинает свою исповедь: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин называться твоим сыном… — и тут отец его прерывает. Он его прерывает, потому что этот его сын может быть недостойным сыном, но достойным чужаком, достойным наемником он быть не может, сыновства его ничто не может отнять. Осквернить — да, унизить — да, но не отнять. И он его влечет домой и обращается к слугам и говорит: принесите первую одежду… И многие толкования, даже святых отцов, говорят, что на радостях ему выносят самые

94

94

богатые одежды, какие только были в доме. А мне почему-то кажется (пусть отцы меня простят!), что не в этом дело. Нарядить его снова в нарядные одежды, какие он надел, когда ушел из дому, не дело. Ему выносят, вероятно, ту одежду, которую он презрительно сбросил со своих плеч, когда уходил из дому жить богатой жизнью. Лохмотья с него снимаются, он облекается в первую одежду, в изначальную свою одежду. Он оглядывается и видит, что ушли все годы его грешной, оскверняющей отделенности от отца и от отчего дома, он снова одет как сын, он вернулся домой. Прошлого уже больше нет, есть только вечное настоящее любви отчей и ответной ликующей, хоть покаянной его любви.

Это образ того, что случается, когда веточка, о которой я говорил, соединяется с животворным древом. Так и мы соединены. В нас нет жизни своей, мы вымираем, если не укореняемся, не соединяемся с Богом. Мы умираем, если, подобно блудному сыну, уходим и живем распутно; и вдруг обнаруживаем, что ничего у нас нет, ничего и никого; но мы можем вернуться к Отцу, который для нас остался Отцом, как в начале, так и навсегда.

И вот когда мы говорим о браке в Церкви, мы говорим о том, что Христос соединяется со всей Своей тварью именно так, неразлучно, и что Его святость переливается в нас, если мы только не отрекаемся от нее и от Него. Да, мы грешим, но мы можем каяться, путь открыт, как для блудного сына, мы можем вернуться с криком покаяния, и мы делаемся снова детьми, братьями и сестрами Христа и сынами и дочерьми Небесного, Его — и поэтому и нашего Отца. И об этом нам надо думать каждый раз, когда мы говорим молитву Господню и произносим Отче наш . Это не общее слово. Он не потому Отец, что Он нас сотворил и потому — источник нашего существования. Он наш Отец, потому что мы — братья и сестры Христа, потому что Он нас принимает как Своих братьев и сестер, несмотря на нашу греховность, приобщая нас Своей чистоте и святости, если мы только от них не отрекаемся. Мы можем каяться, мы можем вернуться, мы можем стать вновь и вновь Его братьями и сестрами и Отчими детьми. И мне кажется, что это так для нас важно помнить!

И когда мы говорим о браке христианском, мы говорим о браке, который совершается в падшем мире. Полноты того, что было в раю между Адамом и Евой, у нас нет, есть только устремленность к этому, если мы только к этому устремлены, есть устремленность, которая силой Божией, благодатью Его может нам помочь вырасти в полную меру. Но для этого нам надо превосходить всю греховность, которая в нас есть. Христос Свою жизнь отдал для Церкви. Муж свою жизнь должен отдать для жены. Церковь приняла Христа, отдала себя Ему с готовностью стать чужой всему миру, — вспомните раннюю Церковь мучеников, исповедников, — и через это совершилось то чудо брака Церкви и Христа, единство. Задумайтесь над этим, потому что каждый раз, когда совершается христианский брак, поднимается весь этот вопрос. Потому что мы члены Церкви, не превзойдена вся проблема. Мы должны ее понять, мы должны стать лицом к лицу к ней и мы должны превзойти то, что нас отделяет друг от друга, от Христа, от Святого Духа, от Бога нашего и Отца.

Я на этом кончу сегодняшнюю свою беседу. Следующий раз будет последняя моя беседа до летних каникул. Я попробую завершить то, что наметил было, но остается кое-что, чего я не успею вам предложить в этих беседах. Я сначала думал о том, чтобы просить владыку Анатолия мне уступить весь цикл бесед будущего года, но я сейчас до такой степени устал, что не чувствую в себе достаточно силы, чтобы приготовить новый курс бесед. Но я хочу обратиться к нему с просьбой (тут ли он или нет?) и с той же просьбой к отцу Джону, чтобы оба мне уступили беседы в сентябре месяце, чтобы я мог провести четыре дополнительные беседы и закончить то, что я задумал было и не сумел осуществить за этот цикл. Если вы считаете, что нет, лучше мне закончить следующий раз, не постесняйтесь мне это передать через кого-нибудь смелого, кто мне скажет: хватит с тебя! Но если вы согласны еще четыре беседы вынести, я проведу их, а дальше попрошу владыку Анатолия вести свои беседы, и я буду готовить будущее. Мне надо почитать, мне надо помолчать, мне надо приготовить нечто новое, чтобы не вечно повторять одно и то же. Я

95

95

хочу вас поблагодарить за то, как терпеливо вы слушали мои беседы, поблагодарить вас от души, и попросить вас помолиться о том, чтобы Господь мне дал силы и крепость и сколько-то понимания, если не мудрости, для того чтобы вести эти беседы и в будущем, пока у меня есть жизнь впереди. Теперь помолчим немножко, помолимся и пойдем восвояси.

96

96

29 июля 1999 Сегодня я хочу попытаться сделать какую-то сводку, вернее, какие-то заключения из того,

что я говорил раньше. Против своего обычая я сделал несколько записок для себя, потому что я не уверен в своей памяти сейчас.

В течение последних бесед я старался вам показать, каким изумительным образом, несмотря на то, что человек оказался Ему неверен, Бог оказался ему верен до конца, и что те дары, которые Он ему подарил с самого начала: образ и подобие Своё, благодать Святого Духа, дыхание жизни, которое Он вдохнул в него при сотворении, не были у человека отняты. И вместе с тем вся тварь, которая была создана творческим и живоносным словом Сына Божия, хотя оказалась порабощенной греху, изуродованной человеческим отпадением от Бога, осталась сама по себе непорочной. И таким образом, мы находимся в мире, который мы перестали понимать и видеть. Мы перестали видеть, что все сотворенное осталось непорочным по себе и что если что-либо порочное проявляется в нем, то проявляется оно из-за человеческой неправды. Я вам цитировал слова святого Феодора Студита, который говорит, что тварь осталась безгрешной, но с момента отпадения человека от Бога она подобна доброму коню, которым правит пьяный всадник. И вот мы должны научиться глядеть на всю тварь как на диво, как на чудо Божьего творения, видеть во всей твари ее связанность с Богом, потому что Бог, когда сотворил мир, Своим словом его вызвал к бытию, Своей любовью окутал и призвал к тому, чтобы рано или поздно все стало местом Его Божественного вселения, — как говорит апостол Павел, чтобы Бог стал все во всем. Дух Святой действовал с самого начала, давая всем возможностям, которые были заложены в еще неоформленное творение, раскрыться. Они должны были раскрыться в полной красоте. Они не раскрылись в этой красоте, потому что с какого-то момента человек должен был быть руководителем всей твари из полноты к полноте. Приобщаясь сам все глубже и глубже к Божественной жизни, он должен был вести всю тварь все глубже и глубже в то же самое богообщение. Божие присутствие и Божия действенность в этом смысле универсальны, они не зависят от нас. Больше того: если что зависит от нас, то несчастное отпадение и крушение. Но вся остальная тварь остается как бы связанной с Богом своим призванием. Есть в Священном Писании место, где говорится, что Бог и Отец является Богом и Отцом всех. И дыхание Его, и /видение/ Святого Духа, и Его любовь никогда не отпадает. И вот об этой любви я хочу нечто сказать.

Я говорил прошлый раз, как один из отцов Церкви настаивает на том, что без бого-общения, без какой-то силы, пронизывающей всю тварь Божественным присутствием, мир не мог бы устоять, что он бы погиб, он развалился бы на части, ничего не осталось бы от него, кроме крушения. И сила, которая держит все части мироздания (и сейчас я буду говорить о человеческой части) все части человечества — это любовь, любовь в всех ее видах. В самом глубоком смысле это Божественная любовь, изливающаяся в сердца, в мысль, в волю и даже в телесность святых. Вы наверное помните рассказ Мотовилова о том, как он видел святого Серафима Саровского осиянного Божественной славой; и когда он говорил: я не могу на вас смотреть, этот свет ломит мне глаза, — святой Серафим ему ответил: вы не могли бы меня таким видеть, если бы сами сейчас не сияли этим светом... Божественная любовь, пронизывающая святых, Божественная любовь, в той или другой мере охватывающая и изменяющая даже человека, даже грешного человека, потому что мы видим из опыта, не только из житий святых, но из жизни, как люди, которые по всему, как будто, и недостойны своего призвания, потому что где-то в них есть огонек любви, не до конца погибают. Люди, которые ничем, как будто, не хороши, оказывается, умеют хоть одного человека любить так, что готовы свою жизнь, всего себя подарить в дар этому человека /в добро?/. Поэтому любовь — Божественная сила, потому что вне Бога любви нет. Он есть любовь, и вне Его нет любви. Если она качествует, действует в ком-либо из нас или из других людей, то это значит. что Божественное измерение пронизывает нашу жизнь, личную, общественную, вселенскую.

97

97

Я говорил о той любви, которая охватила и соединила, удержала как единицу Адама и Еву, когда они были сотворены, как когда Адам и Ева друг на друга посмотрели и увидели самих себя во славе, в такой славе, в такой красоте, которой она не могли бы подозревать. Их соединила любовь воедино. Они друг для друга были не двумя особями, а двумя лицами, представляющими собой одну, единственную богоосиянную личность. Но после падения случилось то, что этой полноты уже не было. Я не буду возвращаться к тому, что уже говорил об этом, но скажу только, что после падения осталась любовь на свете. И эта любовь продолжала держать, не давая распадаться человеческому обществу, эта любовь могла бы быть почти такая же дивная и светлая, как любовь, которая соединяла в свое время Адама и Еву, когда они, глядя друг на друга, видели себя во славе Божией, в красоте неописуемой, и вместе с этим себя узнавали в другом и вместе с этим видели, что у них есть своя неповторимость.

Но кроме этой любви есть еще другие формы любви, которые мы не должны забывать никогда. Между ними — дружба; дружба, которая соединяет двух людей, которые друг в друге видят неповторимую личность, единственного человека, с которым можно связаться такой любовью. Вы, может, спросите: почему тогда не брак? Нет, потому что брак возможен только между людьми разного пола (к этому я еще вернусь), а дружба может охватить людей одного пола, их соединить неописуемым образом. И это мы видим и в житиях святых, и в жизни грешников, самых обыкновенных людей, и в язычестве, и в Ветхом Завете. Эта любовь может быть не такая разительная, не такая поражающая своей силой, как та любовь, которая открылась нам в Боге и которая открылась нам в сотворении Адама и Евы и их первой встрече, но она существует. Если вы прочтете Ветхий Завет, вы увидите, что некоторые лица в Ветхом Завете нам являют именно такую славу. Возьмите, например, рассказ о Воозе и Руфи. Он принадлежал к избранному народу, она была язычница, но они друг друга полюбили, и она в нем увидела свет, которого она раньше не видала никогда, и сказала: твои боги будут моими богами, твой народ будет моим народом… Их соединяла не человеческая страстность, не половая страстность, потому что Вооз уже был старым человеком, она была молодой женщиной, но она в нем увидела свет. И один французский писатель, описывая его, говорит, что в глазах юноши можно увидеть горение, — в глазах старика можно увидеть свет. Вот это она и увидела, и это ее привлекло к тому, чтобы с ним остаться неразлучно единой. Но мы видим подобные рассказы и в язычестве. В Древней Греции был рассказ о Филемоне и Бавкиде, и они нам описываются после долгой жизни в браке как очень-очень ветхие люди, которые сияют любовью, но любовью без страсти, любовью, которая не ищет своего, любовью, которая себя отдает и другого принимает без остатка, любовью, для которой другой человек есть сияние жизни и радость.

Кто-то из древних писателей говорил о том, что любовь — как будто очень хрупкая вещь; есть другие силы на свете, которые кажутся мощными; любовь мощной назвать нельзя. Но (говорит он), любовь подобна волоску, который при всей свое хрупкости и слабости может соединить несколько цветков так, чтобы они не распадались друг от друга... Вот что может сделать любовь самая простая, самая незатейливая, самая человеческая, при условии, что она является именно любовью, а не страстью, не желанием обладать.

Вы наверное помните, как после падения сказано в третьей главе книги Бытия, что отныне (говорит Господь с грустью, видно) муж будет властвовать над женой и жена будет устремлена к нему. Это результат падения, но даже в этом состоянии примеры, которые я вам дал, и многие другие примеры, которые можно было бы из Ветхого Завета или из языческой жизни найти, несмотря на это, есть измерение в любви, которое освящает и очищает. Я помню, как мне было рассказано о человеке, который после сложной, может быть, даже не поучительной жизни, встретил человека, которого он вдруг полюбил, но полюбил так, что, глядя на него, видел только красоту и чистоту, свет. Это бывает и в наше время. Бывает, что человек может посмотреть на другого, может общаться с другим человеком без того чтобы были затронуты какие бы то ни было нечистые струны в нем.

98

98

Вместе с этим, после падения любовь, которая была в начале ликованием, стала теперь предметом подвига. И это мы видим в послании апостола Павла, там, где он говорит о браке. Он сравнивает сродство, которое получается между мужем и женой, с соотношением Христа и Церкви. Что же мы знаем об этом? Мы знаем, что Христос, Бог стал человеком для того, чтобы всю Свою жизнь отдать миру, который Он сотворил. А Церковь — это те люди, которые поняли, чтó значит быть любимым так, которые поверили во Христа и в Божественную любовь и которые отдались Ему.

Есть место в конце этого послания, где говорится: а жена да боится своего мужа. Слово “боится” очень несчастное выражение. Везде, где мы его находим и в Священном Писании, и у святых отцов, надо его рассмотреть в контексте. И один из отцов Церкви, авва Дорофей говорит, что страх Божий бывает троякого рода. Бывает рабский страх: человек грешный, человек не желающий подчиниться Богу или настолько связавшийся злом, что он не может отдаться Ему, но знает, что над ним есть Бог и есть суд, и боится: боится наказания, боится осуждения, боится быть отвергнутым, боится, что то хоть малое общение, которое есть теперь между ним и Богом, прервется, и останется только осужденность, отвержение, ад. Есть другой страх Божий, о котором говорит авва Дорофей: страх наемника, который боится чем-нибудь не угодить своему работодателю и поэтому делает все возможное, чтобы ему угодить, но сердцем его не любит, к которому он безразличен, с которым его связывает только выгода или страх, который надеется, что за его честный труд ему будет награда. Это страх наемника, но не тот страх, к которому мы призваны Евангелием и какого от нас ожидает Господь, и который должен был бы связывать нас друг с другом. Страх, о котором говорит авва Дорофей, это страх перед тем, как бы не ранить того, кто нас так любит, как бы не ранить того, кого мы посильно сами любим, это страх оказаться недостойным любви, страх, который рождается от видения себя самого и видения любящего. И вот здесь, когда апостол Павел говорит: жена да боится своего мужа, а параллель именно Церковь и Христос, речь идет о том, чтобы мы не боялись рабски, не боялись наемнически, но чтобы единственное что у нас было бы: страх оказаться недостойными той дивной любви, которую нам подарил Господь.

Но это соотношение между Церковь и Христом. Что же бывает между человеком и человеком, между мужем и женой и наоборот? Постольку, поскольку есть в человеке любовь, которая есть Божественная сила соединения, мы должны быть готовы к тому, чтобы отдать себя другому, не как жертва, не неохотно, а дать все, что только есть, для того чтобы принести радость и счастье другому. Это то, что сделал Христос Воплощением, жизнью, учением, и смертью, и Воскресением Своим.

