Стефан МАЛЛАРМЕ -...

Стефан М А Л Л А Р М Е

(Stéphane MALLARME, 1842—1898) — выдающийся французский поэт, основатель и идеолог символизма. В начале творчества примыкал

к «парнасцам», но вскоре объединил вокруг себя представителей нового поэтического движения. Сторонник теории о непреходящей гармонии вселенной п параллелизма

между мпром идей п мпром чувственных явлений. В свопх загадочных «магических» произведениях дал образцы высочайшего мастерства п совершенства.

Изображение: Портрет Стефана Малларме (Эдуард Мане, 1876) (компьютерная обработка)

Stéphane MALLARME •

Poésies Igitur •

traduction de Roman Doubrovkine

Москва 2012

Стефан МАЛЛАРМЕ

Стихотв op ения Игптур •

в переводе Романа Дубровкпна

РОМАН ДУБРОВКИН

«Мой Малларме»

В начале 1980-х годов, подойдя вплотную к своему тридцатилетию, я начал отдавать себе отчет, что внутрен-не вполне созрел для совершения того, что в московской литературной среде с некоторой долей иронии называли переводческим подвигом. Мои публикации, в особенно-сти переводы лирических стихов Генриха Гейне, получи-ли одобрение крупнейших мастеров жанра — Льва Гинз-бурга, Вильгельма Левпка и более чем взыскательного

Аркадия Штейнберга. Каждодневный хлеб мой был обе-спечен сборниками африканской литературы, этнографи-ческими комментариями, переводами из новогреческих и канадских поэтов.

Не имея сформировавшихся пристрастий, я без колеба-ний брался за стихотворцев самых разных школ и направ-лений, переводя со всех знакомых языков и даже (под псев-донимом Р. Михайлов) башкирских и молдавских поэтов,

РОМАН Д У Б Р О В К И Н

разумеется, с подстрочника. Однако среди всего этого раз-нообразия мне никак не удавалось выбрать своего поэта.

Мода того времени требовала от серьезного переводчика — а я, безусловно, считал себя таковым — чтобы он посвятил все свои силы одному поэту, еще лучше одной его книге и — в идеале — его единственному стихотворению. Далекий от подобного максимализма, я, тем не менее, чувствовал, что, пассивно следуя за издательскими планами, я в конечном счете рискую стать малоинтересным поденщиком.

Благоприятное стечение обстоятельств или, если хо-тите, изменившаяся конъюнктура, помогли мне избежать этой опасности. Как раз в это время Самарий Велико-вский наконец «пробил» в издательстве «Художественная литература» антологию «Французская поэзия XIX века», в которой меня позвали участвовать. Я уже тогда избегал верлибра и все более тяготел к строгой форме и исключи-тельно точной р и ф м е , словом, к повышенной стиховой дисциплине. Сонеты Вячеслава Иванова приводили меня в восторг. Выбор мой естественным образом пал на поэ-тов раннего романтизма, парнасцев и, конечно же, сим-волистов. Среди них наиболее головоломной, а, следова-тельно, заманчивой задачей было переложение сложных вещей Стефана Малларме.

Приступая к работе, я не знал по-настоящему этого поэ-та. Отдельные его вещи во французских антологиях тонули среди сотен других стихотворений. По-русски он был из-вестен мне по двум хрестоматийным переводам — «Лебедю» М. Волошина и «Дару Поэмы» И. Анненского, однако вос-хищение мое относилось скорее к русским стихам, чем к подлиннику. Другие переводы вообще не производили на меня никакого впечатления. В мемуарной литературе мало-заметная фигура Малларме терялась на ф о н е затмевающих его имен — Анатоля Франса, братьев Гонкуров, Ромена Рол-лана, Дега, Гогена, Пикассо, Дебюсси. У А. Луначарского я читал о его благородстве и духовном рыцарстве. Глядя на портрет кисти Мане, я с интересом раздумывал о его по-таенной умственной жизни, но от этого любопытства было еще очень и очень далеко до понимания подлинного вели-чия Поэта.

Об осени 1892 года Валерий Брюсов вспоминал в своем дневнике: «Между тем, в литературе прошел слух о фран-цузских символистах. / . . . / Я пошел в книжный магазин и купил себе Верлэна, Маллармэ, А. Римбо и несколько драм Меттерлинка».

В Москве 1982 года я не имел возможности последовать примеру своего предшественника: сборников Малларме

«МОЙ МАЛЛАРМЕ»

ни в книжных магазинах, ни у букинистов не оказалось. На следующее утро я направился в Библиотеку иностранной литературы и, помимо поэтических книг, решил поискать в каталоге критические публикации, посвященные поэту. Ре-зультат поисков превзошел самые смелые ожидания. Дело в том, что с легкой руки Льва Толстого Малларме был объ-явлен в России, а затем и в СССР поэтом «антинародным». Пропаганда его произведений была если и не запрещена, то отнюдь не приветствовалась. Подобное недоверие отно-силось ко всем декадентам, включая русских. Для того, что-бы получить в спецхране Ленинской библиотеки журнал «Аполлон», я вынужден был взять в профкоме литераторов специальное направление, строго ограничивающее круг чтения. Теперь же в двух крупнейших библиотеках страны я, к своему немалому удивлению, получил доступ ко всем буржуазным трактовкам и комментариям — от француза Альбера Тибоде до американца Роберта Кона — тщательно собранным в течение полувека и регулярно пополняемым.

Так я узнал о существовании «науки о Малларме» — о стеллажах монографий и сборников, подробно освещаю-щих каждый шаг этого малоизвестного в России поэта. Я читал комментарии, но и они давались поначалу с тру-

дом. Возвращаясь домой в тот самый первый день, я, тем не

менее, уже скандировал вариант едва разобранного сонета. Пробуя нащупать ритм, я перелагал его амфибрахием:

Шелка позабытых веков Соперничать могут едва ли С плывущей в зеркальном овале Волной золотых облаков

Знамена победных полков У нас под окном проплывали...

Это не соответствовало традиционному русскому сонету, и впоследствии я обратился к общепринятому ямбу:

Дурманной древности шелка...

За этим вариантом последовал еще один. Не удивлюсь, если завтра сам собой родится четвертый.

В сентябре 1984 года мои переводы из Малларме были опубликованы в журнале «Иностранная литература», не-сколько месяцев спустя — в упомянутой антологии С. Вели-ковского, затем — в альманахе «Поэзия», издаваемом «Моло-дой гвардией», и «Вопросах литературы».

РОМАН Д У Б Р О В К И Н

Антология «Французская поэзия XIX века», плод много-летней работы тонкого знатока и философа , была враждеб-но встречена «специалистами» по зарубежной литературе. В Ц Д Л устроили собрание, на котором группа переводчи-ков — с русского на французский! — обвиняла участников книги в беззастенчивой халтуре. Меня упрекнули, что я не-правильно трактую оригиналы Малларме и несу откровен-ную отсебятину. В ответ на это мне оставалось только про-цитировать анекдот, рассказанный Полем Валери:

«Однажды какой-то человек взял меня за пуговицу сюр-тука и несколько раз повторил с истерическим негодовани-ем: «Сударь, послушайте, я доктор филологии, но ровным счетом ничего не понял!» Что я мог ему ответить со своей несчастной степенью бакалавра?». Я не скрыл от обвинителей, что использую при чтении

закодированных стихов Малларме все доступные мне ма-териалы, причем не обязательно на французском, но и на английском и даже на немецком, который знал значительно хуже. Существуй такой объяснительный подстрочник по-русски, я непременно обратился бы и к нему, нисколько не считая такую тактику зазорной. «Вы только гадаете, — объ-явил я, — а мною "давно прочитаны все книги"». Скандал, правда, очень домашний, не преминул разразиться.

Правду сказать, обвинения подобного рода стали мне к тому времени совершенно безразличны. Дело в том, что мои оппоненты оставались в комфортном положении чи-тателей, в то время как мне приходилось решать конкрет-ные задачи или, точнее, сверх-задачи перевода.

Общеизвестно, что за произведениями Малларме и в осо-бенности за его поздними сонетами закрепилась репутация зауми, не поддающейся расшифровке; зауми, в которой, по мнению многих, скрывается в худшем случае бессмыслица, в лучшем — напластование смыслов. За несколько десяти-летий «наука о Малларме» выработала для каждого стихот-ворного «ребуса» основные интерпретационные версии. Не являясь носителем языка, я не претендовал в этом вопросе на самостоятельный голос и голосовал вместе с большин-ством.

И тогда обнаруживалась главная трудность. Расшифро-ванную (или принятую за расшифрованную) загадку пред-стояло изложить в гармоничных русских стихах. Я тогда не был знаком с переводами Марка Талова, а

позже, прочитав их, убедился, что перевод внешнего слоя, перевод по наитию, ни к чему не приводит. Живя в Па-риже, Талов проштудировал с поэтом Рене Гилем каждую строку «мэтра», но избрал внесмысловое воссоздание. Будь

«МОЙ МАЛЛАРМЕ»

это классические стихи, подобный подход впору было бы назвать буквалистским. Задолго до Талова на переложениях «в манере Маллармэ» сходным образом обжегся и молодой Брюсов, поместивший в сборниках «Русских символистов» (1894-1895) совершенно невнятные стихотворения, якобы навеянные французским поэтом. Интуитивно я чувствовал, что переводить герметичные произведения следует не на-громождением аморфной массы, смутно напоминающей оригинал, нет, надо попытаться воссоздать поэтические сюжеты (вернее, хоть один из них), стремясь, чтобы рус-ский текст по красоте не уступал оригиналу.

Между изысканной красотой и затемненностью я, не ко-леблясь, выбрал красоту.

Камертоном к моим первым опытам служил безупреч-ный слух Аркадия Штейнберга. В его аскетичной квартире, сохранившей отпечаток одиннадцати лет, проведенных в сталинских лагерях, в окружении «старинных фолиантов, закрытых на слове Пафос», мы пробовали на зуб каждую строку. Иногда перевод отдавал безвкусицей, и седоватый джентльмен замечал, делая театральный жест: «Вообразите себя Малларме. Каков он у Уистлера или Мане». И добавлял с оттенком презрения: «Но не Дезэссентом»1 . 1 /\езэссент — герой нашумевшего романа Ж.-К. Гюисманса «Наоборот» (1884),

утонченный эстет, живущий вопреки нравам общества и природе.

Штейнберг л ю б и л повторять, что прежде, чем взяться за перевод поэтического шедевра, необходимо изобрести новый язык. Язык, который Ю . Тынянов называл лите-ратурным диалектом — «иллюзией языка». С энтузиазмом неофита я приступил к поискам аналога стилю Малларме, но в неисчерпаемом богатстве русской поэзии не нашел ничего. Точнее, я нашел очень многое, но отнюдь не в концентрированном виде, а в обрывках, обломках, отзву-ках. Эти крупицы я и стал собирать для своей работы. В дело шло все — от Фета до Вертинского! Пластичность стиха я перенимал у Бенедикта Лившица , запутанность у Хлебникова и Клюева, какие-то неуловимо-знакомые со-четания у Георгия Иванова и Кузмина:

Мадригалы вам не лгали, Ъечностъ клятвы не суля, 11 блаженно замирали На высоком нежном la.

Из чужих слов, оборотов, р и ф м я конструировал на русском языке язык французского символизма. Позднее одна давняя знакомая, прочитав мои переводы, удивленно заметила о рус-ских символистах: «Теперь понятно, откуда они это взяли!»

РОМАН ДУБРОВКИН

Известный критик и старший товарищ, Б. М. Сарнов, выразил сомнение: «Вы возродили язык, умерший десяти-летня тому назад. Не знаю, хорошо это или плохо!» Я ликовал: мне удалось создать виртуальный язык, кото-

рый в действительности никогда не существовал. Потребовалось несколько лет борьбы прежде, чем году

в 1987 двуязычная кнпга «канонических» произведений Малларме была поставлена в план издательства «Радуга». До развала СССР она, правда, выйти не успела. Сборник Малларме в переводах Марка Талова был выпущен в 1990 году на средства семьи покойного переводчика, а спустя пять лет, заботами С.Н. Зенкпна, вышел составленный м н о ю сборник Малларме, в который я включил большин-ство известных на тот момент переводов своих коллег, а также стихотворения в прозе, ранние стихи и письма.

За годы, прошедшие с выхода книги, я успел написать диссертацию о судьбе творческого наследия Малларме в России, а также — несколько статей, так или иначе связан-ных с этой темой. Академическое литературоведение, тем не менее, не отвлекло меня от главного. Недотянутые сти-хотворения, недопонятые строки не давали покоя, новые варианты крутились в голове, просясь на бумагу. Переде-ланного в результате оказалось не много, но каждое ис-

правление представляется мне важным, пусть даже своей неокончательностью.

Поль Валери заметил однажды, что Малларме мыслил алгебраически там, где все остальные умели думать лишь частностями арифметики. Образцы этой высшей матема-тики стихотворчества я и хочу сегодня предложить ново-му поколению читателей.

Роман Лубровкин 2012

Poésies

Стихотворения

Stéphane Mallarmé • Стефан Малларме

Salut

Rien, cette écume, vierge vers Л ne désigner que la coupe ; Telle loin se noie une troupe De sirènes mainte à l'envers.

Nous naviguons, о mes divers Amis, moi déjà sur la poupe I Ö//JT l'avant fastueux qui coupe Le flot de foudres et d'hivers ;

Une ivresse belle m'engage Sans craindre même son tangage De porter debout ce salut

Solitude, récif, étoile Л n'importe ce qui valut Le blanc souci de notre toile.

Приветствие

Прозрачно стих безгрешный мой Хрустального коснется края: Так стайка нереид, играя, Мелькнет за пенною каймой.

Смотрю на брызги за кормой — Дозорным был еще вчера я, — Друзья, напрасно ночь сырая Грозит нам новою зимой.

Волна пьянит меня — пустое! Заздравный этот кубок, стоя, Я подниму за все, что сам,

Скользя над темною водою, Доверил белым парусам Под одинокою звездою.

Stéphane Mallarmé • Стеф

P R E M I E R S P O E M E S

Le Guignon

Au dessus du bétail ahuri des humains Bondissaient en clartés les sauvages crinières Des mendieurs d'azur le pied dans nos chemins.

Un noir vent sur leur marche éployé pour bannières La flagellait de froid tel jusque dans la chair, Qu'il y creusait aussi d'irritables ornières.

Toujours avec l'espoir de rencontrer la mer, Ils voyageaient sans pain, sans bâtons et sans urnes, Mordant au citron d'or de l'idéal amer.

ан М а л л а р м е

Р А Н Н И Е С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я

Рок

Над человеческим оцепенелым стадом, Где черным знаменем ревет разбойный шквал, Пугают космами исхлестанные градом

Бродяги, чей призыв и нас не миновал, — Взывают о глотке лазури исполины, Как в цедру горькую, вгрызаясь в Идеал.

Он заменил им все — и амфоры из глины, И посохи, и хлеб, — в пустынные места, К морям лежит их путь, неодолимо-длинный.

Po ésies

La plupart râla dans les défilés nocturnes, S'enivrant du bonheur de voir couler son sang, О Mort le seul baiser aux bouches taciturnes !

Leur défaite, c'est par un ange très puissant Debout à l'horizon dans le nu de son glaive : Une pourpre se caille au sein reconnaissant.

Ils tètent la douleur comme ils tétaient le rêve Et quand ils vont rythmant des pleurs voluptueux Le peuple s'agenouille et leur mère se lève.