Но тут, конечно, вступает то, о чем я сказал раньше. Любовь в таком контексте является ликованием, является радостью, является дивом, а вместе с этим является и подвигом, потому что как бы глубоко мы ни умели, ни оказались способными любить другого человека, в нас есть то или другое, что затемняет эту любовь: себялюбие в той или другой форме, непонимание другого человека, и т.д. И тут любовь делается подвигом в том смысле, что, ставя перед собой идеал той любви, о которой говорит апостол Павел в отношении Церкви и Христа, ставя этот идеал перед собой, мы боролись бы постоянно против всего того, что делает нас неспособными так любить, так благоговеть перед другим, видеть в нем неизреченную богоданную красоту, изумляться перед ним; и этой красоте, Божественной красоте в человеке служить благоговением, целомудрием, лаской.

И в этом контексте есть еще момент. Есть люди, которые оказываются способными друг друга возлюбить всеми силами души, но которые чувствуют, что если они не пойдут дальше в своем общении с Богом, то эта их любовь окажется недостаточно сильной, недостаточно победоносной для того, чтобы другому человеку принести только жизнь, только радость вечную, и которые иногда идут на неожиданный для нас подвиг. Я хочу вам дать два примера. Один пример — из послания митрополита Санкт-Петербургского Гавриила при создании Валаамского

99

99

монастыря, где он говорит, что есть два рода людей, которые уходят в монастырь. Одни — люди, которые так охвачены Божественной любовью, что они ничего на свете больше не могут видеть, что они не могут жить иначе как в общении с Богом, которые должны уйти от всего, для того чтобы быть наедине с Богом, лицом к лицу с Богом; таких людей не так много. Но он говорит, что еще большее число людей, это такие люди, которые поняли, что любовь и чистота этой любви — самое важное, что можно иметь в себе, и которые, зная свою слабость, уходят из мира, уходят из всего того, что может их оторвать от чистоты, от света, от искания Бога, может быть, до момента, когда они созреют и смогут вернуться, а может быть, до конца своей жизни, пока они не врастут в Божественную жизнь.

И в этом отношении есть в житиях святых один пример, — может быть, есть и другие, но этот врезался мне в память, потому что совпал с принятием монашества одним моим близким другом. Это житие святых Галактиона и Епистимии. Они были римлянами, росли в христианской среде, они друг друга полюбили всей глубиной действительно непорочной, светлой души; и когда они обвенчались, то есть когда они открыто сказали всем: мы так друг друга любим, что хотим стать едиными, одной личностью в двух лицах как бы, они вернулись к себе и, поговорив, решили, что они еще не созрели до той совершенной любви, которая не чувствует /?/ в них родилась, и растет, и охватывает все их существо, и телесно, и душевно; и они решили оба уйти в монашество. Но этим не кончилось все; потому что таких примеров можно найти и другие, и они не всегда вразумительны. Они прожили некоторое время врозь, в разных монастырях; и вдруг в монастырь, где жила святая Епистимия, дошла весть о том, что монастырь, в котором ее муж, ставший монахом, разорен язычниками, что все монахи взяты и все будут подвергнуты мукам и умрут мучениками. И она пошла к своей игуменьи и сказала: мой муж сейчас будет свидетелем нашей веры во Христа и умрет учеником. Я его жена, мое место при нем. И игуменья ее благословила уйти из монастыря к мужу, и они вместе умерли мучениками.

Как вы видите, здесь нет такого различения между одним и другим путем; один только есть путь — это путь соединения с Богом и соединения друг с другом на такой глубине, в такой славе, что все греховное, все недостойное Бога и самого человека отпадает. И вот мы видим: первый пример — это неописуемая по своей чистоте и свету любовь между Адамом и Евой, когда они жили, когда они были вкоренены в Боге, неразлучны с Ним и жили Им, и когда Божественная любовь их соединяла и переливалась от одного к другому. Мы видим второй этап, когда грех, падение их разлучило с Божественной любовью, с Богом и когда их взаимное отношение стало иное. Любовь осталась, но она превратилась в борьбу и в подвиг. И наконец мы видим образ, который нам дает апостол Павел в лице Христа и Церкви: Христа, Который отдает Свою жизнь для Церкви, и Церкви, которая ее принимает трепетно и боится чем-нибудь только огорчить, ранить Того, Кто так сумел ее полюбить.

Если то, что я сказал, в достаточной мере истинно, то мы должны понять, что падение, хотя создало расстояние между человеком и человеком, оказалось бессильно разъединить все члены человечества друг от друга, что между ними осталась возможность взаимной любви, взаимного приятия и единства — даже на почве простого человечества, а тем более на почве общения с Богом. И это нам говорит о том, что если мы помним, что сотворенный мир, все вещество этого мира запятнано, ранено, изуродовано человеческим грехом, но само по себе осталось безгрешным, тогда мы понимаем, как возможно Воплощение Сына Божия, как возможно, что Бог стал человеком, взяв на Себя человеческую плоть, вещество, потому что вещество было незапятнанно и чисто, а только ранено. И когда мы думаем о родословной Христовой, мы видим, что в этой родословной один за другим подвижники борются за чистоту, за очищение, за обновление своего человечества и за соединение своего человечества с Богом. И в какой-то момент это очищение совершено, душевность хотя бы одного человека дошла до полной чистоты; и Этот Человек — Божия Матерь — смогла стать сосудом Воплощения. Ее душевно-духовное существо было чисто и совершенно и соединено с непорочной чистотой Ее плотского естества.

100

100

В этой же линии мне хотелось обратить ваше внимание на другой вопрос. Мы знаем, как в начале человек знал Бога, как он Ему был близок, как он с Ним общался в том, что на библейском языке называется “земной рай”. Но что случилось потом? Адам и Ева несомненно помнили тот рай, который они потеряли, то состояние взаимной любви и единства, и единства с Богом, от которого они отпали. Дальше их потомки по их рассказам, глядя на них, вслушиваясь в них, стали вспоминать этот рай, но себе представить его так, как его еще помнили Адам и Ева, они не могли. И поэтому отец Сергий Булгаков говорит о начале книги Бытия, что это не история, а метаистория, то есть рассказ о том, что на самом деле случилось, но не на том языке и не в тех формах, в которых это случалось, потому что язык райский уже не мог быть произнесен, образы райские уже были затемнены.

Когда мы думаем о том, что было тогда, мы можем себе представить, что бывает, когда мы глядим в озеро, и как отражаются в нем деревья, растения, дома, звери, люди, и подует ветерок, и все заколеблется, и все остается правдой, но это уже нельзя описать в той точно форме, в какой мы это видели в начале. Вот то, что случилось; и воспоминание человечества о рае, о первых поколениях, когда еще жизнь была длительная и можно было передать и воспоминания, и чувства, и образы того, что было, когда это перестало быть реальностью. И тогда люди начали из того воспоминания, которое у них осталось, строить картину сколь возможно полную того, как себе представить начало вещей. И оттуда выросли языческие представления о сотворении мира, языческие представления о том, как этот мир пал, языческие представления о том, каковы отношения могли быть между Богом, человеком и тварью, какую роль играла эта тварь. Порой этот тварный мир воспринимался как более сильный, более мощный, чем человек; порой этот мир воспринимался как мир, над которым человек имеет власть и который он может себе поработить; но так или иначе, картина все время менялась и колебалась, как отражение всего того, что на берегу озера, в водах, которые колеблются под ветром. Если вы возьмете даже рассказы о древних верованиях, вы увидите, что нет такого, где нет какой-то сердцевины истины; а затем идет запутанность, запутанность. А иногда эта запутанность, потому что человек хочет все сказать, что только ему нужно бы знать, превращается в уродливый рассказ. Оттуда идут страшные веры языческих племен, но во многих из них остается свет. И я думаю, что нам надо с очень большим вниманием и, порой, благоговением вслушиваться и вдумываться в то, во что верят люди, не верующие во Христа.

Во-первых, мы должны помнить, что до Авраама союза между Богом и человеком в том смысле, в котором мы говорим о Ветхом и Новом Завете, не было. Было искание, были люди, которые искали потерянной полноты. С другой стороны, это искание происходило не только, уже позже, в недрах ветхозаветной церкви, то есть в недрах избранного народа, потому что мы видим на некоторых примерах, как язычники могли оказаться наставниками вождей этого народа. Вы, наверное, помните, как языческий первосвященник Мелхиседек по велению Божию вышел и произнес над избранным народом Божие благословение. Он был Божиим посланником к народу, который был уже Богоизбранным. И мы видим в течение всей истории Ветхого Завета, как те или другие люди оказывались способными знать Бога и исповедовать Его.

В наше время мы должны более осторожно, чем когда-либо, вглядываться в верования других людей. Во-первых, в верования людей, которые не разделяют с нами православную веру, но веруют во Христа; и осторожно относиться к легкому осуждению. Я знаю, что в Евангелии сказано: верующий в Меня спасен будет, а неверующий погибнет… Да; но когда читаешь конец Евангелия от Марка, можно поставить вопрос о том, кто из нас верующий… Верующие, как там сказано, бесы ижденут, языки возглаголют новы, змия возьмут и не вредит их, яд испиют и ничего с ними не станет, возложат руки на больных и те выздоровят… Кто из нас может сказать, что он верит хотя бы в то, что может на это пойти? Поэтому не так просто. Да, такую полноту веры мы находим во святых, но это не та вера изначальная, которой мы уже теперь живем и которая нас соединяет со Христом и Богом.

101

101

И мне вспоминается рассказ, который я кажется вам уже упомянул, из жизни святого Силуана Афонского, о том, как его посетил на Афоне один из русских епископов, оказавшийся в Китае и ставший миссионером там. Он говорил о своей жизни там, на буддийской земле, и утверждал, что обратить буддистов совершенно безнадежное дело, они закрыты и ничего им передать нельзя. Старец говорит: А что вы делаете, чтобы их обратить? — Я (говорит епископ) вхожу в их капище, стою, и в момент какой-то тишины начинаю кричать: что вы делаете?! Вы безумцы, вы поклоняетесь деревянным и каменным изваянием. Вы разве не видите, что это неживые идолы? Обратитесь к Живому Богу!.. — И что же дальше бывает? — спрашивает Силуан. — Меня хватают и выкидывают вон. Силуан говорит: а знаете, следующий раз вы пойдите в какое-нибудь капище, станьте и обратите внимание, с каким благоговением, с какой верой люди молятся тем идолам, которым они верят, но за которыми стоит Единственный Бог, Который существует. И когда они кончат молиться, вы позовите жрецов и скажите: я смотрел, как вы молитесь; я был поражен искренностью, силой вашей молитвы, верой вашей. Расскажите мне о своей вере. Давайте сядем на ступеньках вашего храма… И слушайте, что они говорят. И каждый раз, когда они говорят что-либо, к чему можно прибавить свое слово, остановите их и скажите: /…/ они так искренне, с такой силой и благоговением вам рассказывали.

Я думаю, что мы должны научиться чему-то отсюда, потому что когда мы читаем церковные правила и уставы, мы натыкаемся на очень резкие выражения о том, например, что молиться с еретиками нельзя. Но когда мы всматриваемся в этот текст, оказывается, что он был написан тогда, когда это осуждение относилось к еретикам, которые отрицали Божество или человечество, то есть Воплощение Христа. С ними действительно нельзя было молиться заедино. А потом?

Мне вспоминается тут одна статья, написанная в двадцатые годы одним из самых строгих сторонников бескомпромиссного православия, митрополитом Антонием Храповицким. Он писал, что по мере того, как проходили годы и столетия, те люди, которые отпадали от православия, уносили с собой все большее и большее из православной веры. Те, которые отпали в начале, да, отпали от самых основ; но те, которые отпадали позже, были порой православными за исключением недоразумений. Он это говорил по поводу возможности, которую он тогда видел, соединения православия и Англиканской церкви. Подумаем об этом! И каждый раз, когда перед нами станет вопрос о вере других людей, поставим вопрос себе: во что он верит? Он верит в Единственного Бога, Который есть; он Его не видит, Каким Он на самом деле есть, потому что это ему не стало почему-либо доступным. Можем ли мы упрекать дикарей в Центральной Африке, что они не слышали о Христе и не поверили в Него, когда никто им не говорил о Нем? И апостол Павел говорит, что язычники будут судиться по тому закону, который написан у них в сердцах, а верующие евреи — по закону, который написан в Ветхом Завете, а христиане — по тому закону, который нам заповедан Христом Спасителем. Я думаю, что это очень нам важно помнить.

Это не значит, что мы можем идти на какой-нибудь компромисс. Полнота православной веры, полнота веры Христовой должна быть не тронута, не запятнана; но когда мы видим вокруг себя неполноту веры, мы можем вглядеться либо в изуродованность, либо в ту красоту, которая осталась, пребыла. И об этом, я думаю, мы должны задуматься, потому что мы живем в мире, в котором постоянно нам приходится встречаться с людьми иной веры. Я вспоминаю — об этом я уже вам говорил — встречу с одним безбожником. Молодой офицер ко мне подошел на ступеньках гостиницы “Украина” и сказал: Судя по тому, как вы одеты, вы — верующий, а я вот безбожник… Мы с ним немножко поговорили, и он сказал мне: Ну хорошо, а что у меня общего с Богом, чтобы я в Него верил? Я говорю: Вы во что-нибудь верите? — Да! Я верю в человека. — Вот это у вас общее с Богом, — сказал я ему: Бог верит в человека, Он человека создал по вере. Он воплотился по вере, и Он продолжает спасать мир по вере в человека. Вот у вас общее с Богом нечто есть; подумайте об этом… Я не знаю, что с ним случилось; но меня тогда поразило, что и безбожник имеет нечто общее с Богом. Он может не уловить это, он может этого не понять, это

102

102

надо ему раскрыть, но не в полемическом виде, а в разговоре, который ему поможет раскрыться. И я помню одного русского миссионера начала революции, Владимира Филимоновича Марцинковского, который был иподиаконом Патриарха Тихона и выступал на собраниях безбожников со свидетельством о вере; в течение нескольких лет в эпоху Ленина он это делал, а потом это стало, конечно, невозможно. И в одной книжке он сказал вещь, которая запала в мою душу: когда имеешь дело с инакомыслящим, никогда не говори против него, потому что он неминуемо станет защищать себя; говори выше него, так, чтобы ему захотелось себя перерасти, и тогда он воспримет то, что ты хочешь ему сказать.

2 сентября Беседы, которые я буду вести, в какой-то мере несколько разрозненны будут, может быть,

еще более разрозненные, нежели те, которые я обычно веду, ввиду того, что я хотел бы сосредоточить наше внимание на то, что мы переходим сейчас с XX на XXI столетие, и поставить несколько вопросов, которые стоят перед Церковью в целом и перед всеми членами Церкви в отдельности.

Дело в том, что если посмотреть на историю Церкви, не только православной, но всего христианского мира, за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы, богослужения, искусства дошел христианский мир! И вместе с этим с содроганием вдруг замечаешься, что мы были посланы в мир для того, чтобы этот мир преобразить, чтобы он стал Царством Божиим, а на самом деле мы этого не видим. Если подумать хотя бы о том, что за последние две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, — не говоря о тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого вероисповедания, если мы думаем о том, на что похоже наше так называемое “христианское общество”, можем ли мы сказать, что кто бы то ни было, поглядев на него снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: “Да, Евангелие дало новое оформление человеческим отношениям”.

Если не задумываться над человечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и над приходами и над епархиями и над местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек, приходящий в наш храм, в нашу общину, которая так малочисленна относительно, по сравнению с русскими приходами, например, и которая вместе с этим так срослась между собой, можем ли мы себе представить, что кто-либо, войдя в нашу общину и познакомившись не только внешне, но поглубже с нами, может воскликнуть, как цитирует Тертуллиан восклицания язычников, глядящих на христианское общество: “Как эти люди любят друг друга!” Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно, между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу!.. Я говорю не столько об общественном безразличии, а о том, как может случиться, что человек в нужде материальной или душевной, и никто об этом не знает, потому что этот человек сам не заявил об этом, не кричит о своей нужде, и нет никого около него, кто бы умел это прозреть, услышать молчаливый стон, крик порой, крик голода…

Мне вспоминается с ужасом, как в Париже, когда я преподавал в Русской гимназии, был у нас преподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости, которого не особенно любили, но которого уважали. И только после того как он умер мы узнали, даже те из нас, которые его знали много лет (он был руководителем в детском лагере, когда я мальчиком был, много-много лет прошло), никто из нас не подозревал, что он идет в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него нет денег чтобы оплатить себе проезда на метро или на автобусе, и что он питается только тем, что находит в мусорных ямах, тем, что люди выбрасывают. Никто не подозревал, потому что он был человек замкнутый, и никто не сумел отпереть эту его замкнутость.

103

103

Разве это не страшно?! Это было христианское общество, причем такое тесное, потому что в эмиграции все были друг другу свои; и вместе с тем мы этого не заметили.

Я вам рассказывал о нем также, что случилось раз, что так поразило мальчиков и девочек, которые шли в школу. Он тоже шел; и на тротуаре сидел нищий, протягивал руку. Все проходили; дети ничто дать не могли, потому что нечего было давать, но и взрослые проходили мимо, или бегло взглянут, или посмотрят в другую сторону. Этот наш воспитатель перед ним остановился, снял перед ним шляпу и что-то ему сказал. И тот вскочил на ноги и его обнял, они пожали друг другу руки и разошлись. И когда он пришел в гимназию, дети его окружили и стали расспрашиваться: кто же этот человек, этот нищий? Он ваш родственник, знакомый? Почему вы перед ним остановились, почему вы сняли шапку перед ним и почему он бросился к вам с объятиями, несмотря на то, что вы ничего ему не дали? И Леонид Александрович, припертый к стене ответил, что шел издали пешком, потому что у него не было денег на проезд, и что, видя, как все проходят мимо этого нищего старика, он подумал: каждый человек, который мимо него проходит, как бы ему твердит: жив ты или мертв — нам все равно!.. И он подумал: если еще я пройду и ничего ему не скажу и не проявлю человеческого отношения к нему, то что же? Это может быть последний удар. Может быть, после меня он встанет и уйдет и покончит с собой; последняя искра надежды на то, что он признан как человек, потухнет в нем. И (продолжал он) я остановился и, чтобы ему показать, что мы с ним равные, что он, как и я, человек, и я такой же человек, как он, я снял шапку и ему объяснил, что дать ему ничего я не могу, потому что у меня нет ничего…

Я это нищего впоследствии встречал, и он мне раз сказал, что за всю жизнь он никогда не получал так много от прохожего, как он получил от этого человека, который ему ничего не дал, но признал в нем человека в полном смысле этого слова, снял перед ним шапку и поклонился перед ним. Это пример, это один-единственный пример в своем рода. Нет, есть другие примеры, конечно, но они вспоминаются потому, что они такие редкие, они так выпукло, так красочно стоят на фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, того, что мы стоим рядом — и не видим друг друга… Конечно, были люди замечательные. Я хочу сейчас сказать о некоторых из них. Это не было мое намерение изначально, но мне хочется сказать вам.

Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, к единственному приходу, который в те ранние тридцатые годы остался верен Московской Патриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную церковь. Этот приход был единственный на всю Францию, еще был такой приход в Берлине и такой приход в Голландии. Во главе этого прихода в те годы стоял владыка Вениамин Федченков, после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в Печорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался, красть был нечего. Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три кельи. В одной из них жил владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мой духовный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: владыка Вениамин лежит на каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Когда он меня увидел, он встал. Я говорю: Владыка, что вы здесь делаете? — Да знаешь, я здесь ночую. — А разве комнаты у вас нет? — Да, есть комната; но ты представляешь, как замечательно — у меня там четверо нищих спят: один на кровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках, я им оставил эту комнату, потому что им так трудно днем живется, как лишить их ночи… Вот пример. Другой приход был французской, три священника-француза, которые стали православными. Они ели только тогда, когда кто-нибудь их приглашал, иначе — денег не было и есть им было нечего. И во времена владыки Вениамина в коридор выставлялась картонка, куда мы, прихожане, клали то, что могли сберечь от нашего обеда, от нашей еды, иначе на покупку еды денег не было. И здесь видно, сколько люди были способны проявить сострадания и любви. Потому что тогда страдание было такое явное!. А порой нечем было помочь, иногда прибегали неожиданно к смелым средствам. Я вспоминаю, как отец Афанасий шел по улице, и к нему подошел нищий, а у него денег никаких не было. Он

104

104

остановился, посмотрел, остановил прохожего-француза, сказал, указывая на нищего: “Пять франков: голодный”. И тот от изумления дал пять франков.

Когда общины были маленькие, когда голод был острый, когда жить было негде, когда было одиноко, когда каждый был свой, тогда можно было сказать: да, они любят друг друга… Причем не сентиментальной любовью; они любят друг друга глубокой любовью, жертвенной любовью. Это не значит, что все люди были легкими друг для друга. Ведь люди прошли через ужас первой войны и революции, внутреннее напряжение было порой очень острое, было потеряно всё: не только Родина, но семья, родные, самые близкие; и конечно, порой люди бывали резкие, но за этой резкостью крылось что-то другое: не ненависть, не безразличие, а то, что правду надо резать, надо говорить правду, потому что другому человеку нужно, чтобы он слышал правду о себе или о жизни.

Я вспоминаю приходское собрание, мне тогда было семнадцать лет, это было единственное собрание, на которое я пошел. Сидели наши священники, между ними отец Афанасий. Была очень смелая, умная, образованная женщина в приходе, большой друг жены Чехова. Она встала и начала критиковать отца Афанасия в частности и то, как строится наш приход, и главным образом настоятеля, отца Афанасия. Я помню, как я сидел и кипел внутренне, я чуть ли не пере-кипел, когда она об отце Афанасии вслух всему приходу сказала: “Этот дурак Афонька не может даже приход построить как следует”. Я смолчал; а потом я поднимался по лестнице с отцом Афанасием, который во время всей этой тирады сидел, как изваяние. Я ему говорю: как вы могли так спокойно просидеть? Он на меня посмотрел и говорит: Да, правда! Как она меня должна любить, чтобы так правдиво при всех мне правду сказать обо мне самом!

Недалеко от Трехсвятительского подворья был дом и часовня, которую устроила мать Мария Скобцова. Она из ничего создавала помощь другим людям, и она не ждала, чтобы эти люди пришли за помощью. Она вместе с двумя-тремя помощниками: профессором Мочульским, Федором Тимофеевичем Пьяновым, отцом Димитрием Клепининым занималась ими. Совершалось богослужение, а потом они все расходились искать нуждающихся. Я вспоминаю, как мать Мария ходила по трущобам, в такие места, куда полиция неохотно заглядывала, чтобы найти русских, голодных, нагих, часто, очень часто опустившихся до пьянства, и как она извлекала их из этих трущоб, приводила их к себе домой, как они были накормлены, одеты, а через некоторое время снова уходили туда же; и как она после этого над ними горевала и шла их искать и привести обратно.

Я вам эти примеры даю, потому что есть примеры, есть примеры, которым мы можем следовать. Сейчас нет вокруг нас такой нужды, которая бросается в глаза, но есть нужда: есть люди, которым нужна материальная помощь. Да, приход порой может помочь материально, но приход, когда обращаешься к казначею, в глазах человек — безличное явление, это организация. Как важно было бы, чтобы мы научились видеть вокруг себя нужду своих и чужих и пришли бы им на помощь. И не только материально, а гораздо больше душевно. Я не сомневаюсь, что все вы знаете, как бывает тяжко, страшно, одиноко, когда оказываешься в чужой стране, языка которой не знаешь, обычаи людей тебе странны, дома не похожи на привычные, климат не тот, все не то, все не то… И как бывает одиноко, и как приходится напрягать все свои силы для того, чтобы остаться самим собой, не сломаться. Но самим собой остаться без сторонней помощи, без того чтобы какое-то тепло до тебя дошло, очень и очень трудно.

А можно ли сказать, что всякий человек, который придет к нам на богослужение, на беседу, на какую-либо встречу, встретит в нас людей зрячих, не людей, которые только будут слушать то, что он нам расскажет о себе, а людей, которые будут слушать глубиной своего сердца, которые будут слушать слова, а за словами улавливать то, чего человек и сказать не может, стыдится, боится, сам не знает, не понимает… Не обязательно отзываться на человеческую боль или нужду тем, чтобы сказать нуждающемуся: я вижу, что тебе нужно, я тебе помогу!.. Это иногда бывает унизительно, больно, страшно. Но можно так посмотреть на человека, таким голосом с ним

105

105

говорить, так внимательно к нему отнестись, так внимательно ему помочь, чтобы он даже не знал, что ты ему помогаешь материально и душевно. Столько раз бывали случаи, когда приходили к тому или другому человеку, которому нечем было делиться, но который отдал все свое сердце, всю свою открытость, все свое понимание, и когда он его дал, тот человек, который был в нужде, смог отозваться и открыться.

Можно было бы рассказывать многое по этой линии, но я хотел вам это передать, потому что меня очень, очень ранит то, что после двух тысяч лет не только так называемое “христианское общество” Запада или даже России не созрело к тому, чтобы стать обществом любви — жертвенной, открытой, глубокой, прозорливой любви, но то, что мы не сумели из обществ, в которых мы живем, сделать общества сострадания, понимания, заботливости, в конечном итоге — Божией любви, изливающейся через нас. Эта тема, мне кажется, стоит перед ХХI столетием с громадной остротой. Двенадцать апостолов, семьдесят учеников были посланы Христом в мир для того, чтобы принести Благую весть о том, что мир Богу дорог, что он Богом любим, что Бог не остался где-то в высотах, а стал человеком, разделил с нами всю нищенскую загнанность и судьбу, разделил нашу смертность, чтобы никто не мог сказать: Тебе легко, Богу, быть таким; а Ты пострадай, умри, как мы!.. Да, Он пострадал и умер, как мы, и воскрес; и Он послал Своих учеников в весь мир, всем рассказать об этом Боге, об этой любви и показать в своем обществе, что эту любовь можно осуществить — не в меру Христовой любви, а в меру той любви, которую Божественная любовь может зажечь в наших сердцах.

Вот одна из тем, которая лежит сейчас перед ХХI столетием, в котором все мы будем участвовать, может быть, и я несколько лет из этого столетия захвачу. И перед нами стоит задача: стать таким обществом, которое может преобразить мир Божественной любовью. Богословствовать о любви, богословствовать вообще — легко. За нами две тысячи лет глубокой, подвижнической, святой мысли и жизни. Мы — наследники такого богатства, которое могло бы преобразить весь мир, и мы это богатство храним, бережем, дорожим им, а все же мир становится шире и шире, а мы меньше и меньше. Мы перестали быть центром культуры, центром жизни, мы маленькое общество в широком обществе; а вместе с этим мы призваны быть, как соль, которая изменяет вкус всякой пищи, как дрожжи, от которых может взойти любое тесто. Являемся ли мы такими дрожжами, такой солью? Являемся ли мы обществом любви, являемся ли мы, в частности и вместе, такими людьми, на которых останавливается взор окружающих?

Английский писатель К. С. Льюис, говоря о том, какая разница между верующим и не знающим Бога, говорит: неверующий подобен статуе. Эта статуя может быть прекрасна, но она — каменное или деревянное изваяние. Верующий — живое тело, живая душа; и когда люди встречают верующего, они должны были бы остановиться и сказать: Смотри — еще одна статуя стала живым человеком!.. Кто, встречая нас, может это сказать? Да, конечно, бывают люди, о которых каждый это скажет. Но можем ли мы сказать. что достаточно быть членом православного прихода, православной Церкви, русской или иной, для того чтобы любой из нас в глазах других людей оказался бы статуей ожившей, статуей, в которой есть тепло, есть жизнь, бежит кровь, есть сердце, которое бьется, есть отзывчивость, есть любовь, есть творческая сила? Вот над чем нам надо задуматься на грани этого столетия.

И мы должны также задуматься о том, что собой представляет Церковь. Потому что если вы возьмете катехизис или учебники, вы увидите, что Церковь определяется как человеческое общество или Богочеловеческое общество, которое характеризуется единством веры, единством нравственности, единством богослужения и т.д. Но это же только внешние признаки. Откуда все это берется? И правда ли это? Не является ли это описанием Церкви, подобным описанию здания извне? Можно описывать храм как архитектурное произведение, но только войдя в храм и уловив, что храм есть место, где живет Бог, можно понять, чтó такое Церковь.

И Церковь действительно — Богочеловеческое общество. Первый член Церкви это Господь наш Иисус Христос. Сила, которая каждого из нас приобщает к этой тайне Христа — Дух Святой;

106

106

и во Христе и в Духе мы делаемся детьми Бога и Отца. И мы только тогда делаемся детьми и постольку делаемся детьми, когда мы делаемся истинными братьями и сестрами Христа, когда в нас можно узнать Его, когда через наше присутствие можно уловить присутствие и действие Святого Духа. Церковь — Богочеловеческое общество, потому что в ней живет Христос и Дух Святой, и во Христе и Духе мы в Отце.

А мы, люди? Мы в разной степени приобщаемся этой тайне, но в той или другой мере, да, мы этой тайне приобщены; через крещение мы облекаемся во Христа, через миропомазание Дух Святой пронизывает все наше существо, мы делаемся детьми Бога Живого. В той или другой мере мы грешные, да; но мы грешные в различном смысле этого слова. Можно быть грешником, этого не сознавая или, что хуже, совершенно безразлично к этому относясь. Я таков — ну и что!?… А можно быть грешником в сознании своей греховности, с болью в сердце, в тоске по чистоте, в тоске по правде, по святости, в тоске по тому, чтобы быть Божиими, чтобы иметь право думать о Христе как о нашем Брате по человечеству и о нашем Спасителе по Божеству; чтобы в нас действовал Святой Дух, Которого мы называем Утешителем. О чем Он нас утешает? Подумаем, каждый из нас.

Утешитель должен нас утешить о том, что через падение человечества, несмотря на Воплощение, на распятие Христово, на Воскресение Его, мы отделены от Него. Пока мы живы на земле, мы не в полном с Ним общении. Апостол Павел так остро это чувствовал, когда говорил о том, что для него жизнь — это Христос, а смерть — приобретение, потому что пока он живет в плоти, он в какой-то мере отделен от Христа, и только когда он высвободится от уз земли, он станет перед Ним и познает Его так, как Христос его познаёт. Как это дивно! Но таковы ли мы? Так ли мы относимся к смерти, как к моменту, когда перед нами откроется дверь и мы окажемся лицом к лицу со Христом? Думаем ли мы о том, что радость этой встречи превосходит всякий страх и ужас, который может нас охватывать о смерти? И Дух Святой, Своим присутствием возжигая в нас любовь ко Христу, покаяние о нас самих, жалость, сострадание и любовь к ближним, является нашим Утешителем. Да, пока мы еще отделены от Него; но смотри — силой Моей ты можешь вырасти в такую меру, что разорвутся все преграды и что ты станешь перед Христом как перед Другом, как перед Любимым. Как отец Александр Ельчанинов писал, нет такого человека, который умрет, и станет перед Христом, и воскликнет: Господи, я этого не знал, но Тебя-то я только и искал в течение всей моей жизни!.. Дух Святой нас утешает о нашем земном одиночестве, о том, что мы живем верой, а не полной приобщенностью. Но вместе с этим в молитве, в таинствах, в вере Он нас приобщает ко Христу уже теперь, и нам дает теперь уже радость вечной жизни. Но для этого нам нужна крепость и сила; и Святой Дух является Тем, Который нам дает эту крепость и силу и Который нам дает ликование и радость уже здесь.