Ceux-là sont consolés, sûrs et majestueux ; Mais traînent à leurs pas cent frères qu'on bafoue, Dérisoires martyrs de hasards tortueux.

орения

Отставшие хрипят, любуясь, как густа Их собственная кровь, вскрывающая вены, — Целуй, о Смерть, целуй умолкшие уста!

Архангел оборвал поход их дерзновенный, Когда на берегу возвысился морском И в сердце слабым меч вонзил благословенный.

Мечту и скорбь они всосали с молоком, Горда сынами Мать, и люди на колени Готовы пасть, едва в угаре бунтовском

Вскипит их стон, и нет рыданья вожделенней! Они утешены, им мелочность чужда, А следом, под дождем плевков и оскорблений,

Stéphane Malla

Le sel pareil des pleurs ronge leur douce joue, Ils mangent de la cendre avec le même amour, Mais vulgaire ou bouffon le destin qui les roue.

Ils pouvaient exciter aussi comme un tambour La servile pitié des races à voix ternes, Égaux de Prométhée à qui manque un vautour !

Non, vils et fréquentant les déserts sans citerne, Ils courent sous le fouet d'un monarque rageur, Le Guignon, dont le rire inouï les prosterne.

Amants, il saute en croupe à trois, le partageur ! Puis le torrent franchi, vous plonge en une mare Et laisse un bloc boueux du blanc couple nageur.

алларме

Плетется гаеров освистанных орда. Таких же точно слез со щек они не стерли, Дорожный прах они глотают без стыда,

Но балаганный вой застрял в бессильном горле, Не вызвав жалости услужливой толпы, — О Прометеев род, отвергший клекот орлий!

В безводные пески свернут они с тропы, Туда, где злобный Рок, как царь, чинит расправу, И кинутся лобзать сатраповы стопы.

Любовь сквернителю святыни не по нраву: Семейной кляче он взбирается на круп, И вмиг счастливая чета летит в канаву.

Po ésies

Grâce à lui, si l'un souffle à son buccin bizarre, Des enfants nous tordront en un rire obstiné Qui, le poing à leur cul, singeront sa fanfare.

Grâce à lui, si l'une orne à point un sein fané Par une rose qui nubile le rallume, De la bave luira sur son bouquet damné.

Et ce squelette nain, coiffé d'un feutre à plume Et botté, dont l'aisselle à pour poils vrais des vers, Est pour eux l'infini de la vaste amertume.

Vexés ne vont-ils pas provoquer le pervers, Leur rapière grinçant suit le rayon de lune Qui neige en sa carcasse et qui passe au travers.

С т и х о т в о р е н и я

A стоит флейтой вам коснуться робких губ, Мальчишки рассмешат зевак нелепой позой, Повыставив зады наглей гремящих труб.

А стоит женщине украсить платье розой, Он изжует цветок и, трупа лиловей, Ей выплюнет на грудь с распутною угрозой.

Кривое канотье надвинув до бровей, В огромных сапогах при карликовом росте, Хохочет сластолюб, и скопище червей

В подмышках гнилостных клубится, — вызов бросьте Растленному, — увы, скрежещущий клинок, Как лунный луч, пройдет сквозь призрачные кости.

Stéphane Malla

Désolés sans l'orgueil qui sacre l'infortune, Et tristes de venger leurs os de coups de bec, Ils convoitent la haine, au lieu de la rancune.

Ils sont l'amusement des racleurs de rebec, Des marmots, des putains et de la vieille engeance Des loqueteux dansant quand le broc est à sec.

Les poètes bons pour l'aumône ou la vengeance, Ne connaissant le mal de ces dieux effacés, Les disent ennuyeux et sans intelligence.

« Ils peuvent fuir ayant de chaque exploit assez, Comme un vierge cheval écume de tempête Plutôt que de partir en galops cuirassés.

алларме

Того, кто в гордости священной одинок, Бессильны оскорбить завистливые слухи, А эти, чтобы мстить, готовы сбиться с ног.

Над ними нищие куражатся и шлюхи, Толпа, орущая: «Танцуй, кривляйся, пой!», Когда пустеет жбан и заурчало в брюхе.

Поэт на ненависть и жалость не скупой, За бесприютный дар не ведая расплаты, Вам скажет: «Это сброд ничтожный и тупой.

Свершайте подвиги и, как табун крылатый, Упейтесь славою на девственном ветру, Не пятьтесь конницей, закованною в латы!

« Nous soûlerons d'encens le vainqueur dans la fête : Mais eux, pourquoi n'endosser pas, ces baladins, D'écarlate haillon hurlant que l'on s'arrête ! »

Quand en face tous leur ont craché les dédains, Nuls et la barbe à mots bas priant le tonnerre, Ces héros excédés de malaises badins

Vont ridiculement se pendre au réverbère.

ения

Достойным фимиам курите на пиру, Но гаерский колпак — посмешище прямое! Постыдно продолжать нелепую игру». —

Теперь, когда в лицо им вылили помои, В разочарованной провидческой хандре Они, изобразив отчаянье немое,

Спешат повеситься на первом фонаре.

Stéphane Malla

Appar i t ion

La lune s'attristait. Des séraphins en pleurs Rêvant, l'archet aux doigts dans le calme des fleurs Vaporeuses, tiraient de mourantes violes De blancs sanglots glissant sur l'azur des corolles — C'était le jour béni de ton premier baiser. Ma songerie aimant à me martyriser S'enivrait savamment du parfum de tristesse Que même sans regret et sans déboire laisse La cueillaison d'un Rêve au cœur qui l'a cueilli. J'errais donc, l'œil rivé sur le pavé vieilli Quand avec du soleil aux cheveux, dans la rue Et dans le soir, tu m'es en riant apparue Et j'ai cru voir la fée au chapeau de clarté Qui jadis sur mes beaux sommeils d'enfant gâté Passait, laissant toujours de ses mains mal fermées Neiger de blancs bouquets d'étoiles parfumées.

алларме

П р о з р е н и е

Печалилась луна. Восторг неуловимый Рыданьями виол струили серафимы, И музыка текла с невидимых смычков В лазурь дымящихся, туманных лепестков. Ты первый поцелуй узнала в тот счастливый, Благословенный день, — дурманные приливы Терзали душу мне, пьянея от мечты, Не оставляющей похмельной пустоты Сердцам, что навсегда с ревнивой грустью слиты. Я шел, уставившись в изъеденные плиты Старинной площади, когда передо мной, Смеясь, возникла ты под шляпкою сквозной Из отблесков зари, — так в полумраке тонком Я зацелованным, заласканным ребенком Следил, как добрая волшебница, во сне, Снежинки пряных звезд в постель бросает мне.

Po ésies

Placet futile

Princesse ! à jalouser le destin d'une Hébé Qui poind sur cette tasse au baiser de vos lèvres, J'use mes feux mais n'ai rang discret que d'abbé Et ne figurerai même nu sur le Sèvres.

Comme je ne suis pas ton bichon embarbé, Ni la pastille ni du rouge, ni jeux mièvres Et que sur moi je sais ton regard clos tombé, Blonde dont les coiffeurs divins sont des orfèvres !

Nommez nous. . . toi de qui tant de ris framboisés Se joignent en troupeau d'agneaux apprivoisés Chez tous broutant les vœux et bêlant aux délires,

Nommez nous. . . pour qu'Amour ailé d'un éventail M'y peigne flûte aux doigts endormant ce bercail, Princesse, nommez nous berger de vos sourires.

ения

Тщетная мольба

Глазурной Гебе я завидую, принцесса, На чашке, что к губам прильнула дорогим, Но с Вами за столом аббат, а не повеса, И на фарфоре я не появлюсь нагим.

К помаде больше ты питаешь интереса, Болонкой не прижмешь меня к шелкам тугим, Я не придворная забава и не пьеса, Но, кажется, меня Вы предпочли другим.

Так прикажи... Завит искусством ювелира Твой локон золотой, твой смех — трава для клира Овец, отзывчивых на прихоть госпожи.

Так прикажи, и я на флейте заиграю, На веере любви присяду робко с краю, — Стать пастухом твоих улыбок прикажи!

Stéphane Malla

Le Pitre châtié

Yeux, lacs avec ma simple ivresse de renaître Autre que l'histrion qui du geste évoquais Comme plume la suie ignoble des quinquets, J'ai troué dans le mur de toile une fenêtre.

De ma jambe et des bras limpide nageur traître, A bonds multipliés, reniant le mauvais Hamlet ! c'est comme si dans l'onde j'innovais Mille sépulcres pour y vierge disparaître.

Hilare or de cymbale à des poings irrité, Tout à coup le soleil frappe la nudité Qui pure s'exhala de ma fraîcheur de nacre,

Rance nuit de la peau quand sur moi vous passiez, Ne sachant pas, ingrat ! que c'était tout mon sacre, Ce fard noyé dans l'eau perfide des glaciers.

алларме

Наказанный паяц

Пьянеть в озерах глаз, как будто нет давно Шута, что черноту и грязь фонарной сажи Движением руки преображал в плюмажи: Я в парусиновой стене прорвал окно!

Из омута измен не выплыть, и смешно, Что Гамлета печаль, всегда одна и та же, Сметет мой зыбкий склеп, — уйдя, исчезнув даже, В исконной чистоте я опущусь на дно.

Н о вот под кулаком запела медь кимвала И наготу мою жемчужную сковала: Внезапный блеск, искрясь, лицо мне опалил.

Как мог я не понять — полночный ужас кожи! — Что смытый ледяной водою слой белил, Неблагодарному, мне был всего дороже!

D U PARNASSE S A T Y R I Q U E

* * *

Une négresse par le démon secouée Veut goûter une enfant triste de fruits nouveaux Et criminels aussi sous leur robe trouée, Cette goinfre s'apprête à de rusés travaux :

À son ventre compare heureuses deux tétines Et, si haut que la main ne le saura saisir, Elle darde le choc obscur de ses bottines Ainsi que quelque langue inhabile au plaisir.

Contre la nudité peureuse de gazelle Qui tremble, sur le dos tel un fol éléphant Renversée elle attend et s'admire avec zèle, En riant de ses dents naïves à l'enfant ;

Et, dans ses jambes où la victime se couche, Levant une peau noire ouverte sous le crin, Avance le palais de cette étrange bouche Pâle et rose comme un coquillage marin.


И З « С А Т И Р И Ч Е С К О Г О П А Р Н А С А »

* * *

Обуреваемой страстями негритянке Юницу вздумалось приворожить к плодам Под рваной кожурой — о знойные приманки! — Обжора к дьявольским готовится трудам:

К тугому животу примеривает груди И вскидывает вверх (попробуй-ка достань!) Ботинки черные — подобья двух орудий, Раздвоенный язык, слюнявящий гортань.

Газелью наготу к себе прижала грубо, Слонихой на спину упала и лежит, Любуется собой, смеется белозубо Закланнице, чья плоть испуганно дрожит.

И между бедрами, под приоткрытой кожей, Где чаща черная таинственно густа, Светлеет розовый, на перламутр похожий, Ненасытимый зев причудливого рта.

Stéphane M

D U PARNASSE C O N T E M P O R A I N

Les Fenêtres

Las du triste hôpital, et de l'encens fétide Qui monte en la blancheur banale des rideaux Vers le grand crucifix ennuyé du mur vide, Le moribond sournois y redresse un vieux dos,

Se traîne et va, moins pour chauffer sa pourriture Que pour voir du soleil sur les pierres, coller Les poils blancs et les os de la maigre figure Aux fenêtres qu'un beau rayon clair veut hâler,

Et la bouche, fiévreuse et d'azur bleu vorace, Telle, jeune, elle alla respirer son trésor, Une peau virginale et de jadis ! encrasse D'un long baiser amer les tièdes carreaux d'or.

<гфан Малларме

И З « С О В Р Е М Е Н Н О Г О П А Р Н А С А »

Окна

От запахов лекарств и жесткого матраца, От неизбежного распятья на стене Осатанел больной, — ах, только бы добраться До безучастных штор на розовом окне!

Встает, но не затем, чтоб старческие мощи Согреть, — он жаждет блеск увидеть на камнях, Небритою щекой прижаться, грудью тощей Приклеиться к стеклу в рыжеющих огнях.

Упиться синевой, дразнящей плоть гнилую, — Так страсти аромат вдыхал он молодым, — Теперь слюнявому подставлен поцелую Взамен девичьих плеч закатный теплый дым.

Ivre, il vit, oubliant l'horreur des saintes huiles, Les tisanes, l'horloge et le lit infligé, La toux ; et quand le soir saigne parmi les tuiles, Son œil, à l'horizon de lumière gorgé,

Voit des galères d'or, belles comme des cygnes, Sur un fleuve de pourpre et de parfums dormir En berçant l'éclair fauve et riche de leurs lignes Dans un grand nonchaloir chargé de souvenir !

Ainsi, pris du dégoût de l 'homme à l'âme dure Vautré dans le bonheur, où ses seuls appétits Mangent, et qui s'entête à chercher cette ordure Pour l'offrir à la femme allaitant ses petits,

Je fuis et je m'accroche à toutes les croisées D'où l'on tourne l'épaule à la vie, et, béni, Dans leur verre, lavé d'éternelles rosées, Que dore le matin chaste de l'Infini

ворения

Он жив! он поглощен не запахом елея, Не кашлем, — к дьяволу лекарственный настой И мерный маятник! — там вдалеке, алея Над кровью черепиц, в лазури золотой,

Как стая лебедей, но тоньше и безмолвней, Галеры стройные зарей озарены, Плывут, баюкая изломы дерзких молний, Воспоминаньями навеянные сны!

Вот так и я бежал от грубых и бездушных Калек, что в сытости успели закоснеть, От жадных псов, чья страсть — копить в каморках душных Для ощенившихся подруг гнилую снедь.

К рассветным окнам я взываю о защите, От жизни оградясь прозрачной полосой, — Благословения иного не ищите! — В стекло, омытое безгрешною росой,

Stéphane Malla

Je me mire et me vois ange ! et je meurs, et j'aime

— Que la vitre soit l'art, soit la mysticité — A renaître, portant mon rêve en diadème, Au ciel antérieur où fleurit la Beauté !

Mais, hélas ! Ici-bas est maître : sa hantise Vient m'écœurer parfois jusqu'en cet abri sûr, Et le vomissement impur de la Bêtise Me force à me boucher le nez devant l'azur.

Est-il moyen, ô Moi qui connais l'amertume, D'enfoncer le cristal par le monstre insulté Et de m'enfuir, avec mes deux ailes sans plume — Au risque de tomber pendant l'éternité ?

алларме

Войду я и умру, но ангелом Эдема Воскресну, — таинством, искусством станешь ты, Окно! — мечты мои горят, как диадема На дряхлой синеве бессмертной Красоты!

Увы, несносный прах, как прежде, мой хозяин! В прибежище былом нашел я западню: Надменной тупости блевотиной измаян, От светлой вышины лицо я заслоню.

Всю горечь испытав, осмелюсь ли теперь я Разбить облитую помоями слюду? Надломлено крыло, бегу, роняя перья, И страшно, что в провал предвечный упаду.

Poésies •

Les Fleurs

Des avalanches d'or du vieil azur, au jour Premier et de la neige éternelle des astres Jadis tu détachas les grands calices pour La terre jeune encore et vierge de désastres,

Le glaïeul fauve, avec les cygnes au col fin, Et ce divin laurier des âmes exilées Vermeil comme le pur orteil du séraphin Que rougit la pudeur des aurores foulées,

L'hyacinthe, le myrte à l'adorable éclair Et, pareille à la chair de la femme, la rose Cruelle, Hérodiade en fleur du jardin clair, Celle qu'un sang farouche et radieux arrose !