Вот что мы находим в Церкви: не только богослужение, не только людей, не только земное, но все небесное, в которое мы погружаемся, с которым соединяемся, которое пронизывает нас, которое соединяет нас воедино. Потому что не может быть разделения, розни между людьми, каждый из которых во Христе и в Духе едины. Как это дивно! С какой радостью и благоговением мы можем относиться к Церкви как к месту, где земля и небо уже соединились, где Бог и человек уже вместе, к месту, где это единство является содержанием Церкви, чудом Церкви, радостью Церкви. Вот как мы должны видеть Церковь. Все остальное производное, а это — нечто, что происходит в сердце, в душе, в жизни каждого из нас, если мы только к этому стремимся, этого захотим, потому что стоит нам захотеть, как нам отвечает Бог, что Он тут, что Он с нами. Это то чудо единства уже совершившегося между Богом и человечеством. Как не любить Такого Бога, как не желать всем существом принести Ему радость, показав Ему, что наша благодарность не на словах, а охватывает все наше существо! И если мы так научились бы видеть Церковь и нашу жизнь в ней, то мы могли бы быть светом в полумраке земном, мы могли бы быть для других людей путем… Как это дивно и изумительно!

107

107

Я еще хочу сказать нечто, немногое в сегодняшней беседе. Бог открывается сердцу, не сентиментальности, а — блаженны чистые сердцем, ибо тии Бога узрят. И в этом отношении мы должны искать чистоты сердца, очищать наши мысли, чтобы они не оскверняли нашего сердца, наше сердце хранить от всего того, что недостойно любви. Как мы себя оберегаем, когда мы кого-нибудь полюбим всем сердцем, всей жизнью нашей, как мы себя оберегаем, чтобы в нас не было ничего такого, что осквернило бы имя, память этого человека, тем более его или ее самоё. Так мы должны относиться, так должны мы жить. И это то, как открывается сердцу, нам открывает тоже другие глубины. Я хочу закончить только этим и вернусь к этому в следующей беседе.

Мы порой ставим себе вопрос о том, в какой Церкви Бог присутствует в большей полноте или меньшей, в какой церкви, среди каких людей Его нет. К этому я вернусь подробно, но я хочу вам дать три примера из житий святых. Первый пример — рассказ о том, как был священник чистой жизни, чистого сердца, просвещенного ума, но который был научен христианской вере еретиками и поэтому кое в чем или во многом отходил от истинной веры, от истины. И как-то пришел к нему в храм подвижник из пустыни, послушал его и сказал: Знаешь, ты исповедуешь ересь, это неправда о Боге, неправда о человеке, неправда о всем!.. И тот ему говорит: Как это возможно? Каждый раз, когда я совершаю Божественную литургию, со мной сослужит ангел. Он же не мог бы сослужить с еретиком! — Я не знаю, — говорит подвижник, — я знаю, что твои взгляды еретические. Спроси его… И следующий раз священник, совершая Божественную Литургию, остановился и обратился к ангелу с вопросом: Еретик я или нет? — Да… — Как же ты можешь со мной сослужить, а не отвергнуть меня?.. — Бог мне велел при тебе быть и сослужить тебе ради той неописуемой чистоты сердца, которая в тебе есть… И священник обратился снова к ангелу: Но неужели ты не мог меня предупредить? — Нет, тебя должен был предупредить твой собрат по человечеству, проявить к тебе спасающую любовь... Мы видим в этом рассказе из житий святых, как Бог близок чистому сердцу и как Его не может остановить даже замешательство ума, лишь бы были чисты жизнь, сердце и устремленность.

Есть другой рассказ о том, как человек пришел в храм креститься, и его крестил священник, тоже еретик. После этого кто-то узнал и сказал ему: ведь это ужасно. Тебя крестил еретик, ты даже христианином в полном смысле не стал! — Да нет, говорит, пойдем, посмотрим. Они пошли. Они встретили еретика священника и крещеный человек говорит своему другу: Этот? — Нет, этот меня не крестил, меня крестило светоносное существо. /…/

Они говорят о внутренней правде. Умом человек может заколебаться. Еще один пример уже изумительной чистоты, /из истории Александрийских подвижников,/

как несколько человек детей, побывав в церкви, как часто бывает, захотели сами изобразить то, что они видели в храме. Собралось их несколько человек на берегу храма, построили они из камней алтарь, принесли хлеба, украли немножко вина у своих родителей, и стали молиться. Молиться, конечно, не словами богослужения, которых они наизусть не знали, но молиться Богу: Ты обещал, что Ты снизойдешь к нам, что этот хлеб станет Твоим Телом, это вино станет Твоей Кровью: приди, приди, Господи!.. И вдруг молния упала и они увидели, что этот хлеб стал Телом Христовым и вино — Кровью Христовой. И они в ужасе побежали в город рассказать все это. И местный епископ вышел со всем своим клиром и принес в храм эти Святые Дары, которые по чистоте сердца этих детей были освящены Святым Духом.

Я хочу вас оставить с этим воспоминанием, потому что я хочу вернуться в следующий раз к пределам Церкви и к тому, что мы думаем о том мире, который не приобщен Церкви. Я совсем не предполагал сегодня провести эту беседу так, я думал о другом, но меня унесло не вдохновение, а желание поделиться с вами чем-то, что мне страшно дорого, для меня важно. Вы уж привыкли, вероятно, меня терпеть, какой я есть, потерпите.

Помолчим немножко, помолимся, и разойдемся по домам и, надеюсь, унесем в сердцах наших теплоту, взаимную любовь, посмотрим друг на друга, увидим друг друга. И когда вернемся

108

108

и встретимся вновь, попробуем друг друга узнать, а не подумать: где-то я его встречал; кто же это может быть? откуда он взялся?..

9 сентября ПОКА НЕТ 16 сентября Продолжая беседы о Церкви, я хочу остановиться на одном пункте, относящемся к

разделению христиан, и обратить ваше внимание на замечательную статью, которую в 1920-м еще году написал митрополит Антоний Храповицкий, один из самых традиционных и строгих православных богословов нашего времени. Ему был поставлен вопрос об отношении православия к инославию вообще и в частности к Англиканской церкви, и он написал статью, замечательную тем, чтó он говорит, и замечательную тем, что она была написана именно им, человеком бескомпромиссным, совершенно прямым и никогда не поддающимся никаким соображениям и расчетам. Он ставит вопрос о том, каким это образом мы можем относиться по-иному к ересям или к разногласиям внутри христианского мира в разные эпохи; и он обращает наше внимание на то (я об этом уже упомянул), что ранние ереси отрицали самую сущность православной христианской веры. Они отрицали Божество Христа, человечество Христа, существование во Христе подлинной человеческой воли, а не только Божественной воли; и эти люди, эти вероучения были Церковью полностью отвергнуты. Но с другой стороны, говорит он, по мере того, как проходили столетия и отделялись друг от друга, в конечном итоге — от православной Церкви, различные христианские общины, они с собой уносили все большее и большее количество как бы православной веры. Те, которые уходили в начале, уносили очень мало; а те, которые уходили впоследствии, уносили с собой столетия православного вероисповедания, которое было напоследок исковеркано или умалено новым вероучением.

И это очень важно, потому что наше отношение к инославным нашего времени не может быть то же самое, каково было отношение к инославным ранних столетий. Когда речь шла о тех, кто отрицал Божество или человечество Иисуса Христа, основные данные о Нем, которые отрицали отчасти учение о Святой Троице, учение о Святом Духе, с ними общения быть не могло. Но теперь, когда мы встречаем инославных, если мы прислушиваемся к тому, что они говорят о своей вере, мы не можем не заметить, что у нас общего очень много и что они с собой унесли из православия, из недр неразделенной Церкви достаточно истины, чтобы мы в них могли признавать верующих христиан. Это очень важный момент, потому что тогда мы можем, как описывает об этом профессор Зандер (я об этом упоминал прежде), с ними говорить как с людьми, которые с нами разделяют самые основы нашей веры, но которые отошли от тех или других моментов, которые они потеряли. Мы с ними можем молиться так, как нельзя было молиться с арианами или с несторианами, потому что у нас общего в вере гораздо больше, не говоря уже о том (об этом я тоже упоминал), что не только вероисповедание наше на словах, в богословии, но в жизни играет колоссальную роль. Есть люди инославные, которые доказывают свою веру во Христа всей своей жизнью, тогда как есть многие правоверные, православные христиане, которые конечно доказать свою веру не только жизнью, но даже смертью не всегда могут. И вот тут приходится принимать в учет, что исповедание веры заключается не только в том, чтобы знать элементы этой веры как они изложены не только в Символе веры, но в различных дальнейших богословских утверждениях, но жизнью: покажи мне свою веру без дел твоих, я тебе покажу мою веру из дел моих — говорит святой апостол Иаков. Это очень нам важно помнить.

И теперь мне хочется поставить перед вами вопрос, может быть, не полностью, потому что я до конца его может быть не продумал: каким это образом рождается ересь, рождается неправда

109

109

церковная? Мне кажется, что у нас есть два источника познания: с одной стороны — ум, с другой стороны — сердце. Профессор Семен Людвигович Франк (я кажется это упоминал), говорил, что ум — слуга. Познание Бога и истин веры происходит в сердце; и когда он говорил о сердце, он говорил не об эмоциях, не о сентиментальных переживаниях, он говорил о сердце в том смысле., в котором это слово употреблялось в древности святыми отцами: это все наше нутро, вся наша способность всем существом, не только головой, но всем существом своим воспринимать истину о Боге и общаться с Самим Богом. И когда он говорит, что ум является слугой, он говорит о том, что познавать Бога, познавать истину, жить этой истиной мы можем всем нашим существованием, но выражать эту истину мы должны порой и умственно для того, чтобы было возможно ее передать. Недостаточно иметь в себе опыт о Боге, знание о Боге, чтобы мы смогли передать это другому человеку: нужны порой слова, нужны порой образы, и это мы видим во всей церковной жизни. Святые не нуждались порой в словах. Те люди, которые встречали святого Серафима Саровского, не прислушивались только к его словами, их было не так много, слов-то, но они вглядывались в его образ и видели, как сияет Божественная благодать в его глазах, как сияет его лик, как он весь пронизан благодатью Божией. И я вам год-другой назад цитировал кажется рассказ о том, как три странника пришли к одному пустыннику в Египте и двое ставили ему вопросы; третий же сидел и молчал. И после того как исчерпались вопросы первых двух странников, подвижник обратился к третьему посетителю и говорит: Почему же ты мне не поставишь ни одного вопроса? И тот ответил: Это мне не нужно; мне достаточно на тебя глядеть… Потому что его образ был как бы иконой, глядя на него, он видел икону Христа.

Поэтому с одной стороны мы должны воспринимать Бога, Его познавать всем нашим нутром, всем нашим существом, даже телесно, потому что когда мы причащаемся Святых Таин, когда нас крестят, когда мы миропомазываемся, когда мы принимаем участие в различных таинствах Церкви, то самая плоть наша, тело наше освящается и принимает участие в богопознании нашем. И ум должен вглядеться в это знание, которое мы получаем всем нашим существом, и если мы только способны на это, и в той мере, в какой мы на это способны, мы должны это осознавать и при случае быть в состоянии передать словом. И не только словом, потому что Церковь не только в словах выражает свою веру: вы знаете, как Церковь себя выражает. Она выражает себя в иконах, в богослужебном пении, в молитвах святых, которые не являются богословскими выкладками, а криком души, живой души, которая познала Бога и с Ним общается. И вот в этом отношении ум и сердце играют одинаковую роль. И однако ум, как говорит профессор Франк, является слугой: он должен выразить то, что познало все наше существо, и не только существо наше личное, но и коллективный наш опыт, опыт всей Церкви и всей общины.

Но с другой стороны, мы познаем Бога несовершенно. После падения получилось между Богом и нами какое-то расстояние, и все, что мы видим о Боге, все, что мы знаем о Боге, мы видим, как говорит Апостол, как бы через тучу, туманно, и только в конце времен мы познаем Его так, как сами Им познаны. Если хотите образ, мы видим Бог так, как мы видим отражение деревьев в пруде или в реке. Каждое движение воды мешает нам видеть в чистоте и в совершенстве то, что в ней отражается. И вот тут мы должны помнить, что падение, с одной стороны, уменьшило нашу способность всем нутром нашим приобщаться Богу и Его познавать. Это путь святости, это путь подвижничества, который нас ведет к тому, чтобы мы Бога постепенно все глубже и совершеннее познавали. И с другой стороны, наш ум перестал видеть Бога с той ясностью, с которой он видел Его перед падением.

Но и падение не лишило нас этой встречи с Богом. Есть замечательное место в сочинениях святого Иринея Лионского, где он говорит о том, что да, падение затуманило наше представление о Боге, наше познание Бога, но с другой стороны, когда мы обращаем все свое внимание на тварь, на тот мир, который Бог сотворил, мы через этот мир можем и Его познавать, так же как мы можем познавать великого художника или великого композитора через его сочинения. Вы наверное понимаете этот образ. Мы не можем познать человека как он есть, но когда человек производит

110

110

или музыкальное произведение, или икону, или просто картину, вглядываясь в это его произведение, мы начинаем видеть его.

Я как-то написал статью о том, как мы можем узнать нескольких известных нам лично иконописцев через иконы, которые они написали. Иконы отца Григория (Круга) не похожи на иконы Леонида Успенского, потому что у обоих опыт того же православия, той же Церкви, того же Бога, но вместе с этим он отражается в их личности и каждый из них его выражает по-своему; “по-своему” — не фантастически, а по глубине и по особенности, единственности, может быть, того, как он этот образ видит. И мы можем, вглядываясь в икону того или другого, начать понимать и самого художника. То же самое относится и к нашему познанию о Боге. Когда, говорит святой Ириней Лионский, мы вглядываемся в тот мир, который Он создал, мы не погружаемся в мир, чуждый Богу, мы погружаемся в мир, который несет в себе отпечаток Божией премудрости, Божией славы, и вглядываясь в этот мир, мы можем познавать Бога. Правда, не так непосредственно, не с такой прямотой, как святые Его познают в молитве или в опыте, но этот мир нам открывает, а не закрывает Самого Бога.

Теперь; перед лицом нашего мира, перед лицом падшего мира, перед лицом мира, в котором действует благодать Божия, в который вошел Христос воплощением и умер на кресте, и воскрес, перед этим миром, где действует Святой Дух с первого мгновения его сотворения встают перед человеком запросы: запросы его ума и ответы отчасти, которые происходят, как я сказал, из глубин его существа, из его нутра, и отчасти из его способности думать на основании того, что нам открыто Самим Богом. И тут играет громадную роль наше понимание Священного Писания.

Священное Писание в каком-то отношении является проблемой, потому что оно написано было людьми, — людьми разных эпох. Когда вы читаете произведения разных пророков или писания разных книг Ветхого и Нового Завета, вы видите, что язык менялся, и поэтому те же слова не значили одно и то же и разные слова говорят о том же. И тут приходится опять-таки, с одной стороны, вдумываться в эти слова, вглядываться в них, попробовать уйти в глубины, из которых они вышли, и с другой стороны обратиться в глубины нашего сердца. Если взять Ветхий Завет, иногда эти слова очень менялись. А когда они переходили в переводы, то порой невозможно было узнать тот отрывок, из которого они взяты. Я вам дам пример.

За двести лет до рождества Христова Ветхий Завет был переведен группой евреев греческого языка в Александрии. Этот перевод у нас сохранился, у нас он есть. И мы можем его сравнивать в тем текстом Ветхого Завета, который потом, уже в девятом веке был оформлен раввинатом еврейской общины и который стал официальным текстом Ветхого Завета. Мы видим в нем, с одной стороны, в тексте Александрийского перевода перевод, который не обусловлен никакой полемикой, он не “за” и не “против” Христа, потому что Христос еще не воплотился, и проблема, которая потом была у переводчиков, не существовала. С другой стороны, когда мы читаем перевод, сделанный уже масоретами позже, мы видим в нем два свойства. С одной стороны, где только возможно, этот перевод уклоняется, если не отрицает возможность восприятия Христа, а с другой стороны он сосредоточен на Законе, а не на Благодати, не на свободе, а на законе. Это уже вам дает мысль, что когда вы читаете перевод Ветхого Завета в целом, приходится принимать это в учет. Но в разные эпохи конечно те же слова употреблялись с различным смыслом, так же как в разговорной речи у нас есть слова, очень похожие на славянские, но которые уже не значат того, что они значат на славянском языке.

Я вам дам пример такого резкого расхождения, который действительно показывает, что приходится читать Ветхий и Новый Завет очень вдумчиво. Перед Рождеством мы читаем в седьмой главе пророка Исайи место, где в позднем еврейском тексте говорится, что родится сын, который не будет пить ни вина, ни сикеры, никаких как бы “спиртных напитков”. Если отнестись к этому же месту в переводе 70-и, то есть Александрийских переводчиков, мы видим совсем другой текст, где говорится: раньше, чем он сумеет познать разницу между добром и злом, он выберет добро… Тексты были несколько исковерканы, есть тут и проблема еврейского правописания, но

111

111

вот вам такой резкий пример. Тот же текст, который относится ко Христу, который для нас краеугольный, может быть переведен настолько разно.

То же самое можно сказать о целом ряде других мест Священного Писания. Язык падшего мира, который мы употребляем, потому что мы принадлежим этому падшему миру, не может выразить адекватно, совершенно то, что этот язык должен описывать в первых двух или трех главах Ветхого Завета, потому что мы говорим на языке падшего мира о том, что было до падения. И поэтому понятно, что отец Сергий Булгаков эти три первые главы Ветхого Завета называет “метаисторией”, то есть историей: да, описано то, что действительно было, но на одном языке описывается то, что было в других категориях, описано на нашем языке, нашими образами, нашими понятиями, нашими умственными категориями то, что было в совершенно другом измерении. Если можно сказать так: описывается на языке двух измерений то, что случалось в трех измерениях. И поэтому когда мы читаем эти главы, мы должны знать, что они говорят по сущности своей правду, но что мы не можем “придираться” к словам и видеть в словах точное изображение того, что было.

Я вам уже сказал о переводах, и могу дать еще один-другой пример. Когда Новый Завет был переведен на лапландский язык, переводчики столкнулись с одной проблемой. Се Агнец Божий, вземляй грех мира. Ягнят-то, агнцев в Лапландии не было, и потому невозможно было перевести это таким языком, который точно выражал бы слово “ягненок”. И поэтому первые переводчики перевели это слово так: вместо ягненка назвали Его маленьким моржом, потому что морж — дело понятное, а ягненок — не существующее существо.

То же самое мы видим в других местах в тех же областях. Например, в псалмах есть место, где говорится, что душа человеческая стремится к Богу, как лань стремится к источникам вод… Лани-то у них не было, и пришлось искать другого слова. То же самое говорится в другом месте Ветхого Завета о сиротстве маленькой лисички, которая осталась одна и которую Бог пожалел. Пришлось искать другого слова; но понятие было передано. И вот с этим надо считаться: что и лань, и лисичка, и морж — это все законные переводы, потому что они говорят не о том или другом звере, а о том или другом состоянии души, о том или другом соотношении с Богом.

Поэтому когда стали писать переводы на западные языки (я сейчас сосредоточусь на этом), эти переводы писались с точки зрения данной культуры и употреблялись слова, которые были понятны людям этого времени и этой страны. Это не значит, что этот перевод был неверный, но это значит то, что он передавал смысл, но не формально, а именно по содержанию, по смыслу.

И тут начались проблемы, потому что (я к этому вернусь другой раз) некоторые слова оказались началом расхождения между верующими разных эпох или разных вероисповеданий. Самые понятия стали меняться, и в связи с этим приходится читать и Ветхий и Новый Завет не только глазами ума, не только с хорошим словарем, но стараясь проникнуть в то, что хотели выразить писавшие эти слова. Есть замечательное и пугающее порой место в писаниях старца Силуана, где он говорит, что и Ветхий и Новый Завет мы можем понимать только внутренним опытом нашим, что одной головой мы не можем понять; и он говорит — и это действительно дерзновенное слово — что если бы пропали все книги Ветхого и Нового Завета, наш опыт о Боге дал бы нам возможность восстановить ту же истину, не текст, разумеется, не чудотворно восстановить существовавший и пропавший текст, а познать ту же истину и выразить ее новыми словами, новыми образами, но с такой же истинностью и правдивостью. И когда мы читаем Ветхий и Новый Завет, мы должны научиться вчитываться в слова, потому что каждое слово несет с собой какой-то смысл, но вместе с этим не делаясь рабами тех или других слов. Я вам дам один пример. Кальвин основал свою веру на том, что в Новом Завете сказано, что … Простите я вернусь к этому, я сейчас очень устал.

Оставляя это в стороне, перед людьми всех эпох, с самого начала, вставали вопросы, которые потом стали перед наукой. Я помню отца Георгия Флоровского, который, говоря о ересях, говорил, что ереси порой вышли из того, что люди ставили перед собой вопросы, на которые наука

112

112

или философия их времени не могла еще ответить, но на которые наука и философия дальнейших времена начали находить ответы или нашли ответы. Он упомянул тогда арианство. Арий разбился на том: как мог Бог стать человеком, как мог Вечный стать частью времени, как Бесконечный мог ограничиться плотью… Для него это было непонятно; и только уже много столетий спустя понятие о вечности и времени, о бесконечности пространства и ограниченности пространства было поставлен по-новому наукой. В XIX веке этот вопрос был поставлен совершенно по-новому, и если бы Арий жил в это время, он не споткнулся бы на этом вопросе. То же самое можно сказать о целом ряде других проблем. И философия ставила вопросы, на которые в тот момент она не имела ответа и мимо которых вера должна была пройти, потому что она была основана на другом опыте, но в разные времена философия, углубляясь в опыт христианской веры, начинала приобщать эту же философию к вере и отнимать у еретиков самую основу их недоумений. Таким образом, мы видим, что в течение всей истории вставали перед человеком вопросы, которые рождались от того, что он своим чувственным опытом и своим мышлением погружался в окружающий его мир, который, с одной стороны, открывал ему истины о Боге, а с другой стороны, закрывал ему понимание некоторых вещей.

С другой стороны, философская мысль ставила вопросы, на которые богословская мысль той эпохи не могла еще ответить. В некоторые моменты тот или другой богослов находил ответ. Я помню из жития святого Василия Великого. Он был учеником одного из самых великих философов своего времени в Афинах. Потом он ушел из Афин и долго странствовал, углублялся в свою собственную мысль и в опыт мира. И как-то он вернулся в Афины и присоединился к группе учеников того же самого философа, который был в свое время его учителем, и на какой-то вопрос он дал ответ, и учитель остановился и сказал: ты никто иной как Василий. Никто другой такого ответа не мог бы нам дать — потому что этот ответ происходил не от дальнейшей разработки философских воззрений, а от того, что раскрылось в нем опытом, верой и приобщением к Богу понимание, которого не было у него и у других до того времени. Таким образом, все, что составляет нашу жизнь, вещество, которым мы окружены, наше зрение, слух, обоняние, все наши чувства, которыми мы воспринимаем мир, могут, с одной стороны, нам раскрывать этот мир все глубже и глубже и вести нас к той глубине, где может раскрыться тайна этого мира, а попутно нам раскрывают тайны о Самом Боге. И с другой стороны, философия или просто человеческое мышление перед нами раскрывает целый мир понятий.

О науке и вере я не способен говорить, потому что у меня нет достаточного знания современной науки. Я когда-то учился науке, но это было так дано, что наука, которой я учился, сейчас, вероятно, считается детским лепетом. Я был учеником профессора Кюри лет 65 назад. Я помню, как на последней своей лекции он нам сказал, говоря о материи: однако, атом никогда не будет раздроблен… С тех пор, как мы отлично знаем, он был раздроблен, но это не значит, что Кюри не был ученым и что у него не было видения науки, но конкретных знаний по некоторым вопросам у него не было. И поэтому вопрос о науке я поднимать не буду.

Но говоря о богословском языке, мы должны помнить, что в каждую эпоху наши богословы употребляли язык своего времени, и поэтому он никогда не бывает окончательный, так же как писания Ветхого и Нового Завета по своим словам — я говорю не о содержании, а по словам, которые употребляются — не могут являться окончательными, как бы последним словом, после чего не о чем думать.

Я помню, как отец Георгий Флоровский мне сказал две вещи; с одной стороны именно то, что я сейчас повторил, — что в каждую эпоху знание о Боге выражалось на языке того времени, потому что это был единственный способ передать это знание. Если теперь передавать это знание о Боге языком первого столетия, то многие люди не поймут, о чем идет речь, нам приходится говорить нашим языком; но этот язык должен выражать те же истины. И тут встает конечно вопрос о нашем внутреннем опыте, о нашей приобщенности истине.

113

113

А истина — это Сам Бог. Вы помните слова Христа: Аз есмь Истина, и Путь, и Жизнь. Он есть Истина, не то, как мы ее изображаем, не словесное ее изображение, а истина как опыт приобщенности к Живому Богу, к тому, что Он есть, к той жизни, которую Он дает, к тому свету, которым Он является. И поэтому понятно, что издревле люди понимали то, что мы перестали понимать: то, что Истина нас защищает, а не мы — Истину. Отец Павел Флоренский говорит, что истина — это то, что есть; в конечном итоге, это Бог. И поэтому перед людьми защищать Бога истиной, какой мы можем ее выразить на словах, детская игра. Мы можем передавать Бога, как бы приобщая человека в Нему, но не объясняя Его. И с другой стороны, если вы обратитесь к другим языкам, на латинском языке veritas, то есть истина происходит от глагола vereo, который значит защищаю, и на немецком языке Wahrheit происходит от того же корня: это то, что нас защищает, а не то, что мы защищаем. И поэтому единственный способ защитить истину это в нее врасти, приобщиться ей.

Вы наверное помните, я об этом уже говорил, что апостол Павел говорит, что мы привиты к древу, как маленькая веточка, которая прививается к живоносному дереву и в которую вливается жизнь этого дерева. И вот это — единственный путь, которым мы можем передать истину, но спорить об истине мы можем только на поверхности, мы можем говорить о словах, можем говорить о превратных представлениях, но мы не можем говорить об истине какая она есть.

Чтобы дать вам пример — о, какой простой! Я помню, перед смертью моя мать мне раз сказала: знаешь, я тебя теперь так глубинно знаю, что если бы меня попросили о тебе что-нибудь сказать, я не могла бы этого сделать, потому что, что бы я ни говорила, я чувствовала бы, что должна восполнить это всем тем, чего я не говорю и не могу сказать, потому что я не могла бы передать одним словом или даже целой речью всю тайну твоего существа, каким я его знаю и испытываю. Тем более это можно сказать о Боге. Наше умственное представление о Боге — это малое, жалкое представление. Если хотите, это икона, да, но икона никогда не является самим существом Бога. И тем самым делаются понятны слова святого Иоанна Златоуста: если ты хочешь молиться, стань перед иконой, закрой глаза и молись Богу, потому что эта икона заставила тебя сосредоточиться на Нем; но если ты сосредоточишься на иконе, ты потеряешь Бога. Она тебя заставила вглядеться в это направление, теперь закрой глаза, и она сделается для тебя как бы прозрачным окном, и ты за иконой можешь встретиться с Богом. То же самое можно сказать о витражах, тех окнах, где изображены святые или Спаситель, вот как у нас здесь. Мы смотрим на них и видим образ; но видим этот образ только потому, что через эти стекла светится свет Божий, и что в конечном итоге этот свет открывает нам краски, а не краски открывают нам свет.

На этом я закончу сегодняшнюю свою беседу и в следующий раз я попробую вам сказать нечто о некоторых чертах инославия и почему мы в том или другом расходимся, но очень коротко, потому что это не тема моих бесед; и во-вторых, как мы относимся к языческому миру и к миру, в котором мы живем, именно с точки нашей веры, с точки зрения Бога, действующего и спасающего весь мир.

23 сентября Продолжая наши беседы о Церкви, я хочу вернуться на несколько минут к теме, которая

была предметом прошлой беседы, именно — о Православии, о ереси и об инославии. Православие мы всегда понимаем как учение Церкви, которое ничем не расходится с Евангельским учением и которое его раскрывает не только на словах, но во всех видах церковной жизни. Православие как слово говорит о том, что мы право славим и прославляем Бога. Это не только правоверие, это правая вера, которая расцветает в жизни; и в этом отношении православие выражается во множестве видов.

С одной стороны, в дивных богослужениях, которые выросли из тысячелетнего опыта верующих православных людей всех возможных земель, и национальностей и языков. С другой

114

114

стороны, оно выражается в частных молитвах святых, где отдельные человеческие души, просветленные действием Святого Духа, пронизанные Божественной благодатью, взывали к Богу благодарением, поклонением, любовью, покаянием, радостью, горем, состраданием, всеми чувствами, которые в них рождала Божественная благодать по отношению к ним самим и по отношению к окружающему их миру.

И дальше: православие, то есть прославление Бога во всей Его дивности и красоте, конечно, выразилось и в иконописи, где благодатью Святого Духа отдельные люди были одарены способностью образно, видимо довести до нас, порой ослепленных, порой мало понимающих, истины веры. Святой Иоанн Дамаскин говорит о том, что если ты хочешь научить вере безграмотного человека, у которого нет доступа ни до чтения Евангелия, ни до чтения отцов Церкви, поставь его перед иконостасом, где изображены все двенадцать праздников, в которых раскрывается домостроительство Божие, в которых раскрывается история Божественного действия на земле во спасение мира, и объясни ему, что каждый праздник значит, поставь его перед иконами святых и научи его вглядываться в эти иконы не для того, чтобы просто восхищаться их красотой, а для того чтобы через красоту познать Того, Кто является Красотой безмерной, Красотой неописуемой. И когда люди научаться вглядываться в иконы, научи их как бы через иконы вглядываться в то, что за ними кроется, то есть научи их видеть икону, а за ней — то лицо, которое изображено на ней. Святой Иоанн Златоустый нас учит о том — я уже упоминал эти его слова — что если кто хочет помолиться, поставь его перед иконой Спасителя или Божией матери, пусть он вглядится в нее, а затем закроет глаза и уже ни видя линии, краски, а только соотносясь к тому, кто изображен на этой иконе, пусть молится. Пусть он (это уже не его слова) станет перед этой иконой, зная, что он находится в присутствии Живого Бога, Который хочет, чтобы Он был им познан, Который не может всегда ему явиться явственно, не только образно, как Он являлся некоторым святым, но даже в чувстве, но Который ему говорит: Я здесь… Ты меня, может быть, сейчас не ощущаешь, но Я тут. Радуйся тому, что потому что ты стал передо Мной, Я стою перед тобой. Молчишь ли ты или говоришь какие-то свои слова, глубокие или детским лепетом выражаешь свою душу, я слышу те глубины, из которых исходят не только слова, но чувства, тебя веду в те глубины, которые за пределом всяких слов, где совершается встреча между Живым Богом и живой душой…

И это доступно всякому человеку, потому что это не требует ни особенного ума, ни особенной веры, а только спокойной уверенности, что Бог нас сотворил по любви и что мы стоим перед Ним, потому что Он нас любит, и что мы не можем, не должны бояться того, чтобы Его не было тут, потому что Он тут есть, даже тогда, когда мы от Него отворачиваемся. Как это дивно! Даже в молчании храма, даже в молчании леса, даже в молчании убогой своей комнаты человек может предстоять перед Богом безмерным, глубины неописуемой, славы непостижимой, но тоже милосердия бесконечного, любви к нам бесконечной, любви, которая выразилась на земле Воплощением и распятием, даром собственной Своей жизни, чтобы только мы могли поверить, до какой меры Он нас любит… И за пределом этого — весь простор, вся бездонная глубина Божественной любви, которую нам измерить нельзя, но в которую мы можем погрузиться молчанием, детским нашим лепетом, углубляясь в эти глубины через молитвы святых и через молитву всей Церкви и через жизнь всей Церкви, если мы только отдаем себе отчет в том, чтó нам предложено.