Et tu fis la blancheur sanglotante des lys Qui roulant sur des mers de soupirs qu'elle effleure A travers l'encens bleu des horizons pâlis Monte rêveusement vers la lune qui pleure !

ия

Цветы

Из вековых лавин лазурного стекла, И млечности снегов, и ночи звездно-лунной Ты чаши в первый день творенья извлекла, Святые для земли нетронутой и юной.

И гладиолусы лебяжьего пруда, И лавр гонимых душ, больных непоправимо, Цветок примятых зорь, пунцовых от стыда Под благодатною стопою херувима, —

И мирт, и гиацинт в блестящих лепестках, И розу, нежную, как женственное тело, В Иродиадиных пылающих шелках, Где кровь жестокая победно загустела!

Нагую лилию ты подарила нам, И белизна ее церковно-восковая Плывет по медленно вздыхающим волнам К мечтательной луне и плачет, уплывая.


Hosannah sur le cistre et dans les encensoirs, Notre dame, hosannah du jardin de nos limbes ! Et finisse l'écho par les célestes soirs, Extase des regards, scintillement des nimbes !

О Mère, qui créas en ton sein juste et fort, Calices balançant la future fiole, De grandes fleurs avec la balsamique Mort Pour le poète las que la vie étiole.

ан Малларме

На систрах мы тебе осанну возгласим, Окурим ладаном, дымящимся в кадиле, Мадонна, благостный восторг неугасим, Садами праведных мы душу усладили.

Праматерь, на твоей взросли они груди! — Бальзамов будущих стекло разбей, разбрызни И благовонную погибель приведи Поэту, чахлому от затхлой этой жизни.

Po ésies

Renouveau

Le printemps maladif a chassé tristement L'hiver, saison de l'art serein, l'hiver lucide, Et dans mon être à qui le sang morne préside L'impuissance s'étire en un long bâillement.

Des crépuscules blancs tiédissent sous mon crâne Qu'un cercle de fer serre ainsi qu'un vieux tombeau, Et, triste, j'erre après un rêve vague et beau, Par les champs où la sève immense se pavane.

Puis je tombe énervé de parfums d'arbres, las, Et creusant de ma face une fosse à mon rêve, Mordant la terre chaude où poussent les lilas,

J'attends, en m'abîmant que mon ennui s'élève... — Cependant l'Azur rit sur la haie et l'éveil De tant d'oiseaux en fleur gazouillant au soleil.

ения

Весеннее обновление

Весне болезненной безмолвно уступила Зима — пора надежд и светлого труда; Растекшись по крови, бесцветной как вода, Все существо мое зевота затопила.

Железным обручем сдавило мне виски, Как будто скобами прижата крышка гроба, — Один брожу в полях и разбирает злоба: Так разгулялся день, что не унять тоски.

На землю упаду, — здесь аромат разлили Деревья, здесь мечту похоронить я рад, Изрыв зубами дерн под стебельками лилий.

А скука ширится от солнечных оград, Где наглая лазурь качается со смехом, И пестрый гомон птиц ей отвечает эхом.

Stéphane Malla

Angoisse

Je ne viens pas ce soir vaincre ton corps, ô bête En qui vont les péchés d'un peuple, ni creuser Dans tes cheveux impurs une triste tempête Sous l'incurable ennui que verse mon baiser :

Je demande à ton lit le lourd sommeil sans songes Planant sous les rideaux inconnus du remords, Et que tu peux goûter après tes noirs mensonges, Toi qui sur le néant en sais plus que les morts :

Car le Vice, rongeant ma native noblesse, M'a comme toi marqué de sa stérilité, Mais tandis que ton sein de pierre est habité

Par un cœur que la dent d'aucun crime ne blesse, Je fuis, pâle, défait, hanté par mon linceul, Ayant peur de mourir lorsque je couche seul.

алларме

Страх

Не ради твоего податливого тела Я здесь, — мой поцелуй не всколыхнет, пойми, Неправедных волос, — ах, как бы ты хотела Отречься от грехов, завещанных людьми!

В угарном забытьи мы головы уроним, От совестливых снов отгородив сердца. Так долго ты лгала, что о потустороннем Узнала более любого мертвеца.

Порок бесплодием отметил нас обоих, Но черствым камнем он заполнил пустоту Твоей груди, а мне, а мне невмоготу

Предсмертный слышать хрип в сердечных перебоях Я, как от савана, спасаюсь от гардин, Я умереть боюсь — я не усну один.

Poésies • Стихотворения

* * *

Las de l'amer repos où ma paresse offense Une gloire pour qui jadis j'ai fui l'enfance Adorable des bois de roses sous l'azur Naturel, et plus las sept fois du pacte dur De creuser par veillée une fosse nouvelle Dans le terrain avare et froid de ma cervelle, Fossoyeur sans pitié pour la stérilité, — Que dire à cette Aurore, ô Rêves, visité Par les roses, quand, peur de ses roses livides, Le vaste cimetière unira les trous vides ? — Je veux délaisser l'Art vorace d'un pays Cruel, et, souriant aux reproches vieillis Que me font mes amis, le passé, le génie, Et ma lampe qui sait pourtant mon agonie, Imiter le Chinois au cœur limpide et fin De qui l'extase pure est de peindre la fin

* * *

Устав от горького бездействия и лени, Порочащей полет победных просветлений И славу, что меня ребенком увела От неподдельного лазурного тепла, Устав еще сильней, стократ сильней от вечной Повинности копать в ночи бесчеловечной Могилы новые, изрыв бесплодный мозг (Что вам сказать, Мечты, когда рассветный воск С лиловых роз течет бесцветными ручьями, И рушится земля в почти готовой яме?), Наскучив тягостным искусством, я уйду От сострадательных упреков и в саду, Холодный к прошлому и дружеским советам, Без лампы, что ночным одушевляла светом Мою агонию, я подражать начну Китайцу, чей восторг туманит белизну


Sur ses tasses de neige à la lune ravie D'une bizarre fleur qui parfume sa vie Transparente, la fleur qu'il a sentie, enfant, Au filigrane bleu de l'âme se greffant. Et, la mort telle avec le seul rêve du sage, Serein, je vais choisir un jeune paysage Que je peindrais encor sur les tasses, distrait. Une ligne d'azur mince et pâle serait Un lac, parmi le ciel de porcelaine nue, Un clair croissant perdu par une blanche nue Trempe sa corne calme en la glace des eaux, Non loin de trois grands cils d'émeraude, roseaux.


Фарфора лунного, когда на чашке снежной Выводит он цветок, диковинный и нежный, Н о умирающий, — так он вдыхал, дитя, Земные запахи и много лет спустя Их воскресил душой прозрачной и неложной. Для мудрых смерть проста, — я выберу несложный Задумчивый пейзаж, — рассеянной рукой Рисую облака над спящею рекой: Белеющий фарфор , нетронутый и строгий, Оставлю для небес, где месяц круторогий Задел волну, а там, где луч его возник, — Три изумрудные ресницы — мой тростник.

Le Sonneur

Cependant que la cloche éveille sa voix claire A l'air pur et limpide et profond du matin Et passe sur l'enfant qui jette pour lui plaire Un angélus parmi la lavande et le thym,

Le sonneur effleuré par l'oiseau qu'il éclaire, Chevauchant tristement en geignant du latin Sur la pierre qui tend la corde séculaire, N'entend descendre à lui qu'un tintement lointain.

Je suis cet homme. Hélas ! de la nuit désireuse, J'ai beau tirer le câble à sonner l'Idéal, De froids péchés s'ébat un plumage féal,

Et la voix ne me vient que par bribes et creuse ! Mais, un jour, fatigué d'avoir enfin tiré, О Satan, j'ôterai la pierre et me pendrai.

ия

Звонарь

Очнулся колокол, и ветер чуть колышет Лаванду и чабрец в рассветном холодке, И молится дитя, и день покоем дышит, А наверху звонарь с веревкою в руке.

Он ждет, когда над ним последний круг Ослепший гомон птиц, — в безвыходной Латинские стихи бормочет и не слышит, Как чуден благовест, плывущий вдалеке.

Так я ночной порой во славу Идеала С молитвою звонил во все колокола, И неотзывная раскалывалась мгла,

И стая прошлых бед покоя не давала, Но верь мне, Люцифер , я силы соберу И на веревке той повешусь поутру.


Tristesse d 'été

Le soleil, sur le sable, ô lutteuse endormie, En l'or de tes cheveux chauffe un bain langoureux Et, consumant l'encens sur ta joue ennemie, Il mêle avec les pleurs un breuvage amoureux.

De ce blanc flamboiement l'immuable accalmie T'a fait dire, attristée, ô mes baisers peureux « Nous ne serons jamais une seule momie Sous l'antique désert et les palmiers heureux ! »

Mais ta chevelure est une rivière tiède, Où noyer sans frissons l'âme qui nous obsède Et trouver ce Néant que tu ne connais pas

Je goûterai le fard pleuré par tes paupières, Pour voir s'il sait donner au cœur que tu frappas L'insensibilité de l'azur et des pierres.

ан Малларме

Летняя печаль

Рыданья подмешав к любовному питью, Отвесный луч скользнул по зыбкому прибою Рассыпанных волос и сжег печаль твою, Шуршит песок, ты спишь, измучена борьбою.

О робкий поцелуй! нагую горечь пью И слышу: «Никогда под пальмой голубою В счастливой древности, в полуденном краю Единой мумией мы не уснем с тобою».

Но в теплой глубине волос твоих навек Я душу утоплю и с молчаливых век, Чужих Небытию, губами жадно смою

Сурьму, бегущую от слез, мечтая в ней Для сердца, что висит над бездною немою, Найти бесчувственность лазури и камней.

L'Azur

De l'éternel Azur la sereine ironie Accable, belle indolemment comme les fleurs, Le poète impuissant qui maudit son génie A travers un désert stérile de Douleurs.

Fuyant, les yeux fermés, je le sens qui regarde Avec l'intensité d'un remords atterrant, Mon âme vide. Où fuir ? Et quelle nuit hagarde Jeter, lambeaux, jeter sur ce mépris navrant ?

Brouillards, montez ! versez vos cendres monotones Avec de longs haillons de brume dans les cieux Que noiera le marais livide des automnes Et bâtissez un grand plafond silencieux !

ения

Лазурь

Предвечная Лазурь с улыбкою холодной Ошеломляющий обрушила удар На землю, где поэт, влачась в тоске бесплодной, Клянет свой немощный и бесполезный дар.

Бегу, закрыв глаза, но, продлевая пытку, Затылок мне сверлит презрительный упрек. Куда я убегу? Какую полночь вытку, Чтоб злобный этот взор меня не подстерег?

Туманы дымные, восстаньте в мутной сини, Промозглым рубищем завесьте небеса, Топите горизонт в безветренной трясине, Где нерожденные смолкают голоса.


Et toi, sors des étangs léthéens et ramasse En t'en venant la vase et les pâles roseaux, Cher Ennui, pour boucher d'une main jamais lasse Les grands trous bleus que font méchamment les oiseaux.

Encor ! que sans répit les tristes cheminées Fument, et que de suie une errante prison Eteigne dans l'horreur de ses noires traînées Le soleil se mourant jaunâtre à l'horizon !

Le Ciel est mort. — Vers toi, j'accours ! donne, ô matière, L'oubli de l'Idéal cruel et du Péché A ce martyr qui vient partager la litière Où le bétail heureux des hommes est couché,

Car j'y veux, puisque enfin ma cervelle, vidée Comme le pot de fard gisant au pied d'un mur, N'a plus l'art d'attifer la sanglotante idée, Lugubrement bâiller vers un trépas obscur.. .


О скука, спутница осенней летаргии, Покинь летейские пруды и залатай Венозным тростником пробоины нагие С краями, рванными от пролетавших стай!

Да вот еще! Пускай химерой душных камер Над миром проплывут дымы фабричных труб В кошмарах копоти, где, коченея, замер Светила желтого окаменевший труп.

Лазурь мертва! К тебе взываю, горстка праха! — Забвение Греха и Славы подари! Впервые Идеал мне не внушает страха, В одном хлеву с людьми просплю я до зари.

Как банка без румян, отброшенная в угол, Опустошен мой мозг: не разодеть ему Рыдающих идей — великолепных пугал! — Зевая, не глазеть в убийственную тьму.

Po ésies

En vain ! l'Azur triomphe, et je l'entends qui chante Dans les cloches. Mon âme, il se fait voix pour plus Nous faire peur avec sa victoire méchante, Et du métal vivant sort en bleus angélus !

Il roule par la brume, ancien et traverse Ta native agonie ainsi qu'un glaive sûr ; Où fuir dans la révolte inutile et perverse ? Je suis hanté. L'Azur ! l'Azur ! l'Azur ! l'Azur !


Напрасно всё! — лазурь не сбросить с пьедестала, Ее колоколов неистовый размах Страшит раскатами ожившего металла, Гудит в торжественно синеющих псалмах.

Продлив конвульсии, клинок ее железный Пронзит тебя насквозь. Беги, глаза зажмурь! Куда бежать? Мятеж подавлен бесполезный, Я обречен: Лазурь! Лазурь! Лазурь! Лазурь!

Stéphane Mallarmé • Стефан

Brise marine

La chair est triste, hélas ! et j'ai lu tous les livres. Fuir ! là-bas fuir ! Je sens que des oiseaux sont ivres D'être parmi l'écume inconnue et les cieux ! Rien, ni les vieux jardins reflétés par les yeux Ne retiendra ce cœur qui dans la mer se trempe О nuits ! ni la clarté déserte de ma lampe Sur le vide papier que la blancheur défend, Et ni la jeune femme allaitant son enfant. Je partirai ! Steamer balançant ta mâture Lève l'ancre pour une exotique nature !

Un Ennui, désolé par les cruels espoirs, Croit encore à l'adieu suprême des mouchoirs ! Et, peut-être, les mâts, invitant les orages Sont-ils de ceux qu'un vent penche sur les naufrages Perdus, sans mâts, sans mâts, ni fertiles îlots... Mais, ô mon cœur, entends le chant des matelots !

Малларме


Ветер с моря

Давно прочитаны все книги, — плоть томится. Бежать! Я слышу гул: за птицей рвется птица В морскую шпрь, пьяна от брызг и высоты. Ничто, нп белизной хранимые листы, Н п лампа над столом в безлюдье ночи черной Мне сердца не вернут пз синевы просторной, Н п ты, старинный сад, затерянный в зрачках, Н п девочка-жена с ребенком на руках, Прощайте! Стимер мой встает под ветер свежий, Он экзотических достигнет побережий.

О скука под пятой безжалостной мечты, В прощальный взмах платка, как прежде, веришь ты, А мачты все скрипят и жадно шторма просят, Обломками в морях потом пх волны носят, Без мачт, без мачт! вдали от щедрых островков... Н о вслушайся, душа, в напевы моряков!


Soupir

Mon âme vers ton front où rêve, ô calme sœur, Un automne jonché de taches de rousseur, Et vers le ciel errant de ton œil angélique Monte, comme dans un jardin mélancolique, Fidèle, un blanc jet d'eau soupire vers l'Azur ! — Vers l'Azur attendri d'Octobre pâle et pur Qui mire aux grands bassins sa langueur infinie Et laisse, sur l'eau morte où la fauve agonie Des feuilles erre au vent et creuse un froid sillon, Se traîner le soleil jaune d'un long rayon.