Мы входим в храм Божий. Этот храм построен верой людей, которые захотели дать Богу место достойное Его на этой земле, где Бог отвергнут тысячами, миллионами людей, где Он, как странник, ходит, стучась то в одну дверь, то в другую. Так же как Иосиф Обручник и Пречистая Дева Богородица стучались в двери Вифлеема, когда Она должна была родить Божественного Своего Сына, так и теперь Он ходит и стучится, не в материальные двери, а в двери человеческих сердец, но вместе с этим Ему негде главу преклонить, как Он Сам сказал. И вот вера простых

115

115

людей, людей не великих, людей просто верующих создала тысячи и тысячи храмов, которые являются царской палатой, где живет Святая Троица, где воцарен Христос.

Если открыть царские врата, вы увидите — вы это видите каждое воскресенье — престол. Престол — это не просто жертвенник, престол — это царское седалище, престол — это то место, где восседает Живой Бог. Евангелие видимо для нас изображает Христа восседающего на Своем троне, и этот трон является Престолом Божиим. В другие моменты богослужения престол является и местом заклания, и местом Воскресения. Но Бог царствует в том жалком порой доме, который человеческая вера и любовь Ему создала. Когда мы приходим в храм, мы приходим к Нему. С каким благоговением должны мы переступить порог храма, не озираясь направо, налево, назад, не думая свои мысли, а думая: я вхожу в область, очертанную этими стенами, которая вся без остатка принадлежит Богу, где всё — Его и где Он Сам находится…

Но есть и другая сторона в этом. Как я упомянул, Он извергнут многими из сердца, из ума, из жизни; порой Ему нет места на земле. Мы знаем, что было в периоды гонений и в древности, и в наши времена. Ему некуда было пойти, негде было главу преклонить. И вот вера человеческая создала Ему место убежища. Когда мы приходим в храм, мы можем с ликованием сердца думать о том, что этот храм построен нашей верой и что в мире обезбоженном этот храм является убежищем для Бога, Который стал человеком для того, чтобы земля не осталась без Него. И когда мы входим сюда, с какой любовью, с каким благоговением должны мы войти! Странник, Бедняк, Гонимый — и вместе с этим Царь вселенной... Вот чем является для нас храм православный.

Но храм — это не все. Я уже говорил о том, что Церковь — это место, где среди людей, которые Ему поверили, которые свою жизнь Ему поручили, находится Бог во Святой Троице славимый, первый член земной Церкви, потому что Он человек, а не только Бог, Господь наш Иисус Христос; Он первый член Церкви. Вы понимаете, что это значит: принадлежать обществу, первый член которого является Сам воплощенный Сын Божий. И сила, действующая в Церкви в чудесах, в таинствах, в словах Евангелия, во всей тайне Божественного присутствия, в том, что Бог совершает над каждой нашей душой, это Дух Святой, и Отец наш Небесный тоже живет в Церкви. Церковь — такая тайна, которая должны была бы вызывать в нас ликование, восхищение и вместе с этим священный ужас.

Мне вспоминается, как в России святой Пафнутий /Боровский/, который жил затворником, раз был умолен монахами его монастыря совершить литургию, потому что священника у них не было. Он совершал литургию так, как никто не совершал до него. И когда он кончил, он сказал: братия, если даже когда-нибудь у вас не будет священника, не просите меня совершать Божественные Тайны. Совершить литургию для меня значит — умереть…

И когда мы приходим к литургии, когда у нас в уме кружатся пустые, порой греховные мысли, когда сердце наше еще не согрелось, когда мы не сознаем, что находимся в присутствии Живого Бога, мы могли бы вспомнить тех святых, которые не смели переступить порог. Вспомните мытаря, который остановился у притолоки, бил себя в грудь и говорил: Господи, помилуй меня, грешного! — и не смел даже вступить в ограду церковную, в это пространство, которое все пронизано Божественным присутствием, благодатью Святого Духа, присутствием Самой Троицы.

Мне вспоминается один человек, который пришел к нам в храм с намерением принести посылку для одной из наших прихожанок. Он был убежденный безбожник, и хотел так рассчитать свой приход, чтобы не застать богослужения, но он пришел слишком рано. Он сел сзади на скамье и потом, после службы остался и обратился ко мне с вопросом: Что происходит у вас в храме? Я пришел сюда, зная, что Бога нет, зная, что все это выдумки. Но я просидел часть службы, и меня что-то поразило. Что же происходит? Мерцание ли это свечей, заунывное пение ваше, коллективная истерика ваших прихожан?.. Я ему ответил: Я, если бы вы были верующим, сказал: это Божие присутствие. Но если вы знаете, что Бога нет, то у меня для вас ответа нет. Он тогда подумал и мне сказал: А можно мне прийти как-нибудь, когда в этом храме не будет никого и

116

116

когда и вы уйдете, так, чтобы не наводить настроения на меня? Я хочу побыть здесь, посмотреть и учуять, есть ли здесь что-либо или нет, или просто пустота, пустое помещение. И он приходил несколько раз, и потом меня вызвал, говорит: знаете, я не знаю, есть ли Бог, но знаю, что здесь что-то такое есть, потому что даже когда никого нет, даже и вас, я чувствую какое-то непостижимое для меня, непонятное присутствие. Но предположим, что Бог существует; что мне от того, что Он живет в этих стенах, под этой крышей, если Он никаким образом не воздействует на людей, не общается с ними? Я ему сказал: походите снова тогда, когда люди есть, и посмотрите на их лица, посмотрите им в глаза, когда они приходят и когда уходят. Он так и поступил; и через некоторое время сказал мне: Знаете, ваш Бог не бездейственен, это Бог, Который действует все время и каждого человека меняет. Я вижу, с какими лицами люди приходят и с какими уходят; и особенно что-то, какое-то сияние в их глазах, когда они причастились. Значит, Бог не просто здесь живет пассивно, Он живет и действует, Он меняет людей. Я чувствую себя мертвым, мне надо стать живым. Может ли ваш Бог что-то для меня сделать? .. С этого начались наши встречи; и кончилось тем, что он крестился.

Этот человек сумел почувствовать то, чего не чувствует часто верующие, посещающие храм регулярно. Так легко привыкнуть даже к святыне, так легко привыкнуть к тому, что мы входим в Божественную область, и так надо за собой следить, чтобы не потерять благоговение, чтобы не потерять живое чувство или сознание, если у нас еще нет этого чувства. И когда мы становимся на молитву, не стараться из себя выжимать какие-то чувства, а стать перед Богом и сказать: Господи, я знаю, что Ты есть, я знаю, что Ты тут. Прорваться к Тебе насильственно я не могу, но я буду стоять в Твоем присутствии, Ты здесь, и я здесь. Если Ты захочешь, коснись моей души, коснись моего сердца и ума, соверши надо мной, что Ты захочешь, а иначе, с меня довольно того, что мне дано такое счастье: стоять перед Тобой и знать, что Ты меня видишь и что я могу к Тебе обращаться с молитвами, или с теми молитвами, которым меня учили когда-то, или просто своими собственными словами говорить с Тобой, говорить Тебе все, что захочу, потому что я знаю, что Ты меня так любишь, что не отвергнешь, даже если то, что я буду говорить, недостойно ни Тебя, ни того святого места, где я нахожусь; но я буду правдив перед Тобой, все Тебе скажу…

В этом, мне кажется, может быть, сущность нашего православного опыта, который выражается, как я сказал, различно, и еще множеством других путей, но который должен выражаться тоже — и это очень важно — всей нашей жизнью, нашим взаимным отношением. Тертуллиан писал императору Траяну, что люди, которые встречают христиан, говорят: “Как эти люди друг друга любят!” Это для них было непостижимо: как можно, чтобы люди чужие могли так друг друга любить! Можно ли сказать это о нас, о нашем приходе, о нашей общине, о нашем русской группе?

У нас такое преимущество над многими. Мы оторваны от Родины. В моем поколении мы Родину даже потеряли, мы были отвергнуты, лишены права называться русскими государственной властью. Но мы все оторваны от родной земли, от родного окружения, и встречаясь в храме или встречаясь вне храм друг с другом, мы находимся и на земной нашей родине, и на небесной, потому что небесная наша родина охватывает и землю, и небо. Как мы могли бы друг к другу относиться! Я помню, когда я был еще мальчиком, вскоре после революции, с каким чувством мы отзывались друг на друга. Когда мы слышали на улице, в метро, где бы то ни было, русскую речь, сердце горело в нас. Разве это случается теперь в такой же мере? Нам живется — страшно сказать — слишком легко. Есть в Ветхом Завете слово об израильском народе: утучне и забы Бога, разжирел и забыл Бога… Порой так хочется вернуться к тому времени, когда было и голодно, и холодно, и одиноко, и когда каждый русский был своим человеком для другого, и когда всякий православный, будь он русский или нет, был свой, был брат, была сестра. Мы можем это воссоздать сознанием, выросши, углубившись, уйдя в те глубины, которые раскрываются силой благодати, те глубины, где люди встречаются, встречаются в молчании, находят счастье в том, что

117

117

можно побыть друг с другом безмолвно, зная, что они едины, неразлучны навсегда, на вечность. Подумайте об этом.

И кроме этого, конечно, мы призваны Христом преобразить этот мир, сделать из этого мира место, где Бог у Себя дома, так, чтобы раскрылись врата Церкви и чтобы тайна Церкви, Божественное присутствие излилось из храма на весь окружающий мир. Это наша задача. И речь не идет о том, чтобы мы ходили и проповедовали православие, а в том, чтобы мы были православием, чтобы, встречая либо одного из нас, либо нескольких из нас или всю Церковь нашу, люди смотрели и видели бы, что Царство Божие пришло на землю, что Бог живет в этих людях, что Он с ними, — как бы нам прильнуть, присоединиться к этому обществу жизни, света… Вот наша задача.

Но за почти что две тысячи лет мы эту задачу не выполнили. Мы научились молиться, мы научились многое понимать о Боге, о человеке, о жизни, о мире, но теперь приходит время, когда это должно расцвести, я не знаю как, но в преображение мира, чтобы этот опыт нами был передан всем, кто вокруг нас окружает, не словом, не попыткой убедить человека, а тем, чтобы всякий человек, встречая нашу общину или отдельного ее члена, мог бы сказать: как я хотел бы быть частицей этого живого тела!..

Вы можете сказать, что даже в истории Православной Церкви очень многое смущает. Я говорил уже о том, что не только включая православных, но всех христиан, за две тысячи лет было больше трех тысяч воин между христианами, когда христиане убивали друг друга по той или другой причине, которая превосходила в их глазах тайну единства в Боге: он мне не брат, она мне не сестра, несмотря на то, что верит в того же Бога, что и я… И кроме того, мы не создали общество любви. Речь не идет о том, чтобы всякого человека убеждать, а в том, чтобы жизнь преображать. Мы должны, каждый из нас, вдуматься в эту задачу везде: на работе ли, в семье, где бы мы ни были, чтобы наше присутствие было светом преображения. Не сознательно, может быть, потому что кто может сказать: вот, я войду в общество людей чуждых Богу и принесу свет туда... Нет, можно войти в это общество с такой открытостью, с такой любовью, чтобы что-нибудь случилось если не со всем обществом, то с теми людьми, которые уже готовы к преображению.

Не всегда в Церкви был покой. Вы знаете из истории Церкви, сколько было раздоров богословских и житейских. Мне вспоминается, как кто-то говорил при В. Н. Лосском о том, что Церковь непогрешима, и он сказал: Нет, Церковь, если говорить о людях, которые ее составляют, постоянно погрешает, даже против истинного, совершенного знания о Боге, которое — наша задача; но Церковь непобедима. Церковь состоит из людей, которые углубляются в истину, которые ищут ей все более совершенную форму выражения, которые по пути могут сбиться, ошибиться. Я помню, как отец Георгий Флоровский мне сказал: Нет ни одного отца Церкви, кроме святого Григория Богослова, у которого нельзя найти чего-нибудь, может быть, не идеально православного. Григорий Богослов этого не допустил, потому что был слишком осторожен в своих писаниях. Но со временем частичная неправда или несовершенное выражение истины изглаживается соборным опытом, то есть опытом общения с Живым Богом. Порой этот опыт в руках очень немногих людей. Был момент в средневековье, когда православная Церковь заключила унию с Римом. Один только епископ во всей православной Церкви отказался подписать акт унии, потому что это предполагало принятие целого ряда догматических, вероучительных положений, которые были неправославны. И когда ему было поставлено это на вид, когда ему братия сказали: ты понимаешь, что ты остался один? — он ответил: да, но я — православие… И он оказался прав, потому что в течение самого короткого времени причины, по которым православные представители Флорентийского собора согласились на унию, переменились, и православие вернулось и к истине и к единству.

Бог не допустит никогда, чтобы православие изменило истине, потому что Истина — это то, что есть, Истина — это Бог, Который Себя приобщает людям, Который пронизывает их Своим присутствием, Который является светом их ума, огнем их сердца, крепостью их воли. Истину

118

118

защищать нет смысла, — она нас защищает, потому что она — Бог Самый. Но вы должны знать, что в исканиях выражения этой истины будут колебания и искания, будут моменты, когда тот или другой богослов или даже святой скажет нечто, что смутит других людей, и начнется порой долгая духовно-умственная борьба, пока не станет ясна та истина, пока не засияет полным светом тот свет, который Бог принес нам.

Вот о чем я хотел вам сказать сегодня: о том, что такое православие. Его нельзя искать в учебниках, его нельзя искать нигде, кроме как в Самом Боге и в единстве всех в Живом Боге. Это требует подвига, самоотвержения, подвига того, чтобы отречься от своей узости, малости, и готовности открыться Богу, стать пред Ним и сказать: я стою перед Тобой, Господи, и молчу!.. Великие святые это умели делать — подумайте о святом Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском, о сонме русских и иных святых, подумайте о тех, которые сейчас так открыты Живому Богу, что в них вливается благодать и переливается в сердца и жизнь других. Не надо нам бояться. Нам надо научиться встречать людей, и своих, и — страшно сказать — “чужих” лицом к лицу не для того чтобы перебороть, переспорить, а для того чтобы поделиться той долей и той глубиной истины, которая в тебе есть, и открыться той глубине истины и любви и света, которые есть в другом человеке, и не обязательно в православном, и не обязательно даже в христианине. Об этом я буду говорить в следующий раз, но нам надо быть открытыми, не наивными, но открытыми и научиться различать духи, различать то, что от Бога, и различать то, что испорчено нашей мыслью, нашими словами.