Вздох

Твое лицо, сестра, где замечталась осень, Вся в рыжих крапинах, и ангельская просинь Задумчивых очей опять влекут меня, Влекут меня в лазурь томительного дня, Так в парках шум ветвей и вздохи водомета Взмывают к небесам, чья вялая дремота Надолго разлилась по стынущим прудам, Где мокрую листву по мертвым бороздам В холодной тишине осенний ветер гонит, И солнце желтое последний луч хоронит.


Stéphane Malla

Aumône

Prends ce sac, Mendiant ! tu ne le cajolas Sénile nourrisson d'une tétine avare Afin de pièce à pièce en égoutter ton glas.

Tire du métal cher quelque péché bizarre Et vaste comme nous, les poings pleins, le baisons Souffles-y qu'il se torde ! une ardente fanfare.

Église avec l'encens que toutes ces maisons Sur les murs quand berceur d'une bleue éclaircie Le tabac sans parler roule les oraisons,

Et l'opium puissant brise la pharmacie ! Robes et peau, veux-tu lacérer le satin Et boire en la salive heureuse l'inertie,

алларме

Милостыня

Из нищенской сумы последний выжми грош! Ее ты выкормил, лелея и милуя, — Ты ждал, что из грудей обвисших извлечешь

Заупокойный звон под крики «Аллилуйя!» — Из золота любой порок добудем мы, Пусть медью трубною змеясь от поцелуя,

Развеет он тоску церковной полутьмы. Посмеет ли табак нам отказать в молебне, Небесно-синие баюкая псалмы!

Прогорклых снадобий аптекарских целебней Всевластный опиум, — облобызай шелка, Упейся кожею, срывая шпильки, гребни.

Po ésies

Par les cafés princiers attendre le matin ? Les plafonds enrichis de nymphes et de voiles, On jette, au mendiant de la vitre, un festin.

Et quand tu sors, vieux dieu, grelottant sous tes toiles D'emballage, l'aurore est un lac de vin d'or Et tu jures avoir au gosier les étoiles !

Faute de supputer l'éclat de ton trésor, Tu peux du moins t'orner d'une plume, à complies Servir un cierge au saint en qui tu crois encore.

Ne t'imagine pas que je dis des folies. La terre s'ouvre vieille à qui crève la faim. Je hais une autre aumône et veux que tu m'oublies

Et surtout ne va pas, frère, acheter du pain.

ения

В кафе под нимфами лепного потолка Пируй, как древний бог, а не торчи в подъезде, Пусть нищий пялится на окна кабака.

Шатаясь, выйдешь ты в хмельную ночь возмездий, Где озером зари заворожен простор, И в глотке у тебя застрянет рой созвездий.

А если скуден твой уничиженный сбор, Укрась плюмажем лоб, поставь свечу святому, В чье покровительство ты веришь до сих пор.

Ты думаешь, что я болтаю по-пустому? Голодному земля всегда радушный склеп, Подачкой не прогнать смертельную истому. —

Грех, если золото потратишь ты на хлеб!


D o n du Poème

Je t'apporte l'enfant d'une nuit d'Idumée ! Noire, à l'aile saignante et pâle, déplumée, Par le verre brûlé d'aromates et d'or, Par les carreaux glacés, hélas ! mornes encor, L'aurore se jeta sur la lampe angélique, Palmes ! et quand elle a montré cette relique A ce père essayant un sourire ennemi, La solitude bleue et stérile a frémi. О la berceuse, avec ta fille et l'innocence De vos pieds froids, accueille une horrible naissance : Et ta voix rappelant viole et clavecin, Avec le doigt fané presseras-tu le sein Par qui coule en blancheur sibylline la femme Pour des lèvres que l'air du vierge azur affame ?


В дар от поэта

Нам этой ночью дочь вручила Идумея. — К лампаде ангельской, задуть ее не смея, Заря бесперое приблизила крыло И, кровью затопив холодное стекло, Проникла в комнату, где медный дым курений, О пальмы! приоткрыл одно из тех творений, Что в спазмах неживой бесплодной пустоты Рождают ненависть отцовскую, но ты, Кормилица и мать, в стерильно-белой спальне, Где голос твой парит, виолы музыкальней, Комок беспомощный не сможешь оттолкнуть! Сивилла, вялою рукой сжимая грудь, Вспоишь ли ты уста, что без лазурной дали, Без девственной зари так жадно голодали?

AUTRES P O E M E S

H E R O D I A D E

I. Ouverture ancienne II. Scène

III. Cantique de Saint Jean

I. OUVERTURE A N C I E N N E

La Nourrice (Incantation)

Abolie, et son aile affreuse dans les larmes Du bassin, aboli, qui mire les alarmes, Des ors nus fustigeant l'espace cramoisi, Une Aurore a, plumage héraldique, choisi Notre tour cinéraire et sacrificatrice, Lourde tombe qu'a fuie un bel oiseau, caprice


Д Р У Г И Е С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я

И Р О Д И А Д А

I. Первоначальная увертюра II. Сцена

III. Гимн Иоканана

I. ПЕРВОНАЧАЛЬНАЯ УВЕРТЮРА

Кормилица (заклинание)

Повержено во тьму тревожных очертаний, Крыло зари дрожит в разрушенном фонтане. Повержен пурпуром безжалостных бичей, Над оперенною геральдикой ночей, Рассвет на башню к нам сошел под свод кумирни Пеплохранительной, где в ладане и смирне


Solitaire d'aurore au vain plumage noir... Ah ! des pays déchus et tristes le manoir ! Pas de clapotement ! L'eau morne se résigne, Que ne visite plus la plume ni le cygne Inoubliable : l'eau reflète l'abandon De l'automne éteignant en elle son brandon : Du cygne quand parmi le pâle mausolée Ou la plume plongea la tête, désolée Par le diamant pur de quelque étoile, mais Antérieure, qui ne scintilla jamais. Crime ! bûcher ! aurore ancienne ! supplice ! Pourpre d'un ciel ! Etang de la pourpre complice ! Et sur les incarnats, grand ouvert, ce vitrail. La chambre singulière en un cadre, attirail De siècle belliqueux, orfèvrerie éteinte, A le neigeux jadis pour ancienne teinte, Et sa tapisserie, au lustre nacré, plis Inutiles avec les yeux ensevelis De sibylles offrant leur ongle vieil aux Mages.


Чернеет жертвенник надгробный, — как жесток Каприз пернатых зорь: торжественный чертог Померк, исчез птенец! Над обветшалой урной Бассейна мертвого ни брызг, ни ряби бурной: В холодном омуте бессмысленного дня Сгоревшей осени дымится головня. Н и лебединых дуг, что в снежном мавзолее Таили темный клюв, белее и круглее Под мраморным крылом, и ни одной звезды, Сверкнувшей гранями над зеркалом воды. Преступная заря! Костер краснее крови! Подручный палача в пурпуровом покрове! Пустой проем окна над пламенным прудом, Там спальня, там зарей испепеленный дом, Там время тусклые трофеи умертвило, Там дремлют панцири резные, там сивилла Сквозь серебристые шпалерные цветы Возводит тонкие смущенные персты К задумчивым волхвам: такой же полдень вышит


Une d'elles, avec un passé de ramages Sur ma robe blanchie en l'ivoire fermé Au ciel d'oiseaux parmi l'argent noir parsemé, Semble, de vols partir costumée et fantôme, Un arôme qui porte, ô roses ! un arôme, Loin du lit vide qu'un cierge soufflé cachait, Un arôme d'ors froids rôdant sur le sachet, Une touffe de fleurs parjures à la lune (A la cire expirée encor s'effeuille l'une), De qui le long regret et les tiges de qui Trempent en un seul verre à l'éclat alangui. Une Aurore traînait ses ailes dans les larmes !

Ombre magicienne aux symboliques charmes ! Une voix, du passé longue évocation, Est-ce la mienne prête à l'incantation ? Encore dans les plis jaunes de la pensée Traînant, antique, ainsi qu'une étoile encensée Sur un confus amas d'ostensoirs refroidis, Par les trous anciens et par les plis roidis

На фартуке моем, где ветерок колышет Разводы певчих лоз, невидимых почти На ломком серебре, поблёкшем взаперти Под скрытной крышкою слоновой кости древней, Пока пророчица, подобная царевне Воздушной, кружится над ароматом трав, Не бивни желтые — просторный луг избрав. О розы, чуждые покинутой постели, О трепет вянущих цветов, что облетели Над гибнущей свечой, — изменники луны, Чьи стебли в хрустале раскаянно влажны. Крыло зари дрожит, омытое слезами...

Тень, отраженная в магическом бальзаме, И уносящийся, о прошлое, к тебе Колдуньин голос мой, привычный к ворожбе, Покуда ладаном раздумий полон воздух, Старинный, как мечта об ароматных звездах, Над бронзой стынущих кадильниц, в тишине Холодной древности, по выцветшей волне

Stéphane Malla

Percés selon le rythme et les dentelles pures Du suaire laissant par ses belles guipures Désespéré monter le vieil éclat voilé S'élève : (ô quel lointain en ces appels celé!) Le vieil éclat voilé du vermeil insolite, De la voix languissant, nulle, sans acolyte, Jettera-t-il son or par dernières splendeurs, Elle, encore, l'antienne aux versets demandeurs, A l'heure d'agonie et de luttes funèbres ! Et, force du silence et des noires ténèbres Tout rentre également en l'ancien passé, Fatidique, vaincu, monotone, lassé, Comme l'eau des bassins anciens se résigne. Elle a chanté, parfois incohérente, signe Lamentable !

le lit aux pages de vélin, Tel, inutile et si claustral, n'est pas le lin ! Qui des rêves par plis n'a plus le cher grimoire, Ni le dais sépulcral à la déserte moire,

алларме

Пустого савана, сквозь кружево резное, Восходит облако, сквозящее, сквозное, Чей безнадежный блеск так бледно-бирюзов (Какую даль таит запретный этот зов!) — О безнадежный блеск истертой филиграни И страстных голосов, глухих от замираний: Великолепствуя в бесславье багреца Без сопричастников затменного конца, Взметнешь ли к небесам просительные гимны, Агонизируя, приют покинешь дымный? Все унесет к себе таинственная тень, — Повержен, обречен, усталый гаснет день, Уходит, как вода в разрушенном фонтане, Не разобрать ее певучих бормотаний, — Плачевный знак.

Постель, страницы простыней Вы монастырских книг бледней и холодней: Взамен тугого льна пергамент вдовьих свитков, Вас грезы пряные покинули, не выткав

Le parfum des cheveux endormis. L'avait-il ? Froide enfant, de garder en son plaisir subtil Au matin grelottant de fleurs, ses promenades, Et quand le soir méchant a coupé les grenades ! Le croissant, oui le seul est au cadran de fer De l'horloge, pour poids suspendant Lucifer, Toujours blesse, toujours une nouvelle heurée, Par la clepsydre à la goutte obscure pleurée, Que, délaissée, elle erre, et sur son ombre pas Un ange accompagnant son indicible pas ! Il ne sait pas cela le roi qui salarie Depuis longtemps la gorge ancienne est tarie. Son père ne sait pas cela, ni le glacier Farouche reflétant de ses armes l'acier, Quand sur un tas gisant de cadavres sans coffre Odorant de résine, énigmatique, il offre Ses trompettes d'argent obscur aux vieux sapins ! Reviendra-t-il un jour des pays cisalpins ! Assez tôt ? Car tout est présage et mauvais rêve !

ения

Пророческих письмён на белизне тафты, Не знающей волос уснувших. Где же ты, Холодное дитя? Неодолимо гулок Цветочный утренник загадочных прогулок И злая тьма, когда на циферблате сфер, Где гирей часовой подвешен Люцифер , И рассечен серпом полуночной латуни Граната рдяный плод, где истекают втуне Клепсидры плачущей минуты, и, как встарь, Ни ангела вокруг. О том не знает царь, Вознаграждающий годами эти груди, Иссякшие с тех пор, как на кровавой груде Воздвигся он, и нет сколоченных досок Над убиенными, и не густеет сок Камедный, — ни о чем не ведают стальные Нагрудники, пока ладони ледяные К могучим пиниям подъемлют серебро Фанфар, — давно ли нам пророчили добро Гаданья, а теперь предсказывают горе!

Stéphane Malla

A l'ongle qui parmi le vitrage s'élève Selon le souvenir des trompettes, le vieux Ciel brûle, et change un doigt en un cierge envieux. Et bientôt sa rougeur de triste crépuscule Pénétrera du corps la cire qui recule ! De crépuscule, non, mais de rouge lever, Lever du jour dernier qui vient tout achever, Si triste se débat, que l'on ne sait plus l'heure La rougeur de ce temps prophétique qui pleure Sur l'enfant, exilée en son coeur précieux Comme un cygne cachant en sa plume ses yeux, Comme les mit le vieux cygne en sa plume, allée De la plume détresse, en l'éternelle allée De ses espoirs, pour voir les diamants élus D'une étoile mourante, et qui ne brille plus.

алларме

Вернется ли монарх с пустынных крутогорий? Над грозовым перстом в мозаике окна, Где памятью фанфар далеких зажжена Заря, расплавился старинный свод, замыслив Преобразить в свечу воздетый перст, завистлив И злобен талый воск, чье тело пронзено Багрянцем сумерек, о нет! оно красно Жестокой краснотой последнего рассвета. Когда настанет он? — никто не даст ответа. Изгнать себя душе холодной тяжело: Так лебедь мечется и прячет под крыло Зрачки, что через миг закроются, но прежде К провалу вечности склоняются в надежде Увидеть наконец в мучительной тени Избраннических звезд алмазные огни.

II. SCÈNE

La Nourrice — Hérodiade

N.

Tu vis ! ou vois-je ici l 'ombre d'une princesse ? A mes lèvres tes doigts et leurs bagues et cesse De marcher dans un âge ignoré...

H.

Reculez.

Le blond torrent de mes cheveux immaculés, Quand il baigne mon corps solitaire le glace D'horreur, et mes cheveux que la lumière enlace Sont immortels. О femme, un baiser me tûrait Si la beauté n'était la mort . . .

Par quel attrait Menée et quel matin oublié des prophètes Verse, sur les lointains mourants, ses tristes fêtes,

ения

II. СЦЕНА

Кормилица — Иродиада

Кормилица

Ты не растерзана? Клянусь, ты стала тенью Царевны! Время ли бродить по запустенью Незнаемых веков? Прижмись к моей груди, Дозволь поцеловать твой перстень...

Иродиада

Отойди! По телу волосы мои бегут лавиной, Ты поцелуями сожгла бы лед невинный! Я умереть могла, когда бы Красота Не означала Смерть...

Под утро разлита По замирающим заманчивым просторам Торжественная грусть триумфа, о котором


Le sais-je ? tu m'as vue, ô nourrice d'hiver, Sous la lourde prison de pierres et de fer Où de mes vieux lions traînent les siècles fauves Entrer, et je marchais, fatale, les mains sauves, Dans le parfum désert de ces anciens rois : Mais encore as-tu vu quels furent mes effrois ? Je m'arrête rêvant aux exils, et j'effeuille, Comme près d'un bassin dont le jet d'eau m'accueille, Les pâles lys qui sont en moi, tandis qu'épris De suivre du regard les languides débris Descendre, à travers ma rêverie en silence, Les lions, de ma robe écartent l'indolence Et regardent mes pieds qui calmeraient la mer. Calme, toi, les frissons de ta sénile chair, Viens et ma chevelure imitant les manières Trop farouches qui font votre peur des crinières, Aide-moi, puisqu'ainsi tu n'oses plus me voir, A me peigner nonchalamment dans un miroir.


Молчат пророчества. Кормилица зимы, Под своды каменной, зарешеченной тьмы Сошла я и во рву, куда на бурых лапах Столетий проклятых прокрался львиный запах, Стояла, но меня не тронули цари Пустынной древности, покуда изнутри Катился липкий страх, — блестящая опала Меня прельстила вдруг, — так прежде рассыпала Я над поверхностью дворцового пруда Резные лепестки кувшинок, что всегда Живут в душе моей мучительным узором, А возле самых ног, следя притихшим взором За веером мечты, как замерший прибой, Расположились львы. Но, нянька, что с тобой? Забудь пещерные сырые казематы И перестань дрожать! — звериный рев косматый Не долетит сюда, засовы отворив. Чтоб не пугалась ты, старуха, львиных грив, Подай мне зеркало, и наважденье злое Я гребнем прогоню.

Po

N.

Sinon la myrrhe gaie en ses bouteilles closes, De l'essence ravie aux vieillesses de roses Voulez-vous, mon enfant, essayer la vertu Funèbre ?

H.

Laisse là ces parfums ! ne sais-tu Que je les hais, nourrice, et veux-tu que je sente Leur ivresse noyer ma tête languissante ? Je veux que mes cheveux qui ne sont pas des fleurs A répandre l'oubli des humaines douleurs, Mais de l'or, à jamais vierge des aromates, Dans leurs éclairs cruels et dans leurs pâleurs mates Observent la froideur stérile du métal, Vous ayant reflétés, joyaux du mur natal, Armes, vases, depuis ma solitaire enfance.

орения

Кормилица

О если не алоэ, Не миро под стеклом, заплавленным в сургуч, Печалью насладись, — послушай, как тягуч И горек запах роз.

Ир о диада

Отравою пропитан Цветочный фимиам: мой разум усыпит он. Дурманных лепестков бальзамовый настой Пусть укрощает боль людскую... Но постой, Как смела ты забыть, что терпких ароматов Не терпят волосы, чей блеск волшебно-матов, Железный звон кольчуг, нефрит округлых ваз Заледенели в нем, — я с детства помню вас На праздничной стене пустынной галереи.

Stéphane Ma

N.

Pardon ! l'âge effaçait, reine, votre défense De mon esprit pâli comme un vieux livre ou noir..

H.

Assez ! Tiens devant moi ce miroir. О miroir !

Eau froide par l'ennui dans ton cadre gelée Que de fois et pendant des heures, désolée Des songes et cherchant mes souvenirs qui sont Comme des feuilles sous ta glace au trou profond, Je m'apparus en toi comme une ombre lointaine. Mais, horreur ! des soirs, dans ta sévère fontaine, J'ai de mon rêve épars connu la nudité !

Nourrice, suis-je belle ?

алларме

Кормилица

Старуху не кори! День ото дня серее Пергамент памяти моей, истерся след Запрета твоего, истлел — за столько лет...

Иродиада

Поставь мне зеркало и помолчи! Застыли

Глубины озера овального. Не ты ли, О зеркало, когда на влажный холод твой Ложились тусклою опавшею листвой Воспоминания, пустыми вечерами, Высвечивало тень мою в бездонной раме? Безумье грез нагих познала я тогда!

Скажи, я хороша собой?

Po ésies

N.

Un astre, en vérité : Mais cette tresse tombe. . .

H.

Arrête dans ton crime Qui refroidit mon sang vers sa source, et réprime Ce geste, impiété fameuse : ah ! conte-moi Quel sûr démon te jette en le sinistre émoi, Ce baiser, ces parfums offerts et, le dirai-je ? О mon cœur, cette main encore sacrilège, Car tu voulais, je crois, me toucher, sont un jour Qui ne finira pas sans malheur sur la tour. . . О tour qu'Hérodiade avec effroi regarde !


Кормилица

Ты как звезда!

Вот только локон здесь рассыпался...

Иродиада

Не трогай! Глумленья не стерпев над чистотою строгой, Застынуть может кровь, а тело — омертветь. Какие демоны живут в тебе, ответь? То ненавистные дурманные флаконы, То дерзкий поцелуй, то вовсе беззаконный, Бесстыдный жест (ведь ты коснулась бы меня!) — Предвестья холода, когда на склоне дня На башню я взойду для пытки неизвестной.

Stéphane Ma

N.

Temps bizarre, en effet, de quoi le ciel vous garde Vous errez, ombre seule et nouvelle fureur, Et regardant en vous, précoce, avec terreur ; Mais pourtant adorable autant qu'une immortelle, О mon enfant, et belle affreusement et telle Que. . .

H.

Mais n'allais-tu pas me toucher ?

N.

J'aimerais Être à qui le Destin réserve vos secrets.

алларме

Кормилица

Причуды возраста прости ей, царь небесный! Тайнозаступница безвременной мечты, Так девочкой к себе прислушивалась ты, По замкнутым садам скитаясь одичало, И часто в робости твоей я замечала Грозящую красу безжалостных богинь.

Иродиада

И все же ты меня коснулась бы?

Кормилица

Отринь Сомненья, положись на многозоркий опыт.

Po ésies

H.

Oh ! tais-toi !

N.

Viendra-t-il parfois ?

H.

Étoiles pures, N'entendez pas !

N.

Comment, sinon parmi d'obscures Épouvantes, songer plus implacable encor Et comme suppliant le dieu que le trésor De votre grâce attend ! Et pour qui, dévorée D'angoisses, gardez-vous la splendeur ignorée Et le mystère vain de votre être ?


Иродиада

Молчи!

Кормилица

Так он придет?

Иродиада

Бездумный этот ропот Не слушай, звездная обитель!

Кормилица

Но кому Вручишь ты этот клад напрасный? Не пойму, О ком мечтаешь ты, бродя осиротело В зеркальных комнатах? Нагую роскошь тела Для бога ты хранишь?

Stéphane Mallarmé • Cm

H.

Pour moi.

N.

Triste fleur qui croît seule et n'a pas d'autre émoi Que son ombre dans l'eau vue avec atonie.

H.

Va, garde ta pitié comme ton ironie.

N.

Toutefois expliquez : oh ! non, naïve enfant, Décroîtra, quelque jour, ce dédain triomphant.. .

алларме

Иродиада

Нет, для себя самой!

Кормилица

Ты выросла одна, цветок печальный мой, Вверяя радости и чувства дорогие Надменным двойникам ночных прудов.

Иродиада

Другие И р о н и ю твою оценят.

Кормилица

Дочь моя, Твое победное презренье вижу я Разбитым, рухнувшим во прах.

Po ésies

H.

Mais qui me toucherait, des lions respectée ? Du reste, je ne veux rien d'humain et, sculptée, Si tu me vois les yeux perdus au paradis, C'est quand je me souviens de ton lait bu jadis.

N.

Victime lamentable à son destin offerte!

H.

Oui, c'est pour moi, pour moi, que je fleuris, déserte ! Vous le savez, jardins d'améthyste, enfouis Sans fin dans de savants abîmes éblouis, Ors ignorés, gardant votre antique lumière

орения

Иродиада

Да разве смели Меня коснуться львы безвидных подземелий! Изваянная плоть душе моей чужда, И только об одном тоскую иногда, Блуждая в небесах виденьем отрешенным, — О молоке твоем, в младенчестве вкушенном.

Кормилица

Пожертвовать судьбе такую красоту!

Иродиада

Да, для себя одной все ярче я цвету. Меня поймете вы, слепящие глубины Всеведущих садов, — алмазы и рубины, И золото, чей блеск под спудом погребли


Sous le sombre sommeil d'une terre première, Vous, pierres où mes yeux comme de purs bijoux Empruntent leur clarté mélodieuse, et vous, Métaux qui donnez à ma jeune chevelure Une splendeur fatale et sa massive allure ! Quant à toi, femme née en des siècles malins Pour la méchanceté des antres sibyllins, Qui parles d'un mortel ! selon qui, des calices De mes robes, arôme aux farouches délices, Sortirait le frisson blanc de ma nudité, Prophétise que si le tiède azur d'été, Vers lui nativement la femme se dévoile, Me voit dans ma pudeur grelottante d'étoile, Je meurs !

J'aime l'horreur d'être vierge et je veux Vivre parmi l'effroi que me font mes cheveux Pour, le soir, retirée en ma couche, reptile Inviolé, sentir en la chair inutile Le froid scintillement de ta pâle clarté, Toi qui te meurs, toi qui brûles de chasteté, Nuit blanche de glaçons et de neige cruelle !


Покровы девственной, нетронутой земли, И вы, звенящие на солнце изумруды: Ваш мелодичный свет в глазах моих, и груды Металлов, чей густой и царственный отлив Расплылся в сумраке, мне косы опалив, — Н о ты, о женщина, рожденная в зловещий Неосвященный век пещер Сивиллы вещей, Как смертного любовь мне прочить смеешь ты? II , предрекая дрожь жемчужной наготы, Безжалостно срывать покров мой лепестковый, Нет, лучше предскажи мне берег тростниковый, Где летняя лазурь, случись ей обнажить Стыдливый трепет мой, мне не позволит жить, I I я умру!

Страшна мне девственность, но сладок Привычный страх, когда, среди прохладных складок, Змеятся волосы по влажной простыне, Терзая плоть мою в бесплодной белизне, Самоубийственной и томно-непорочной,

Stéphane M

Et ta sœur solitaire, ô ma sœur éternelle, Mon rêve montera vers toi : telle déjà, Rare limpidité d'un cœur qui le songea, Je me crois seule en ma monotone patrie Et tout, autour de moi, vit dans l'idolâtrie D 'un miroir qui reflète en son calme dormant Hérodiade au clair regard de diamant... О charme dernier, oui ! je le sens, je suis seule.

N.

Madame, allez-vous donc mourir ?

алларме

И леденящий свет сестры моей полночной Над холодом снегов пылает до утра. Как целомудренна ты, вечная сестра! К твоей святыне я тянусь мечтой о чуде И в одиночестве мне кажется, что люди, Рожденные в моей отвергнутой стране, Исчезли в идолопоклонническом сне, Где, словно звездные ночные мириады, Горят алмазами глаза Иродиады... О чары поздние, о вас ли я грущу?

Кормилица

Ты смерти ищешь?

H.

Non, pauvre aïeule, Sois calme et, t'éloignant, pardonne à ce cœur Mais avant, si tu veux, clos les volets : l'azur Séraphique sourit dans les vitres profondes, Et je déteste, moi, le bel azur !

Des ondes Se bercent et, là-bas, sais-tu pas un pays Où le sinistre ciel ait les regards haïs De Vénus qui, le soir, brûle dans le feuillage : J'y partirais.

Allume encore, enfantillage, Dis-tu, ces flambeaux où la cire au feu léger Pleure parmi l'or vain quelque pleur étranger Et . . .

ия

Иродиада

Нет, я смерти не ищу. Ступай, Кормилица, и сердце ледяное Сурово не суди! Опять в надменном зное Расплавился восток, и свод пылает весь, От серафической лазури занавесь Бесстыдное окно.

А знаешь, там, за морем, Иные страны есть: там по вечерним зорям Сжигает синеву бескровная звезда И Веспер имя ей, и я хочу туда, Где солнца нет.

Вернись, еще одну причуду Исполнить поспеши, зажги огонь повсюду. На свечи желтые смотреть отрадно мне, Когда растает воск на жертвенном огне, И слезы катятся по ветхой позолоте.

Stéphane M

N.

Maintenant ?

H.

Adieu. Vous mentez, ô fleur nue

De mes lèvres ! J'attends une chose inconnue

Ou peut-être, ignorant le mystère et vos cris, Jetez-vous les sanglots suprêmes et meurtris D'une enfance sentant parmi les rêveries Se séparer enfin ses froides pierreries.

алларме

Кормилица

Огонь сейчас?

Иродиада

Ступай! О губы, как вы лжете

В нагом цветении! Ваш крик мне чужд, увы,

Я всё чего-то жду, или, быть может, вы Сквозь слезы детских снов впервые рассмотрели Осколки тающих алмазных ожерелий.

III. CANTIQUE D E SAINT JEAN

Le soleil que sa halte Surnaturelle exalte Aussitôt redescend

Incandescent

Je sens comme aux vertèbres S'éployer des ténèbres Toutes dans un frisson

A l'unisson

Et ma tête surgie Solitaire vigie Dans les vols triomphaux

De cette faux

Comme rupture franche Plutôt refoule ou tranche Les anciens désaccords

Avec le corps

III. ГИМН И О К А Н А Н А

Застывшее светило О чуде возвестило И кануло на дно

Раскалено

И тотчас мрак полночный Окутал позвоночный Осиротелый столб

Под крики толп

И голова взлетела Отторгнута от тела Как продолжать одной

Дозор земной

Отъята плоть железом Кроваво-красным срезом Тысячелетний спор

Решил топор

Stép h

Qu'elle de jeûnes ivre S'opiniâtre à suivre En quelque bond hagard

Son pur regard

Là-haut où la froidure Eternelle n'endure Que vous le surpassiez

Tous ô glaciers

Mais selon un baptême Illuminée au même Principe qui m'élut

Penche un salut.

Но взор уединенный Постами опьяненный С похолодевших плит

Не воспарит

К незамутненным высям Где холод независим От ледниковых зим

Невыразим

Крещен нездешней славой Я кланяюсь безглавый Служенью чей завет

Бессмертья свет

Poésies • Cm

Sainte

A la fenêtre recélant Le santal vieux qui se dédore De sa viole étincelant Jadis avec flûte ou mandore,

Est la Sainte pâle, étalant Le livre vieux qui se déplie Du Magnificat ruisselant Jadis selon vêpre et complie :

A ce vitrage d'ostensoir Que frôle une harpe par l'Ange Formée avec son vol du soir Pour la délicate phalange

Du doigt que, sans le vieux santal Ni le vieux livre, elle balance Sur le plumage instrumental, Musicienne du silence.

Святая

В окне, таимом темнотой, Как встарь, зажегся блеск тяжелый Мандоры, прежде золотой, Звеневшей с флейтой и виолой,

И требник, ветхий и простой, С торжественным стихом начальным, Раскрыт монахиней святой, Как встарь, на гимне величальном.

Но ангел озарил стекло, Неслышно пролетая мимо, И арфой в руки ей легло Крыло ночного серафима,

И в полумраке витража Ни струн, ни флейт, ни величанья: Под пальцами, едва дрожа, Струится музыка молчанья.

Po ésies

L ' A P R E S - M I D I D ' U N F A U N E

(Ég logue )

Le Faune

Ces nymphes, je les veux perpétuer. Si clair,

Leur incarnat léger qu'il voltige dans l'air Assoupi de sommeils touffus.

Aimai-je un rêve ? Mon doute, amas de nuit ancienne, s'achève En maint rameau subtil, qui, demeuré les vrais Bois mêmes, prouve, hélas ! que bien seul je m'offrais Pour triomphe la faute idéale de roses — Réfléchissons...

ou si les femmes dont tu gloses Figurent un souhait de tes sens fabuleux ! Faune, l'illusion s'échappe des yeux bleus Et froids, comme une source en pleurs, de la plus chaste :

творения

П О С Л Е П О Л У Д Е Н Н Ы Й О Т Д Ы Х Ф А В Н А

(Эклога)

Фавн

Я вечность вам дарю, о нимфы! Полдень душный

Растаял в чаще сна, но розово-воздушный Румянец ваш парит над торжеством листвы. Так неужели я влюбился в сон?