Церковь это такое непобедимое чудо, это купина неопалимая на земле, она горит и не сгорает, она светит, и этот свет, который льется на землю вокруг нее, пронизывает все глубины мироздания. Нет такого места, нет такого человека, до которого не доходит видимо или невидимо та благодать, которая изливается из Церкви. Как мы должны дорожить Церковью, как благоговейно должны мы к ней относиться, как мы должны ее оберегать от себя, а не от других, от всего недостойного нас самих, и Бога, и Пречистой Девы Богородицы, и святых. Говорят о страхе Божием, — вот где страх Божий: не боязнь, а ужас при мысли, что я могу кому-нибудь закрыть путь, что я могу не дать человеку прозреть, могу не дать человеку духом ожить. Недавно мне один человек сказал, что он встретил православного, который с такой беспощадной резкостью его обличал, что он почувствовал: здесь нет любви. Если таков Бог, я такого Бога не хочу, такому Богу поклоняться не могу, потому что во мне живет тоска по Живому Богу, по Богу, дающему жизнь, дающему ликование жизни, дающему свет… Подумаем об этом: это наша ответственность и это наша радость; и это милость Божия над нами. Вдумаемся в это!

Следующий раз я надеюсь, я думаю, что буду говорить о нашем отношении к внешнему миру, но тоже мне хотелось бы сказать тоже о внутрицерковных отношениях, о месте пастыря и паствы. Мы увидим, что у меня получится; вы знаете, что я бесед своих дословно не готовлю, и открываю вам свое сердце. Оно бедное, узкое, непросветленное до конца, но то, что у меня есть, я хочу вам дать; и поэтому я не знаю точно, что скажу вам. Но я скажу то, что мне кажется насущным для того, чтобы жизнь вливалась в каждого из нас, чтобы было ликование жизни в нас.

Теперь помолчим немножко, соберемся и помолимся на прощание. 30 сентября В предыдущих беседах я говорил с вами о Церкви и о мире, каким он есть и стал после

Воплощения Сына Божия, после того, как Бог стал человеком, после того, как полнота Божества соединилась с тварностью. Теперь я хочу остановить ваше внимание на том, каков был мир до этого, и на некоторых аспектах нашего мира, какой он есть после Воплощения Сына Божия, после рождения Церкви сошествием Святого Духа, после двух тысячелетий становления и Церкви и мира благодатью и силой Божией. И к этому мне хочется подойти с разных сторон.

119

119

Во-первых, мне хочется напомнить вам о том, каков был мир при его сотворении. Слово Божие прозвучало, громко ли, тихо ли, оно прозвучало и появился в ответ на Божественную любовь целый мир материального вещества, и душевных существ, и духовных явлений. И этот мир был невинен, был чист, ничем не поврежден, и в этом мире, как мы можем прочесть в Ветхом Завете под руководством святых отцов, действовал Сам Бог. Вся тварь была пронизана как бы звуком, звучанием этого творческого слова любви, и она была призвана, как цветок, раскрыться, дойти до той полноты и открытости, при которой вся тварь могла бы соединиться с нетварным Богом. Святой Григорий Палама нам говорит о том, что все было пронизано Божественными энергиями, то есть, как он сам пишет, присутствие Бога вне Себя Самого. То есть Бог оставался Самим Собой, цельным, неущербленным; но так, как, скажем, из солнца льется свет, льется тепло, так и мир был пронизан светом и теплом Божества, и Дух Божий дыханием Своим, присутствием Своим действовал в нем. И этот мир должен был по своему призванию раскрыться. Все возможности, которые были заложены, должны были постепенно стать реальностью.

И это было так в начале, до момента, когда человек согрешил. Что это значит “согрешил”? Мы думаем всегда о грехе как о преступлении той или другой заповеди, того или другого закона; но не в этом дело. Грех заключается в том, что человек отпадает от Бога, что он или ищет самостоятельности, или остается одиноким, потому что он не остался с Богом полнотой своего желания, полнотой своей посильной, еще несовершенной любви. Человек отпал, и отпал он трагически, потому что, если вы помните рассказ о падении, вы наверное помните, как сатана обманул Еву, сказав ей, будто она и Адам могут исполнить Божию волю, достичь той цели, которую Бог им предназначил, не только через приобщение Ему, но и в какой-то мере самостоятельно, погружаясь в тот мир, который Им был создан, и через мир познавая и Бога, и себя, и делаясь через это такими же творцами, созидателями, как Сам Бог. И мы всегда забываем, что Ева могла поверить сатане не потому, что в ней была какая-то испорченность, а потому что она была совершенно чиста в своей невинности и не знала, что такое ложь, что такое обман, не представляла себе, чтобы можно было ложь представить как истину. И она поверила ему, потому что сама была чиста и невинна.

И здесь нам надо поставить перед собой вопрос — не сейчас, а вообще когда мы думаем о судьбах мира, поставить перед собой вопрос: что же это такое, как же это могло быть? Невинность ее была употреблена злой силой для того, чтобы сокрушить и цельность человека, и цельность мира. После падения мир уже стал не тот. Если мы задумаемся над тем, как человечество себе представляло сотворение мира, представляло себе судьбы мира еще не падшего и самое падение, то мы должны понять, что человек, будь то еще Адам и Ева или последующие поколения, не могли видеть вещи, какими они были до падения. Нашла какая-то рябь, все прошлое виделось им, как когда человек смотрит в зеркало вод, когда подует какой-то ветерок, и человек видит в нем деревья, растения, дома, зверей, и все они колеблются; определить их реальную форму невозможно. И так вспоминал Адам, и так вспоминала Ева мир до их падения. Они не могли его видеть даже в воспоминании, каким он на самом деле был, его очертания стушевались, они перестали быть ясными.

И это продолжалось из поколения в поколение. Те воспоминания, которые были еще сильны, ярки в Адаме и Еве, в их потомках уже не могли быть таковы, потому что они могли знать о том, что было до падения, только через рассказ своих предков, а эти предки, даже Адам и Ева, не могли описать то, что было, потому что этого больше не было. И языка не было для того, чтобы это описать, и картинности не было для того, чтобы это представить, потому что в мире этого больше не существовало, ни образов этих, ни слов не было чтобы это выразить. И в результате этого вы видим, что в течение целого периода, с момента падения Адама и Евы и до призвания Авраама Богом был целый, можно сказать, языческий мир, Божий мир, но который еще не нашел своего пути, который жил воспоминаниями предков, которые они уловить не могли. И для того, чтобы представить, что было тогда, стали создавать то, что мы называем мифологиями, то есть

120

120

рассказы о том, как началось все, как что случилось; но ни языка больше не было для того чтобы все это выразить, ни картинности не было, ни реального знания. И отсюда появились первые мифологические рассказы, которые мы находим в самой древней древности языческого мира.

Если вы сравните их с рассказом библейским, вы увидите, что в корне что-то есть, что на самом деле так начиналось, но где-то обрывается и память, и исчезает язык; вещи, которые были опытно познаны, не находят себе выражения, и начинаются легенды, из которых некоторые очень близки к тому, что на самом деле бывало, а некоторые все дальше и дальше и дальше удаляются. И если к этому прибавить то, что в этом мире, который пал по наущению дьявола, дьявол продолжал действовать, то вы себе можете представить, как постепенно картина мироздания, представление о Боге, представление об изначальном человеке, о событиях времен до падения, постепенно изуродовались, и появлялись те языческие верования, которые порой нам кажутся такими страшными и которые являются попыткой понять и вместе с этим выразить на одном языке то, что можно было знать только на другом. Воспоминания и пробелы, которые заполнялись фантазиями, взятыми уже из падшего мира. Представление о том, каково было соотношение Бога с миром, бралось уже от соотношения человека с человеком и — что страшнее порой —от соотношения человека с Богом с одной стороны, но и с сатаной с другой. Создавались легенды, и вместе с этим создавались тоже страшные обычаи, кровопролитные религии, изуродованные представления о Боге, о человеке, обо всем.

Но не все было изуродовано. Что сохранилось — это сердце человека; я говорю не об эмоциях его, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в первой книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека, и человек стал душой живой, не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда мы себе представляем тоже, что во всем этом языческом мире было какое-то боговедение. И это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога, знали Бога до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом, знали Бога чистотой своего сердца. У нас есть пример, поразительный пример этого.

После того как Авраам отозвался на зов Божий, после того как Авраам заключил с Богом Ветхий завет, первый завет, который соединял, воссоединял падший мир с Богом, он получил благословение от Мелхиседека. Мелхиседек был языческим царем, но он был праведен. Самое имя его, Мелеха цедик значит “праведный царь” Он как бы был вне завета /с Авраамом/, но он не был вне завета всей твари с Богом. И кроме него конечно были и другие люди, которые даже в потускнелом смысле о Боге знали, но не все достигали того величия, той святости, которое позволило Мелхиседеку, языческому царю, низвести на Авраама и на еврейский народ Божие благословение. И это нам надо помнить — что Бог продолжал и продолжает действовать. И мы можем себе поставить вопрос о том, есть ли какая-то явность об этом в современном нам мире.

Говоря о Мелхиседеке, я хотел еще одно сказать. Мелхиседек представляет собой такое величие и такую праведность, что, говоря о Христе, апостол говорит: Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову. Он царь, и, как я вам уже упоминал, кажется, Иоанн Златоуст или Василий Великий говорит, что всякий может править, верховодить, но только царь может свою жизнь отдать за весь народ. Он был царь в этом смысле, и он вместе с этим был праведен до конца. И Христос был Царем нашим, Который отдал Себя Самого до конца, безоговорочно, всецело на смерть для того, чтобы мы могли жить, потому что когда мы глядим на крест, мы должны помнить, что крест значит смерть для Христа, жизнь для нас.

В позднейшем язычестве продолжалась эта борьба между Богом и сатаной; и в истории язычества мы видим эти два элемента: с одной стороны, изумительное порой проникновение и понимание и знание Бога и вещей Божественных, а порой очень страшные явления. Я вам упоминал кажется несколько раз свой давний разговор с Владимиром Николаевичем Лосским,

121

121

который тогда не верил, что вне христианства, больше того, вне православия могло быть подлинное богопознание, что все там в какой-то мере изуродовано. Я был тогда молод и не мог спорить с человеком, которого глубоко почитал, рядом с которым я молился годами в одном храме и молитву которого я видел. Но я вернулся к себе и выписал восемь цитат из древней индусской книге Упанишад, вернулся к нему и сказал: Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я выписываю те места, которые меня особенно поражают, записываю и имя отца Церкви, откуда выписка. И вот здесь у меня восемь цитат без имен. Можете ли вы узнать по тому, что говорится в них, кто это писал? И в несколько минут Владимир Николаевич надписал каждую цитату из Упанишад именем одного из величайших православных святых. Я тогда обратил его внимание на это, и он задумался, начал думать по-иному.

Это не значит, что он или я принимали язычество за часть христианской веры, это значило, что падение, грех Адама, дальнейшее падение одного поколения после другого не могло разрушить той связи, которая оставалась между Богом и человеком. Некоторые отцы говорят о том, что в глубинах наших отпечатан образ, лик Живого Бога, и что вся задача нашей жизни — пробиваться в те наши глубины, где этот лик может быть познан, но этот лик мы переживаем на том уровне, где мы находимся, как мы переживаем икону. То есть она вся тут, да, но вместе с этим она может быть так изуродована и попорчена. Мы все знаем, что случалось в течение истории с иконами, когда иконоборцы, когда безбожники их уродовали, насмехались над ними. А вместе с этим когда мы глядим на одну из этих икон, мы на них смотрим как мы смотрели бы на лик мученика, это мученица-икона. И так можно сказать, что каждый человек в своей изуродованности является мучеником. Мучеником не потому, что он боролся со злом, а потому что он был предметом нападения, не умел бороться, не умел побеждать. Иногда бывает так, что человек, который кажется верующим христианином, может так трагически заблуждаться! Мне вспоминается разговор с одним западным пастором, знаменитым проповедником, известным духовным наставником. Я принимал участие в говение, которое он проводил. И после этого говения мы вместе ехали на машине и разговаривали, и между прочим он мне сказал вещь самую, может быть, страшную, которую я слыхал; первое что он сказал — что он Бога познал вне Церкви и помимо Церкви и что он присоединился к Церкви для того чтобы Церковь обогатить своим боговедением, своим знанием о Боге. А дальше в разговоре он мне сказал: “Мне Христос больше не нужен, я преисполнен Святым Духом. Христос — это прошлое; я живу Духом Святым”… Это был христианин, проповедник Евангелия, он и до сих пор настоятель одного из храмов в Лондоне. Он никому об этом, вероятно, больше не говорил, потому что не пришлось ни с кем говорить так, по душам; но как страшно! И как страшно думать, что может быть многие из нас, проповедников, говорим святое, истинное, но не умеем жить им. Но здесь было что-то более страшное.

И когда я говорю о том, что и в древнем язычестве, до-изральском, и в том язычестве, которое существовало в течение тысячелетий и до сих пор существует, есть искры истины, проблески истины, а порой очень потрясающие выражения этой истины, и когда мы смотрим на жизнь некоторых языческих подвижников, мы не можем не дивиться тому, чему они могут научиться из малого, что им дано, тогда как мы так мало порой знаем, несмотря на то великое, что нам дано.

Я вам уже упоминал о Лосском. Вы наверное помните, я вам уже рассказывал, что старец Силуан одному русскому миссионеру говорил, когда тот выражался с негодованием и презрением о вере китайцев, которых никак нельзя обратить к истине. Старец спросил: а как вы к этому приступаете? — Ну, я иду к ним в капище, жду момента, когда становится тихо, и начинаю кричать: бросьте поклоняться этим истуканам, этим идолам. Разве вы не видите, что это дерево, это камень, что у них нет ни жизни, ни силы, ничего! — И что же бывает тогда с вами? — спрашивает Силуан. — Меня обыкновенно выкидывают вон… И Силуан сказал: Знаете что — когда вернетесь в Китай, пойдите в их храм и посмотрите с какой искренностью, и верой, и порой пламенностью и чистотой сердца они молятся Единственному Богу, Который существуют, но, не

122

122

зная того, обращаясь к идолам. И когда они кончат молиться, пригласите их священников на разговор, сядьте с ними у храма и попросите: Расскажите мне о своей вере. Я так поражен искренностью, пламенностью ваших молитв… И каждый раз, когда жрец вам скажет что-нибудь, на что можно отозваться изнутри Евангелия, остановите его и скажите: Как это прекрасно! Вот если к этому еще прибавить то-то… — и скажите ему из Евангелия, из нашей христианской православной веры — как это было бы еще прекраснее! И не ожидайте, что он сразу обратится, но семя будет заложено и в свое время принесет плоды.

Но кроме языческого мира существует Ветхий Завет. Авраам был язычником, он жил в Месопотамии, теперешнем Ираке, он там жил и разделял с другими их веру, и в какую-то ночь он услышал глас Божий, который его позвал по имени и ему велел уйти из родной страны и пойти куда глаза глядят, или вернее, куда Сам Бог его поведет. И Он его повел в обетованную землю. И Авраам осел там, осел со своей семьей, со своими братьями, с родными. И тут несколько вещей я хочу упомянуть вам. Первое это то, что в какой-то момент его племянник Лот от него отделился, и он оказался первым рода моавитян, которые потом оказались язычниками, но которые вместе с Авраамом вышли из Месопотамии по зову Божию. Что это значит — я не знаю, знаю только, что он не мог быть до конца чуждым тому, что открылось Аврааму, если он с ним вместе ушел.