Увы, Невыдуманный лес, приют сомнений темных, Расскажет, что грехом я счел в роптаньях томных Победу ложную над розовым кустом. Опомнись, Фавн!..

Когда в пылании густом Восторг твой рисовал двух женщин белокожих, Обман, струясь из глаз, на родники похожих, Светился холодом невинности, но та,

Stéphane M

Mais, l'autre tout soupirs, dis-tu qu'elle contraste Comme brise du jour chaude dans ta toison ? Que non ! par l'immobile et lasse pâmoison Suffoquant de chaleurs le matin frais s'il lutte, Ne murmure point d'eau que ne verse ma flûte Au bosquet arrosé d'accords ; et le seul vent Hors des deux tuyaux prompt à s'exhaler avant Qu'il disperse le son dans une pluie aride, C'est, à l'horizon pas remué d'une ride, Le visible et serein souffle artificiel De l'inspiration, qui regagne le ciel.

О bords siciliens d'un calme marécage Qu'à l'envi des soleils ma vanité saccage, Tacites sous les fleurs d'étincelles, C O N T E Z » Que je coupais ici les creux roseaux domptés » Par le talent ; quand, sur l'or glauque de lointaines » Verdures dédiant leur vigne à des fontaines, » Ondoie une blancheur animale au repos :

алларме

Другая, пылкая, чьи жгучие уста Пьянят, как ветерок, дрожащий в шерсти рыжей, — Вся вздохи, вся призыв! — о нет, когда все ближе Ленивый обморок полдневной духоты, Единственный ручей в осоке слышишь ты, Напевно брызжущий над флейтою двуствольной, И если ветерок повеет своевольный, Виной тому сухой искусственный порыв, Чьи звуки, горизонт высокий приоткрыв, Спешат расплавиться в непостижимом зное, Где вдохновение рождается земное!

О сицилийское прибрежье, день за днем Я грабил топь твою, снедаемый огнем Тщеславной зависти к величью солнц, ПОВЕДАН, «Как резанный тростник был укрощен победой Уменья моего, и сквозь манящий блеск Ветвей, клонящихся на одинокий плеск Усталого ключа, я вдруг увидел белый

» Et qu'au prélude lent ой naissent les pipeaux, » Ce vol de cygnes, non / de naïades se sauve » Ou plonge... »

Inerte, tout brûle dans l'heure fauve Sans marquer par quel art ensemble détala Trop d'hymen souhaité de qui cherche le la : Alors m'éveillerais-je à la ferveur première, Droit et seul, sous un flot antique de lumière, Lys ! et l'un de vous tous pour l'ingénuité.

Autre que ce doux rien par leur lèvre ébruité, Le baiser, qui tout bas des perfides assure, Mon sein, vierge de preuve, atteste une morsure Mystérieuse, due à quelque auguste dent ; Mais, bast ! arcane tel élut pour confident Le jonc vaste et jumeau dont sous l'azur on joue : Qui, détournant à soi le trouble de la joue, Rêve, dans un solo long que nous amusions La beauté d'alentour par des confusions

ения

Изгиб лебяжьих шей и стаи оробелой (Или толпы наядI) смятенье!»

Все горит В недвижный этот час и мало говорит Тому, кто, оживив тростник, искал несмело Гармонии, когда листвою прошумело И скрылось тщетное виденье многих жен: Потоком древнего сиянья обожжен, Вскочив, стою прямой, как непорочный ирис!

О нет! не жгучих губ нагой и влажный вырез, Не быстрый поцелуй беглянок выдал мне: Здесь на груди моей (о Фавн! по чьей вине?) Еще горит укус державный — но довольно! Немало тайн таких подслушивал невольно Обученный тростник, что так бездонно пуст, Когда, охваченный недугом жарких уст, Мечтал в медлительных, согласных переливах, Как в сети путаниц обманчиво-стыдливых

Stéphane M

Fausses entre elle-même et notre chant crédule ; Et de faire aussi haut que l'amour se module Évanouir du songe ordinaire de dos Ou de flanc pur suivis avec mes regards clos, Une sonore, vaine et monotone ligne.

Tâche donc, instrument des fuites, ô maligne Syrinx, de refleurir aux lacs où tu m'attends ! Moi, de ma rumeur fier, je vais parler longtemps Des déesses ; et, par d'idolâtres peintures, A leur ombre enlever encore des ceintures : Ainsi, quand des raisins j'ai sucé la clarté, Pour bannir un regret par ma feinte écarté, Rieur, j'élève au ciel d'été la grappe vide Et, soufflant dans ses peaux lumineuses, avide D'ivresse, jusqu'au soir je regarde au travers.

О nymphes, regonflons des SOUVENIRS divers. » Mon œil, trouant les joncs, dardait chaque encolure

алларме

Мы песней завлечем природы красоту И заурядных спин и бедер наготу По замыслу любви преобразим в тягучий Томительный поток негаснущих созвучий, Не упустив теней из-под закрытых век.

Сиринга, оборви свирельный свой побег! Дерзай, коварная, опять взойти у влажных Озерных берегов, а я в словах отважных Картиной гордою заворожу леса, С невидимых богинь срывая пояса! Вот так из сочных грозд, дитя, я выжал мякоть И, горечь обманув, забыл, что надо плакать: Смеясь, я надувал пустую кожуру И на просвет смотрел на пеструю игру Огней, встречающих мерцаньем ночь седую.

О нимфы, П А М Я Т Ь Ю я кожицу раздую Прошедшего: «Мой взор пронзал снопами стрел

» Immortelle, qui noie en l'onde sa brûlure » Avec un cri de rage au ciel de la forêt ; » Et le splendide bain de cheveux disparaît » Dans les clartés et les frissons, ô pierreries ! » ]'accours ; quand, à mes pieds, s'entrejoignent (meurtries » De la langueur goûtée à ce mal d'être deux) » Des dormeuses parmi leurs seuls bras hasardeux ; » Je les ravis, sans les désenlacer, et vole » Л ce massif, haï par l'ombrage frivole, » De roses tarissant tout parfum au soleil, » Où notre ébat au jour consumé soit pareil Je t'adore, courroux des vierges, ô délice Farouche du sacré fardeau nu qui se glisse, Pour fuir ma lèvre en feu buvant, comme un éclair Tressaille ! la frayeur secrète de la chair : Des pieds de l'inhumaine au cœur de la timide Que délaisse à la fois une innocence, humide De larmes folles ou de moins tristes vapeurs. » Mon crime, c'est d'avoir, gai de vaincre ces peurs

ения

¥ишыш, где я сквозь пар купанье подсмотрел Бессмертных шей, страша листву рычаньем гнева. IÏ вдруг алмазный всплеск! Бегу и вижу: дева Спит на груди другой, — к невинности ревнив, Я подхватил подруг и, не разъединив Переплетенных тел,укрылся под навесом Не слишком строгих роз, чей аромат над лесом К светилу ярому возносится сквозь тень: Там наши пылкие забавы гасит день». О ноша девственных взбешенных обольщений, Укора твоего нет для меня священней, Когда отчаянно ты губ моих бежишь, Бледнее молнии, рыдаешь и дрожишь! От ног бесчувственной наяды к сердцу томной Передается дрожь и, вид отбросив скромный, Она вдыхает хмель дурманящих паров. «Испуг предательский в душе переборов, Лобзаний спутанных я разделяю гущи Н, раздражив Олимп, объятья стерегущий,

Stéphane M

» Traîtresses, divisé la touffe échevelée » De baisers que les dieux gardaient si bien mêlée ; » Car, à peine j'allais cacher un rire ardent » Sous les replis heureux d'une seule (gardant » Par un doigt simple, afin que sa candeur de plume » Se teignît à l'émoi de sa sœur qui s'allume, » La petite, naïve et ne rougissant pas :) » Que de mes bras, défaits par de vagues trépas, » Cette proie, à jamais ingrate, se délivre » Sans pitié du sanglot dontj'étais encore ivre. »

Tant pis ! vers le bonheur d'autres m'entraîneront Par leur tresse nouée aux cornes de mon front : Tu sais, ma passion, que, pourpre et déjà mûre, Chaque grenade éclate et d'abeilles murmure ; Et notre sang, épris de qui le va saisir, Coule pour tout l'essaim éternel du désir. A l'heure où ce bois d'or et de cendres se teinte. Une fête s'exalte en la feuillée éteinte :

алларме

Упрятать тороплюсь самодовольный смех В колени маленькой сестры (я без помех Мог ею овладеть, но от другой, влюбленной, Не отнял — я все ждал, что пыл неутоленный Переметнется к ней), кто думать мог, что вдруг Аобыча выскользнет из ослабевших рук, Разъятых смутными смертями, не жалея Похмельных слез моих. Смириться тяжелее С неблагодарностью».

Что искушать богов! Пусть, волосы обвив вокруг моих рогов, Другие поведут меня к счастливым чащам. Ты знаешь, страсть моя, как, зрелым и звенящим, Взрывается гранат в густом гуденье пчел, И кто бы кровь твою в тот миг ни предпочел, Она бежит, томясь, навстречу жадной плоти. Над гаснущей листвой, в золе и позолоте, Прощальные пиры зажжет закатный хром, — О Этна! из глубин твоих бессонный гром

Po ésies

Etna ! c'est parmi toi visité de Vénus Sur ta lave posant ses talons ingénus, Quand tonne un somme triste ou s'épuise la flamme. Je tiens la reine !

О sûr châtiment... Non, mais l'âme

De paroles vacante et ce corps alourdi Tard succombent au fier silence de midi : Sans plus il faut dormir en l'oubli du blasphème, Sur le sable altéré gisant et comme j'aime Ouvrir ma bouche à l'astre efficace des vins !

Couple, adieu ; je vais voir l 'ombre que tu devins.

ения

Прольется лавою, кипя и обжигая, Венеры над тобой мелькнет стопа нагая! В объятиях моих — царица!

Не спастись От неизбежного возмездья.

Возвратись, Безмолвная душа, к полуденному зною, Где плоть усталая смирится с тишиною, Там опьяняющих лучей я выпью сок И, голову склонив на страждущий песок, Забуду дерзкие кощунственные речи.

О нимфы! И во сне я с вами жажду встречи.


* * *

La chevelure vol d'une flamme à l'extrême Occident de désirs pour la tout éployer Se pose (je dirais mourir un diadème) Vers le front couronné son ancien foyer-

Mais sans or soupirer que cette vive nue L'ignition du feu toujours intérieur Originellement la seule continue Dans le joyau de l'œil véridique ou rieur-

Une nudité de héros tendre diffame Celle qui ne mouvant astre ni feux au doigt Rien qu'à simplifier avec gloire la femme Accomplit par son chef fulgurante l'exploit

De semer de rubis le doute qu'elle écorche Ainsi qu'une joyeuse et tutélaire torche.

Poésies • Cm ения

* * *

Пожаром волосы взметнулись в точке высшей Восторгов (не успев развиться до конца) И диадемою над западом нависшей Угасли падая вдоль юного лица

Но облаком живым не вздохом золотистым Искрящийся огонь невидимый для всех Как прежде пробежит по темным аметистам Очей где теплота таится или смех

Над дерзкой наготой влюбленного чьи взоры Бесславят женщину наивным торжеством К чему божественным рукам ее узоры Незаходящих звезд как в вихре огневом

Сверкают волосы сомненья опрокинув Победным факелом пылает дождь рубинов

Stéphane Malla

Toast funèbre

О de notre bonheur, toi, le fatal emblème !

Salut de la démence et libation blême, Ne crois pas qu'au magique espoir du corridor J 'offre ma coupe vide où souffre un monstre d'or ! Ton apparition ne va pas me suffire : Car je t'ai mis, moi-même, en un lieu de porphyre. Le rite est pour les mains d'éteindre le flambeau Contre le fer épais des portes du tombeau : Et l'on ignore mal, élu pour notre fête Très simple de chanter l'absence du poète, Que ce beau monument l 'enferme tout entier : Si ce n'est que la gloire ardente du métier, Jusqu'à l'heure commune et vile de la cendre, Par le carreau qu'allume un soir fier d'y descendre, Retourne vers les feux du pur soleil mortel !

алларме

Н а д г р о б н ы й тост

О символ роковой счастливых наших дней!

Я не нашел бы слов безумней и бледней Поминовения, взывающего к вере В загробный коридор, и у последней двери, Кратэр, где гибнет день в кольце драконьих крыл, Не подыму — он пуст! Не сам ли я накрыл Порфирной глыбою твой саван бесполезный! Погаснут факелы, разбиты о железный Бестрещинный затвор, — засыпан темный ров! Н о вы, избранники обрядовых пиров, Посмертно созванных исчезнувшим поэтом, Не можете не знать, что в саркофаге этом Он весь — он будет здесь до пепельных минут, И только контуры окна в ночи блеснут — Зажгутся памятью призванья, что гостило В лучах великого, но смертного светила.

Po ésies

Magnifique, total et solitaire, tel Tremble de s'exhaler le faux orgueil des hommes. Cette foule hagarde ! elle annonce : Nous sommes La triste opacité de nos spectres futurs. Mais le blason des deuils épars sur de vains murs, J'ai méprisé l'horreur lucide d'une larme, Quand, sourd même à mon vers sacré qui ne l'alarme, Quelqu'un de ces passants, fier, aveugle et muet, Hôte de son linceul vague, se transmuait En le vierge héros de l'attente posthume. Vaste gouffre apporté dans l'amas de la brume Par l'irascible vent des mots qu'il n'a pas dits, Le néant à cet Homme aboli de jadis : « Souvenir d'horizons, qu'est-ce, ô toi, que la Terre ? » Hurle ce songe ; et, voix dont la clarté s'altère, L'espace a pour jouet le cri : «Je ne sais pas ! »

орения

Неподражаемый, беспримесный, такой, Каким через века не станет сброд людской, Толпа, гудящая у скорбного надгробья: «Мы будущих теней бесцветные подобья!» Орнамент, вытканный на траурной стене, Тоска прозрачных слез мне тягостна вдвойне, Когда, окостенев на шатком катафалке, Недолгий гость земли, торжественный и жалкий, Не отозвавшийся на стих священный мой, Преображается, невидящий, немой, В героя жданного потусторонней встречи. Клоками дымными непознанных наречий В провал Небытия уносятся слова: «Земля, чьей памятью, чьим прошлым ты жива?» «Не знаю...» — тусклый крик ответит, замирая.

Stéphane Malla

Le Maître, par un œil profond, a, sur ses pas, Apaisé de l'éden l'inquiète merveille Dont le frisson final, dans sa voix seule, éveille Pour la Rose et le Lys le mystère d'un nom. Est-il de ce destin rien qui demeure, non ? О vous tous, oubliez une croyance sombre. Le splendide génie éternel n'a pas d'ombre. Moi, de votre désir soucieux, je veux voir, A qui s'évanouit, hier, dans le devoir Idéal que nous font les jardins de cet astre, Survivre pour l 'honneur du tranquille désastre Une agitation solennelle par l'air De paroles, pourpre ivre et grand calice clair, Que, pluie et diamant, le regard diaphane Resté là sur ces fleurs dont nulle ne se fane, Isole parmi l'heure et le rayon du jour !

C'est de nos vrais bosquets déjà tout le séjour, Où le poète pur a pour geste humble et large De l'interdire au rêve, ennemi de sa charge :

алларме

Волненье высшее, тревожный трепет рая Находят наконец провидческий покой В расчетах Мастера, чей голос колдовской Хранит немало тайн для Лилии и Розы: Мистерия имен сильнее, чем угрозы Стереть бессмертный след великого труда. Забудьте темный культ! Поймите, никогда Величье гения не станет тусклой тенью! Свершая горний долг, обещанный цветенью Земных садов и рощ, исчезнет он, и вам Останется внимать неумершим словам, Дрожащим в воздухе во имя строгой чести Ухода мирного — слова и розы вместе! Пурпурный пьяный дождь в торжественных лучах, И ни один цветок алмазный не зачах, Очерченный пером и взглядом непорочным.

Поэт наперекор видениям непрочным, Враждебным подлинно духовному труду, Проводит дни свои в непризрачном саду,

Afin que le matin de son repos altier,

Quand la mort ancienne est comme pour Gautier De n'ouvrir pas les yeux sacrés et de se taire, Surgisse, de l'allée ornement tributaire, Le sépulcre solide où gît tout ce qui nuit, Et l'avare silence et la massive nuit.

ения

Покуда Смерть сама на перепутьи близком Не обозначится поклонным обелиском, И не умолкнем мы, как замолчал Готье, И не закроет нам глаза Небытие, Навеки под плиту упрятав роковую Молчанье жадное и полночь гробовую.


Prose fpour des Esseintes )

Hyperbole ! de ma mémoire Triomphalement ne sais-tu Te lever, aujourd'hui grimoire Dans un livre de fer vêtu :

Car j'installe, par la science, L'hymne des cœurs spirituels En l'œuvre de ma patience, Atlas, herbiers et rituels.

Nous promenions notre visage (Nous fûmes deux, je le maintiens) Sur maints charmes de paysage, О sœur, y comparant les tiens.

Po es г

П р о з а (для Дезэссента)

Гипербола! Раскройся пряжкой Закованных в железо книг, Возникни из-под крышки тяжкой, Разведай памяти тайник!

Я в одиноких разговорах Слагая духу мадригал, Гербарий пыльный, лоций ворох И кодекс древний сберегал.

Сестра, тот берег над лагуной Открылся только нам двоим, Очарованье ночи лунной Я робко сравнивал с твоим.

Stéph

L'ère d'autorité se trouble Lorsque, sans nul motif, on dit De ce midi que notre double Inconscience approfondit

Que, sol des cent iris, son site, Ils savent s'il a bien été, Ne porte pas de nom que cite L'or de la trompette d'Été.

Oui, dans une île que l'air charge De vue et non de visions Toute fleur s'étalait plus large Sans que nous en devisions.

Telles, immenses, que chacune Ordinairement se para D'un lucide contour, lacune Qui des jardins la sépara.

Но век педантства привередлив, Почтенный взбудоражен век, Засомневаться не замедлив, Что мы, из-под закрытых век,

Тот южный остров разглядели (Достойный крючкотвор умен!) — Фанфары зорь и в самом деле Не протрубят его имен!

Да, этот остров над волнами Был явственней, чем наяву, Цветы огромные над нами Тянулись молча в синеву,

И ярко вспыхивали нимбы Вокруг диковинных громад: Парить в пространстве им одним бы, Ожесточая аромат!

Gloire du long désir, Idées Tout en moi s'exaltait de voir La famille des iridées Surgir à ce nouveau devoir,

Mais cette sœur sensée et tendre Ne porta son regard plus loin Que sourire et, comme à l'entendre J'occupe mon antique soin.

Oh ! sache l'Esprit de litige, A cette heure où nous nous taisons, Que de lis multiples la tige Grandissait trop pour nos raisons

Et non comme pleure la rive, Quand son jeu monotone ment À vouloir que l'ampleur arrive Parmi mon jeune étonnement

Как будто лес гигантский вырос Плывущих в небе орхидей, Дабы заговорил папирус, Как новый патриарх идей!

Но тотчас эту мысль отбросил: Смеется спутница моя! — К заботам будничных ремесел, К пергаментам вернулся я.

Так знай же, племя казуистов, Теснящихся по берегам: Рост этих стеблей был неистов, Не то что монотонный гам

И сетованья (не твои ли, Надменно-лживая толпа?) — «Вы щедрый остров утаили Или не пройдена тропа,

Stéphane Mallarmé

D'ouïr tout le ciel et la carte Sans fin attestés sur mes pas, Par le flot même qui s'écarte, Que ce pays n'exista pas.

L'enfant abdique son extase Et docte déjà par chemins Elle dit le mot : Anastase ! Né pour d'éternels parchemins,

Avant qu'un sépulcre ne rie Sous aucun climat, son aïeul, De porter ce nom : Pulchérie ! Caché par le trop grand glaïeul.

Где море, отступая, зыбит За валом вал, гранит изъев?» — На всех небесных картах выбит Незабываемый рельеф!

И в каждой новой ипостаси, Сестра, твой взор запечатлен, Ты шепчешь имя: «Анастасий!», Столетий отвергая тлен,

И, заглушив гробницы голос («Пульхерия», — гудит гранит), Грядущих гимнов гладиолус Огнем полнеба заслонит.

Poésies •

Éventai l

de Madame Mallarmé

Avec comme pour langage Rien qu'un battement aux cieux Le futur vers se dégage Du logis très précieux

Aile tout bas la courtière Cet éventail si c'est lui Le même par qui derrière Toi quelque miroir a lui

Limpide (où va redescendre Pourchassée en chaque grain Un peu d'invisible cendre Seule à me rendre chagrin)

Toujours tel il apparaisse Entre tes mains sans paresse.


В е е р

госпожи Малларме

Для неведомых наречий Встрепенулся и затих С небесами жаждет встречи Зарождающийся стих

Блеском крыльев голубиных Белый веер засверкал Это он мелькнул в глубинах Золотых твоих зеркал

(Где от времени ослепло По вине моей стекло Под незримым слоем пепла) Н о колышется крыло

Прогоняя прочь недуги Веер плавно чертит дуги

Stéphane M

Autre Éventai l

de Mademoiselle Mallarmé

О rêveuse, pour que je plonge Au pur délice sans chemin, Sache, par un subtil mensonge, Garder mon aile dans ta main.

Une fraîcheur de crépuscule Te vient à chaque battement Dont le coup prisonnier recule L'horizon délicatement.

Vertige ! voici que frissonne L'espace comme un grand baiser Qui, fou de naître pour personne, Ne peut jaillir ni s'apaiser.

Е щ е веер

/X очери

В мечтах без правил я исчезну, Но детской не пугайся лжи: Крыло мое, ныряя в бездну, В руке счастливой удержи!

Прохлада пленных дуновений С вечерней сходит высоты, И с каждым взмахом дерзновенней Пространство раздвигаешь ты.

До головокруженья пьяный, Простор, как поцелуй, дрожит: Непостоянно постоянный, Он сам себе принадлежит.

Sens-tu le paradis farouche Ainsi qu'un rire enseveli Se couler du coin de ta bouche Au fond de l'unanime pli !

Le sceptre des rivages roses Stagnants sur les soirs d'or, ce l'est, Ce blanc vol fermé que tu poses Contre le feu d'un bracelet.

О миг неизреченно сладкий! — Твой смех, с уступа на уступ, По сомкнутой сбегает складке От уголка прикрытых губ.

На землю розовое лето Закатным скипетром легло, — Так в тихом пламени браслета Недвижно белое крыло.

Stéphane Malla

Eventai l

De frigides roses pour vivre Toutes la même interrompront Avec un blanc calice prompt Votre souffle devenu givre

Mais que mon battement délivre La touffe par un choc profond Cette frigidité se fond En du rire de fleurir ivre

A jeter le ciel en détail Voilà comme bon éventail Tu conviens mieux qu'une fiole

Nul n'enfermant à l'émeri Sans qu'il y perde ou le viole L'arôme émané de Méry.

Веер

Полузамерзших роз мечту Ожить как ожили другие Согреют лепестки тугие Тебя не подпустив к кусту

Я растопил бы на лету Оковы зимней летаргии Осколки смеха дорогие Звенят в пьянеющем цвету

Дробить на части свод небесный Обучен веер бессловесный Дурманней чем любой флакон

Без эфемерных парфюмерий Хранит не искажая он Твое благоуханье Мэри

• Стихотворения

Poésies • Cm

F E U I L L E T S D ' A L B U M

Feuillet d 'a lbum

Tout à coup et comme par jeu Mademoiselle qui voulûtes Ouïr se révéler un peu Le bois de mes diverses flûtes

Il me semble que cet essai Tenté devant un paysage A du bon quand je le cessai Pour vous regarder au visage

Oui ce vain souff le que j'exclus Jusqu 'à la dernière limite Selon mes quelques doigts perclus Manque de moyens s'il imite

Votre très naturel et clair Rire d ' en fan t qui charme l'air.

В А Л Ь Б О М

В альбом

Хозяйке ю н о й отказать Не мог я в просьбе пустяковой С улыбкой начал я срезать Стволы для ф л е й т ы тростниковой

Я пробежал десяток гамм И думал мой дебют удачен Играл я лесу и лугам Н о был признаться озадачен

Глазами по глазам скользя Не слишком ли я был отважен Ах пальцы пальцы вам нельзя Касаться музыкальных скважин

Заставил этих неумех Подделывать девичий смех

Stéphane M

Remémora t ion d 'amis belges

A des heures et sans que tel souffle l'émeuve Toute la vétusté presque couleur encens Comme furtive d'elle et visible je sens Que se dévêt pli selon pli la pierre veuve

Flotte ou semble par soi n'apporter une preuve Sinon d'épandre pour baume antique le temps Nous immémoriaux quelques-uns si contents Sur la soudaineté de notre amitié neuve

О très chers rencontrés en le jamais banal Bruges multipliant l'aube au défunt canal Avec la promenade éparse de maint cygne

Quand solennellement cette cité m'apprit Lesquels entre ses fils un autre vol désigne A prompte irradier ainsi qu'aile l'esprit.

алларме

В память о бельгийских друзьях

Порой мне кажется под неподвижной мглой, Что камни вдовые, янтарно-восковые, Уронят дымчатый покров на мостовые, И древности налет сойдет за слоем слой.

Как будто редкостным бальзамом и смолой Дохнули на меня громады вековые, — О как взволнованно мы встретились впервые Друзья старинные из жизни небылой.

Банальность навсегда из Брюгге вы изгнали, Рассвет, дробящийся в заброшенном канале, Торжественный парад безмолвных лебедей.

Здесь память для меня иную даль открыла: В старинном городке я повстречал людей, Чей просветленный дух вознесся легкокрыло

Sonnet

Dame Sans trop d'ardeur à la fois enflammant

La rose qui cruelle ou déchirée, et lasse Même du blanc habit de pourpre, le délace Pour ouïr dans sa chair pleurer le diamant

Oui, sans ces crises de rosée et gentiment Ni brise quoique, avec, le ciel orageux passe Jalouse d'apporter je ne sais quel espace Au simple jour le jour très vrai du sentiment

Ne te semble-t-il pas, disons, que chaque année Dont sur ton front renaît la grâce spontanée Suffise selon quelque apparence et pour moi

Comme un éventail frais dans la chambre s'étonne A raviver du peu qu'il faut ici d'émoi Toute notre native amitié monotone.

ения

Сонет

Миледи не для вас неврозы светских дам

И розы, что шелков шнурованных жеманней Вам не пылать в слепом огне эротоманий К алмазным, плачущим прислушиваясь льдам

Скандальных бурь назло завистливым годам Нет в нашем будничном, безжертвенном романе Гоня ревнивую тоску непониманий Я чувства честного вовеки не предам

Вы не поверите, внимательная Мэри Но каждый новый день мне платит в полной мере Очарованием знакомой новизны

Так веер в комнате однообразно веет И удивляется, что встречи не скучны И сердце ровное для дружбы не черствеет

Stéphane Mallarmé

Sonnet

О si chère de loin et proche et blanche, si Délicieusement toi, Méry, que je songe A quelque baume rare émané par mensonge Sur aucun bouquetier de cristal obscurci

Le sais-tu, oui ! pour moi voici des ans, voici Toujours que ton sourire éblouissant prolonge La même rose avec son bel été qui plonge Dans autrefois et puis dans le futur aussi.

Mon cœur qui dans les nuits parfois cherche à s'entendre Ou de quel dernier mot t'appeler le plus tendre S'exalte en celui rien que chuchoté de sœur

N'était, très grand trésor et tête si petite, Que tu m'enseignes bien toute une autre douceur Tout bas par le baiser seul dans tes cheveux dite.

алларме

Сонет

Ты кажешься такой далекою, такой Желанно-близкою, как будто влагой зыбкой Туманится хрусталь, и я вдохнул ошибкой Дурман, витающий над смесью колдовской.

Об этом знаешь ты, — доверчивый покой Опять продлен твоей безоблачной улыбкой, Ты после стольких лет сияешь розой гибкой Над стародавнею, над завтрашней рекой.

Сердечный стук ночной томит меня, не скрою, И утихает вдруг, назвав тебя сестрою: Каких бы новых я имен ни произнес,

Покорный ученик, я замолчу, волнуем И н о ю нежностью — в шелках твоих волос Запечатленною неслышным поцелуем.


R O N D E L S

I .

Rien au réveil que vous n'ayez Envisagé de quelque moue Pire si le rire secoue Votre aile sur les oreillers

Indifféremment sommeillez Sans crainte qu'une haleine avoue Rien au réveil que vous n'ayez Envisagé de quelque moue

Tous les rêves émerveillés Quand cette beauté les déjoue Ne produisent fleur sur la joue Dans l'œil diamants impayés Rien au réveil que vous n'ayez

Р О Н Д О

I .

Ты что-то видела во сне Проснись сердитой незнакомкой Н о смехом утренним не комкай Крыла на теплой простыне

Не исповедуешься мне Дыханием надежды ломкой Проснись сердитой незнакомкой Ты что-то видела во сне

Две розы в сонной тишине Легко затмит красой негромкой Румянец вспыхнувший за кромкой Очей в алмазной глубине Ты что-то видела во сне

Stéphane

II

Si tu veux nous nous aimerons Avec tes lèvres sans le dire Cette rose ne l'interromps Qu'à verser un silence pire

Jamais de chants ne lancent prompts Le scintillement du sourire Si tu veux nous nous aimerons Avec tes lèvres sans le dire

Muet muet entre les ronds Sylphe dans la pourpre d'empire Un baiser flambant se déchire Jusqu'aux pointes des ailerons Si tu veux nous nous aimerons

II

Любовь мне предлагаешь ты Но пусть молчат об этом губы Порвутся надвое цветы Слова для роз излишне грубы

Улыбки солнечно-чисты И тусклы песенные трубы Любовь мне предлагаешь ты Но пусть молчат об этом губы

В шелках пурпурной немоты Один бы поцелуй одну бы Улыбку и ночей инкубы Крылами обжигают рты Любовь мне предлагаешь ты

Poésies • Cm

C H A N S O N S BAS

I.

Le Savetier

Hors de la poix rien à faire, Le lys naît blanc, comme odeur Simplement je le préfère A ce bon raccommodeur.

Il va de cuir à ma paire Adjoindre plus que je n'eus Jamais, cela désespère Un besoin de talons nus.