И дальше, вы наверное помните рассказ о Иакове, о его борьбе с Ангелом ночью у переходе через речку. Перед ним стал человек и не давал ему пройти, и Иаков с ним боролся всю ночь, а когда стало светать, он вдруг узнал в нем Ангела Божия. И он получил имя Израиля за эту борьбу. Он оказался тем, который боролся с Богом не богоборческой ненавистью, а боролся, не зная, с кем он борется, потому что он хотел пробиться дальше, дальше в обетованную землю, туда, куда Бог его и весь его народ звал. И это изумительная вещь: что не только он, но все верующие в какой-то мере, в каком-то смысле борются. Мы с Богом как бы “сцепились” и говорим, как он сказал: мы не отпустил Тебя, мы не дадим Тебе уйти от нас, пока Ты нас не благословишь!.. Вот какой разговор был между ним и Ангелом. Он боролся за то. чтобы Сам Бог его благословил.

И каждый из нас должен научиться именно этому. В молитве ли, в богомыслии, в чтении святых отцов, еще больше в чтении Евангелия, в молитве церковной, в братском, сестринском общении всех между собой, мы должны держаться Бога, не удовольствоваться ничем тварным,— ни теми мыслями, как бы ни были они богаты, которые нам приходят, когда мы читаем или думаем, ни теми чувствами, которые рождаются в нас, а только Богом, только Богом. Научиться стоять перед Ним и не отпускать Его: Господи, не уйду я от Тебя, не уходи Ты от меня!.. Я знаю людей, которые становятся на молитву не для того, чтобы того или другого достичь, а для того, чтобы постоять в Божием присутствии, которые стоят и говорят: Господи, я знаю, что Ты тут — и я тут. По Твоей милости Ты мне даешь стоять перед Собой, даже если я не ощущаю Твоего присутствия, но я знаю, что Ты тут, и это для меня предельное счастье, и благословение, и радость, и я с Тобой буду говорить, буду все Тебе говорить, всю душу изливать, все мысли, все чувства, буду искать Твоей воли во всем, и не уйду, не уйду, Господи, даже если Ты годами не дашь о Себе знать...

И это мы знаем из жития множества святых, в частности, старца Силуана. Он рассказывал, как в течение целого ряда лет молился Богу о том, чтобы Тот дал о Себе знать, он молился по вере, то есть по какой-то внутренней убежденности, но не потому, что он Его уже встретил. И он молился и кричал перед Ним. И в какой-то момент, как он сам говорит, какая-то последняя струна разорвалась в его душе и он воскликнул: Господи, Ты неумолим!.. И в это мгновение вдруг перед ним явился Христос. И старец говорил, что когда он посмотрел на лик Христов, когда он взглянул в глубь Его глаз, он увидел такую невыразимую, такую глубину любви, что этого хватило бы на всю жизнь, и что после этого он всю жизнь жил этим видением, это уверенностью.

Так было и с Израилем, так было и с многими святыми, и так бывает и с многими из нас — не с такой яркостью, не с такой резкостью, но так же реально, потому что все мы принадлежим Церкви и вместе с этим еще не выросли в полную меру того, чем мы должны быть, в ту меру,

123

123

которую апостол Павел называет полной мера роста Христова. Вырасти в меру Христа… В полном смысле, конечно, это, даст Бог, может быть, нам будет дано после смерти, в будущем веке, но уже теперь, если только мы отдадимся Богу, мы можем раскрыться, дать Ему место в себе, стать храмом Живого Бога и вырасти в такую меру, какую мы видим в Серафиме Саровском, Сергии Радонежском, во множестве святых, да что я говорю: во всех святых и во множестве людей, которые не канонизованы, на которых мы смотрим и думаем: ну, человек как человек, обыкновенный; а потом в какой-то момент мы что-то ощущаем непостижимое. Я вам говорил, как впервые встретился с тем, кто стал потом моим духовным отцом на много лет, до смерти своей, как я пришел в храм, где еще не бывал, и опоздал на службу, и увидел, как из подвального храма по лестнице поднимается монах, собранный, серьезный, со спокойным лицом. Но он дышал такой собранностью, такой глубиной, таким созерцательным молчанием в этот момент, что, не зная его, я к нему подошел и сказал: я не знаю, кто вы, но будьте моим духовным отцом. И он им стал, и за три дня до смерти, несколько лет спустя, он мне написал записку: я познал, что такое таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть.. И три дня спустя он умер.

Но после того как прошло это первое поколение величайших людей, люди стали все дальше удаляться от того времени, которое Адам и Ева помнили, меньше общаться с глубинами Божиими (не все, конечно, но говоря о большинстве). И тогда, когда не каждый смог жить непосредственным руководством Самого Бога, Господь стал определять Израильскому народу вождей, пророков, судей, наставников разного рода. Но в какой-то момент случилась одна величайшая трагедия истории. В какой-то момент люди усомнились в том, что после Самуила будет им дан другой вождь. Они стали оглядываться и видеть сыновей Самуила, и вместо того чтобы знать, что Бог может вызвать из их среды совершенно неожиданного человека, они стали примеряться и думать: Нет, эти нам вождями быть не могут… Они забыли то, что было еще в древности, когда Моисей после своего видения Божия на горе Синай, вызвал 70 человек для того чтобы их поставить вождями и руководителями еврейского народа, и как на них сошел Дух Святой, и как люди прибежали к нему и сказали: Что случилось? Двое, которых ты не призывал, пророчествуют… Бог их Сам выбрал и ниспослал на них Духа Своего, и они стали в ряд с другими, которых в своей мудрости и под руководством Самого Бога избрал Моисей, как бы показывая этим, что Он Сам может выбрать и Сам может облагодатить, кого захочет. И израильский народ испугался, что останется после Самуила без вождя; и они к нему обратились и сказали — Боже мой! какие страшные слова: мы хотим быть, как все прочие народы; поставь над нами царя... Это значит: нам страшно быть под руководством Самого Бога и тех, которых Бог поставит над нами, мы хотим обеспеченности земной. Дай нам царя и с нас довольно, мы будем, как все другие народы, не под Божиим водительством, а под водительством нашего царя. И Самуил пришел в ужас и обратился к Богу: что мне делать? И Бог ответил: Не тебя они отвергли, а Меня. Дай им царя, но предупреди их о том, чтó это будет значить, как их царь будет ими управлять, над ними властвовать… И был поставлен Саул. Я не напрасно упомянул его имя. Потому что Саул был первым царем, который был поставлен волей народа на то место, святое, священное, на котором мог стоять только пророк, который был тогда иконой грядущего Христа, как и теперь священник является жалкой иконой Спасителя Христа, когда он совершает Божественную литургию. И Саул сошел с ума, его не хватило на это страшное кощунство. И с этого начался первый страшный период отпадения Израиля от своего призвания.

Я не буду останавливаться на разных этапах, но второй случай, решающий, страшный, был момент, когда перед Пилатом стал Христос и когда Пилат в конце своего суда спросил присутствующих вождей народа, первосвященников и народ самый: это ли ваш Царь? И народ ответил: нет у нас царя, кроме кесаря!.. Они отвергли не только своего царя, но они отвергли царя из своего народа. И тут случилось очень страшное, потому что спросил Пилат: кого же я освобожу — Варавву или Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим? И все закричали: Варавву. И здесь слова говорят о чем-то очень страшном, потому что Варавва значит “сын отчий”: это

124

124

карикатура на Христа. Они выбрали человека, который был насмешкой над воплощением Сына Божия. И после этого началась трагедия второго отпадения.

Но значит ли это, что израильский народ отпал полностью, окончательно? Нет, неправда. Апостол Павел довольно много говорит об этом; и в частности он говорит: подумайте, если падение Израиля дало нам Христа и Церковь, Царство Божие пришедшее в силе на землю, каково же будет его конечное обращение! Тогда совершится окончательная победа Бога над всем, что восстает против Него... И поэтому мы должны со страхом, с трепетом относиться к случившемуся, и ставить перед собой вопрос о том, что же совершается в недрах Израильского народа, не на земле Израильской, по всему миру, что там совершается, что готовит возвращение Сына Божия во славе, после того как будут страшные времена отпадения.

И еще последнее. Кроме язычества, о котором я говорил, где есть отблески, проблески, но к которым нужно относиться с такой осторожностью, я вам скажу нечто, что меня очень испугало. Со мной говорил один священник (это было не сейчас, а давно). Он много общался с язычниками разного рода, с буддистами, с дзенами, с магометанами, с людьми разных языческих сект. И он был поражен тем, сколько среди них людей, которые знают очень глубинные вещи о Боге и как в целом он был поражен их Богопознанием. Он мне говорил о том, как в Сибири в старое время было языческое племя, которое так благоговело перед Богом, что они Ему имени не смели дать, а когда говорили о Нем, хотели о Нем сказать, Его упомянуть, они останавливались и поднимали руку к небу, потому что имени Его они не смели произнести. Вот каково было их благоговением, страх, дивный страх, святой страх, священный страх.

И вот мы живем в мире нового язычества, язычества людей, которые отвергли Бога, которые сознательно стали без-божниками. Но поставим перед собой вопрос: от какого Бога они отвернулись? Какого Бога они отрицают? Не Того ли Бога, Которого мы косолапо, порой уродливо стараемся им преподнести? Бога, о Котором мы говорим языком, который связан для них с воспоминаниями, которые они не могут принять за откровение Божественное. Я вам уже упоминал о женщине, которая ко мне пришла раз, и потом надолго осталась и стала православной. Она меня спросила (она тогда не верила ни во что): но скажите — кто такое Бог? И я ей ответил наивно. Бог — это наш Отец… Я помню, как она вскочила и воскликнула: Что угодно, только не это!.. И когда я начал расспрашивать, я узнал, что ее отец был зверем, мучителем всей семьи, что он измучил и мать, и ее, и ее сестер и братьев, и всех вокруг, что слово “отец” для них значило ад раскрывшийся перед их ногами. Не так ли бывает, может быть, не с такой резкостью, со многими людьми, с которыми мы спорим о Боге, но представляем Бога Таким, Каким Он Сам не хотел бы быть представлен. И так Его представляем, на таком языке, таким образом, что люди, глядя на нас, думают: если этот человек — верный Его слуга, то этот Бог мне не нужен…

А вместе с этим можно найти, думаю, в каждом человеке, такую струнку, которая зазвучит, зазвучит в глубинах и раскроет ему возможность уверовать. Опять-таки, я вам упоминал о том, как ко мне подошел на ступенях гостиницы “Украина” офицер и в течение разговора мне поставил вопрос: Вот, говорит, вы верующий, верите в Бога; а почему мне верить в Бога, что у меня общего с Ним? И я его спросил: А вы во что-нибудь верите вообще? — Да! Я верю в человека. Я ему сказал: вот это у вас с Богом общее. Бог верит в человека настолько, что Он человека создал, что Он Сам стал человеком, что Он приобщился всему ужасу человеческой жизни, что Он умер на кресте для того, чтобы человек мог поверить в Его любовь. Вот как Бог верит в человека. А вы — как верите? Вы готовы за кого-нибудь, кроме, может быть, самых близких, жизнь отдать? Он посмотрел и сказал: Нет, такой любви у меня нет; и ушел, задумавшись. Поэтому и тут нам приходится тоже задуматься и искать путей, как найти общий язык с теми людьми, которые думают, что они чужды Богу до конца.

Вот на этом я кончу свои эти беседы. Я хотел вам представить в этой последней беседе наше положение по отношению к до-израильскому язычеству, которое было преисполнено еще дрожью воспоминаний о райском мире, все тускнеющем, а все-таки живом, об Израиле, об

125

125

откровении Божием в нем и об отпадении его, и о том, как он остался Израилем, то есть тем, который борется с Богом, не богоборчествует, но борется для того чтобы найти истину, правду, реальность, жизнь; и о том мире после-христианского язычества, куда христианство не проникло в значительной мере из-за нас, в более значительной мере из-за того, что весть о Христе еще не дошла, а когда доходит, то доходит в таких чуждых для людей умственных формах, что они не понимают, о чем идет речь, и превращают веру, которая является жизнью, в философию или в религию ума, или, что хуже, в новое язычество, где из нашего Бога делают идола. И наконец, задумаемся также о судьбах обезбоженного мира и нашем месте в нем.

На этом я заканчиваю ряд бесед, которые я вел в прошлом году и продолжил вот теперь. Теперь мне нужно сделать перерыв. Я в течение 51 года веду еженедельные беседы, не говоря о проповедях, о встречах, о лекциях, и я физически и головой слишком устал, чтобы взяться за новый учебный год. Мы будем вместе молиться, мы будем продолжать быть едиными, я буду продолжать думать, читать, готовить будущее, если Бог мне даст еще жить дольше. А вы приходите на беседы владыки Анатолия, потому что у него есть свой опыт, у него есть свое прошлое, у него есть большое знание Нового Завета. Будем общаться в церкви, в молитве и в проповеди. И как только вернутся ко мне достаточные силы ума и тела, я вернусь на беседы, если вы захотите еще их слышать. А теперь помолчим немного, помолимся вместе, и разойдемся, кто в библиотеку, кто домой; но разойдемся, не расставаясь. Это очень важно. Один французский писатель в одной своей книге говорит: Не важно расставаться, то есть расходиться, если это расставание не соответствует тому, что мы друг друга бросаем, отворачиваемся... Унесем друг друга в сердце, в молитве. Будем молиться о всех, кто здесь бывал, о всех, кто здесь бывает, будем молиться о том, чтобы Дух Святой сошел на нас, на каждого из нас, и чтобы нам дано было вырасти в ту полную меру роста Христова, о котором говорит апостол Павел.

Я за все эти годы старался свою душу вам открыть, при всей бедноте моего знания, при всей моей греховности с вами поделиться самым святым, которое мне открылось через дивных людей и через Церковь. Примите это, как бы это ни было недостойно Бога и, может быть, и вас, и принесите плоды. И делитесь, делитесь с другими людьми тем богатством, которое нам дает православная вера. Делитесь!

Я священником стал много лет после того как я прочел отрывок из 58 главы книги Исайи пророка. Я сидел у себя в кабинете как врач, ожидая первого пациента, и открыл Библию, и начал читать. И мои глаза упали на место, которое я прочел так: отдай душу свою на растерзание, на съедение голодному… Я три раза это место читал, три раза его так же прочел, и подумал: вот мне заповедь Божия. Как это выразится, я не знаю, но это то, чего хочет от меня Бог. Несколько лет спустя я перечитывал это же место в той же книге и обнаружил, что этих слов там нет. Одни мне говорили, что Господь мне открыл Свою волю, дав мне прочесть то, чего там не было, чтобы я стал священником; другие мне говорили, что меня бес попутал, что я стал священником, потому что мне темная сила подставила ложь вместо правды. Я не верю в это, но одно я могу сказать: отдайте свою душу Богу и отдайте свою душу любому ближнему, кому что-либо нужно.

Я никогда не говорил об этом в прошлые годы до момента, когда уже стал священником и оказался на диспуте в Kensington Town Hall между двумя верующими и двумя безбожниками, я был одним из верующих. И спор шел на таких высотах, на которых я не мог летать, я сидел и молчал. И вдруг весь диспут был прерван голосом из глубины зала. Стоял рабочий в рабочей одежде, который выкрикнул: ничего не понимаю из того, что вы говорите. Я хочу поставить вопрос этому человеку, который носит такую свитку, которой я раньше не видал: отчего он сам стал верующим? И я почувствовал, что это Божие решение, что с этого дня я должен свою душу отдать на растерзание, на питание любому, кто /…/. Не бойтесь — Бог не отнимет у вас того, что Он дал вам.