Son marteau qui ne dévie Fixe de clous gouailleurs Sur la semelle l'envie Toujours conduisant ailleurs.

Il recréerait des souliers, О pieds, si vous le vouliez !

П Е С Н И У Л И Ц

I .

Сапожник

Верность ваксе или вару! — Говоря начистоту, Я сапожному товару Запах лилий предпочту.

Против страннической жажды Мастер трудится в поту, На башмак набьет он каждый По свиному лоскуту.

Гвозди громкие в подошвы Он вгоняет молотком, Пятки вольные, так что ж вы Не уйдете босиком!

Прочь от пары неразлучной, Прочь от жизни подкаблучной.

Stéph

II

La Marchande d 'herbes aromat iqu

Ta paille azur de lavandes, Ne crois pas avec ce cil Osé que tu me la vendes Comme à l'hypocrite s'il

En tapisse la muraille De lieux les absolus lieux Pour le ventre qui se raille Renaître aux sentiments bleus.

Mieux entre une envahissante Chevelure ici mets-la Que le brin salubre y sente, Zéphirine, Paméla

Ou conduise vers l'époux Les prémices de tes poux.

Малларме

II.

Торговка ароматическими травами

Ты лавандовую одурь Навязать не сможешь мне: Не прибьет поэт и лодырь Метлы синие к стене!

Уподобясь фарисею Вихревого живота, Ароматов я не сею И в отхожие места,

Чтобы запах стал игривей, Не скрываюсь воровски, — Лучше спрячь в дремучей гриве Благовонные пучки

И к возлюбленному смело Выйди, вшивая Памела!

III

Le Cantonnier

Ces cailloux, tu les nivelles Et c'est, comme troubadour, Un cube aussi de cervelles Qu'il me faut ouvrir par jour.

III.

Д о р о ж н ы й р а б о ч и й

Я к собратьям не ревную: Камни колешь ты киркой, — Так коробку черепную Я вскрываю день-деньской.

Stépha

IV

Le Marchand d'ail et d 'o ignons

L'ennui d'aller en visite Avec l'ail nous l'éloignons. L'élégie au pleur hésite Peu si je fends des oignons.

Стефан Малларме

IV.

Продавец чеснока и лука

Дух чесночный, некрасивый Отдалит любой визит, Для элегии плаксивой Лук глаза мои слезит

III

La Femme de l 'ouvrier

La femme, l'enfant, la soupe En chemin pour le carrier Le complimentent qu'il coupe Dans l'us de se marier.

V.

Ж е н а каменотеса

На пути к каменоломне Суп для мужа не забыт. О семье ему напомни — Пусть и он вгрызется в быт!

Stépha

VI

Le Vitrier

Le pur soleil qui remise Trop d'éclat pour l'y trier Ote ébloui sa chemise Sur le dos du vitrier.


VI.

Стекольщик

Солнце, щурясь то и дело На людскую толчею, На стекольщика надело Блузу яркую свою.

III

Le Crieur d ' impr imés

Toujours, n'importe le titre, Sans même s'enrhumer au Dégel, ce gai siffle-litre Crie un premier numéro.

VII.

Продавец газет

Выкликая заголовки, В снег и оттепель горласт, Без труда, проныра ловкий, Свежий выпуск вам продаст.


VIII . La Marchande d 'habi ts

Le vif œil dont tu regardes Jusques à leur contenu Me sépare de mes hardes Et comme un dieu je vais nu.

VIII . Старьевщица

Мигом взгляд ее практичный Раздевает на ходу. Нагишом, как бог античный, Я по городу иду.


Stéph

Billet à Whist ler

Pas les rafales à propos De rien comme occuper la rue Sujette au noir vol de chapeaux ; Mais une danseuse apparue

Tourbillon de mousseline ou Fureur éparses en écumes Que soulève par son genou Celle même dont nous vécûmes

Pour tout, hormis lui, rebattu Spirituelle, ivre, immobile Foudroyer avec le tutu, Sans se faire autrement de bile

Sinon rieur que puisse l'air De sa jupe éventer Whistler.

é • Стефан Малларме

Записка Уистлеру

Не улиц безобразный вой, Не смерч, что для толпы буффонит, Когда, как сор по мостовой, Он шляпы сорванные гонит,

А вихрь, закутанный в муслин, Плясунья, нимфа, чьи колени, Развеивая желчный сплин, Вздымают пену просветлений.

Насмешек, остроумья шквал, По истинам избитым выстрел, Он целый мир очаровал, Он и тебя задел, Уистлер,

Как шуткой, колкой и смешной, Подолом юбки кружевной.

Peti t air

I

Quelconque une solitude Sans le cygne ni le quai Mire sa désuétude Au regard que j'abdiquai

Ici de la gloriole Haute à ne la pas toucher Dont maint ciel se bariole Avec les ors de coucher

Mais langoureusement longe Comme de blanc linge ôté Tel fugace oiseau si plonge Exultatrice à côté

Dans l'onde toi devenue Ta jubilation nue

Романсы

I

Н и привычного причала Н и плывущих лебедей Где вода бы заключала Отражения людей

До закатного виссона Не дотянешься рукой Медный отблеск полусонно Догорает над рекой

Н о отброшенным батистом Промелькнули два крыла Опереньем золотистым Птица воду рассекла

Красотою обжигая Ты в реке плыла нагая


II

Indomptablement a dû Comme mon espoir s'y lance Éclater là-haut perdu Avec furie et silence,

Voix étrangère au bosquet Ou par nul écho suivie, L'oiseau qu'on n'ouït jamais Une autre fois en la vie.

Le hagard musicien, Cela dans le doute expire Si de mon sein pas du sien A jailli le sanglot pire

Déchiré va-t-il entier Rester sur quelque sentier !


II

Тишиной неудержим, Голос, вверенный Надежде Показавшийся чужим Небу и лесам и прежде

Не звучавший никогда, Грянул, тотчас умолкая, И ни эха, ни следа, — Веришь, музыка такая

Только раз звучит для нас В этой жизни, но откуда Знает он, что мне сейчас Так же больно, так же худо

Где спастись душе певца, Выплаканной до конца?

Stéph

Peti t air

(guerrier)

Ce me va hormis l'y taire Que je sente du foyer Un pantalon militaire A ma jambe rougeoyer

L'invasion je la guette Avec le vierge courroux Tous juste de la baguette Au gant blanc des tourlourous

Nue ou d'écorce tenace Pas pour battre le Teuton Mais comme une autre menace A la fin que me veut-on

De trancher ras cette ortie Folle de la sympathie.

Романс

(полковой)

Тихо сяду у камина Из казарм придя домой Славно полосы кармина На мундир ложатся мой

Не безусым новобранцем Встречу давнего врага Отливает шомпол глянцем Снежно-белы обшлага

Не грозит теперь никто нам Так чего же я боюсь Не с воинственным тевтоном С почитателями бьюсь

Вновь они полезли рьяно Надоедливей бурьяна

P L U S I E U R S S O N N E T S

I

Quand l'ombre menaça de la fatale loi Tel vieux Rêve, désir et mal de mes vertèbres, Affligé de périr sous les plafonds funèbres Il a ployé son aile indubitable en moi.

Luxe, ô salle d'ébène où, pour séduire un roi Se tordent dans leur mort des guirlandes célèbres, Vous n'êtes qu'un orgueil menti par les ténèbres Aux yeux du solitaire ébloui de sa foi.

Oui, je sais qu'au lointain de cette nuit, la Terre Jette d'un grand éclat l'insolite mystère, Sous les siècles hideux qui l'obscurcissent moins.

L'espace à soi pareil qu'il s'accroisse ou se nie Roule dans cet ennui des feux vils pour témoins Que s'est d'un astre en fête allumé le génie.

ения

Н Е С К О Л Ь К О С О Н Е Т О В

I

Когда сгустилась тьма и тени наползали Так угрожающе, что холод по спине, Издряхшая Мечта нашла приют во мне Из страха умереть в парадном этом зале.

Гирлянды гибнущих прославленных азалий — Соблазн для королей! — змеятся по стене, Надменные лжецы, в неправой вышине Вы темной верою ослепшего связали.

Я знаю: там вдали от траурных ночей Земля, обрушив сноп неузнанных лучей, Сквозь Время движется в негаснугцем убранстве,

И, соглядатаи космической игры, Скользят в расширенно-зауженном пространстве Вселенским гением зажженные миры.

Stéphane Malla

II

Le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui Ya-t-il nous déchirer avec un coup d'aile ivre Ce lac dur oublié que hante sous le givre Le transparent glacier des vols qui n'ont pas fui !

Un cygne d'autrefois se souvient que c'est lui Magnifique mais qui sans espoir se délivre Pour n'avoir pas chanté la région où vivre Quand du stérile hiver a resplendi l'ennui.

Tout son col secouera cette blanche agonie Par l'espace infligée à l'oiseau qui le nie, Mais non l'horreur du sol où le plumage est pris.

Fantôme qu'à ce lieu son pur éclat assigne, Il s'immobilise au songe froid de mépris Que vêt parmi l'exil inutile le Cygne.

алларме

II

Звенящий зимний день, взломав безмолвье льда, Взмахнешь ли ты крылом, победно отметая Забвенье озера, где цепенеет стая Видений, чей отлет сковали холода!

Там лебедь царственный остался навсегда, Он помнит, как его манила даль пустая, Но жизни не воспел в пустыне, где, не тая, Тверда под инеем бесплодная вода.

Он шеей отряхнет искристый этот холод: Грозящий смертью свод отвергнут и расколот, Но не расколот лед, где перья пленены.

Отныне обречен сиять прозрачной льдиной, Застыл, закутанный в презрительные сны, Изгнанник призрачный гордыни лебединой.

III

Victorieusement fui le suicide beau Tison de gloire, sang par écume, or, tempête ! О rire si là-bas une pourpre s'apprête A ne tendre royal que mon absent tombeau.

Quoi ! de tout cet éclat pas même le lambeau S'attarde, il est minuit, à l 'ombre qui nous fête Excepté qu'un trésor présomptueux de tête Verse son caressé nonchaloir sans flambeau,

La tienne si toujours le délice ! la tienne Oui seule qui du ciel évanoui retienne Un peu de puéril triomphe en t'en coiffant

Avec clarté quand sur les coussins tu la poses Comme un casque guerrier d'impératrice enfant Dont pour te figurer il tomberait des roses.

ия

III

В идоложертвенном ликующем костре Я так и не сгорел, — о пурпур пенной крови, Нелепый позумент на траурном покрове, Почивший на моем покинутом одре!

Засмейся пепельной погасшей мишуре! — Но где пожар, где блеск, что факелов багровей? С небес немая Тень взирает, сдвинув брови, И только локоны искрятся в серебре —

Твои, всегда твои! — от полночи безлунной, Слепящие, как шлем воительницы юной, Сокровищем богов они достались мне,

Когда на простыне, облита тусклым светом, Ты, детски гордая, откинешься во сне, И розы опадут победоносным цветом.

Stéphane M

IV

Ses purs ongles très haut dédiant leur onyx, L'Angoisse, ce minuit, soutient, lampadophore Maint rêve vespéral brûlé par le Phénix Que ne recueille pas de cinéraire amphore

Sur les crédences, au salon vide : nul ptyx, Aboli bibelot d'inanité sonore, (Car le Maître est allé puiser des pleurs au Styx Avec ce seul objet dont le Néant s'honore.)

Mais proche la croisée au nord vacante, un or Agonise selon peut-être le décor Des licornes ruant du feu contre une nixe,

Elle, défunte nue en le miroir, encor Que, dans l'oubli fermé par le cadre, se fixe De scintillations sitôt le septuor.

алларме

IV

Купая ониксы ногтей в пролитой густо Полночной тьме, взметнул лампадоносный Страх Надежду, Фениксом сожженную, но пусто На дне могильных урн — в беспепельных кострах.

И пусто в комнате — ни гипсового бюста, Ни птикса на шкафу: о здешних вечерах С ушедшим Мастером не загудит стоусто Черпак стигийских слез, властитель на пирах

Небытия, — как вдруг в окне, в прекрасном крахе Зари, над никсою в отзолоченном прахе Навис единорог, избегший цепких узд,

И мертвой девы взгляд, под выдуманный хруст, До Семизвездного Ковша вознесся в страхе Из зеркала, чей лик лишь миг назад был пуст.

Po ésies

H O M M A G E S E T T O M B E A U X

Sonnet

(Pour votre chère morte, son ami)

2 novembre 1877

— « Sur les bois oubliés quand passe l'hiver sombre, Tu te plains, ô captif solitaire du seuil, Que ce sépulcre à deux qui fera notre orgueil Hélas ! du manque seul des lourds bouquets s'encombre.

Sans écouter Minuit qui jeta son vain nombre, Une veille t'exalte à ne pas fermer l'œil Avant que dans les bras de l'ancien fauteuil Le suprême tison n'ait éclairé mon Ombre.

Qui veut souvent avoir la Visite ne doit Par trop de fleurs charger la pierre que mon doigt Soulève avec l'ennui d'une force défunte.

Ame au si clair foyer tremblante de m'as seoir, Pour revivre il suffit qu'à tes lèvres j'emprunte Le souffle de mon nom murmuré tout un soir. »

вор ения

П О С В Я Щ Е Н И Я И Н А Д Г Р О Б Ь Я

Сонет (Вашей милой усопшей, ее друг...)

2 ноября 1877 года

«Зимой, когда леса безмолвны и пусты, Ты пленник, ты грустишь обманутый судьбою: На камне, что меня соединит с тобою, Непринесенные не тяжелы цветы.

Без сна бегут часы, в старинном кресле ты Не внемлешь тщетному полуночному бою, Ты смотришь на огонь с печальной мольбою И взглядом тень мою зовешь из темноты

Кто Гостью ждет к себе в страдальческой разлуке, Не должен забывать, как слабы эти руки, Как трудно им поднять гранитную плиту,

Не отягчай ее ненужными цветами, Лишь имя милое в ночную пустоту Неслышно повторяй влюбленными устами».


Le Tombeau d 'Edgar Poe

Tel qu'en Lui-même enfin l'éternité le change, Le Poète suscite avec un glaive nu Son siècle épouvanté de n'avoir pas connu Que la mort triomphait dans cette voix étrange !

Eux, comme un vil sursaut d'hydre oyant jadis l'ange Donner un sens plus pur aux mots de la tribu Proclamèrent très haut le sortilège bu Dans le flot sans honneur de quelque noir mélange.

Du sol et de la nue hostiles, ô grief ! Si notre idée avec ne sculpte un bas-relief Dont la tombe de Poe éblouissante s'orne

Calme bloc ici-bas chu d'un désastre obscur Que ce granit du moins montre à jamais sa borne Aux noirs vols du Blasphème épars dans le futur.


Надгробье Эдгара П о

Ты в самого себя преображен впервые! Порог перешагнув, Поэт, занес ты меч Над веком суетным, дерзнувшим пренебречь Стихом, где голоса гремели гробовые.

Так ангел некогда, чтоб слышали живые, Первоначальный смысл вложил в людскую речь, Н о злобных языков у гидры не отсечь: «К святыне подмешал он смеси спиртовые!»

Боренье высших сил, враждебное земле, — О если наша мысль не высечет в скале Слепящий барельеф Эдгаровой гробницы,

Пусть в землю втиснутым обломком катастроф Теперь уже навек означатся границы Для неминуемых кощунственных ветров!

Le Tombeau de Charles Baudelaire

Le temple enseveli divulgue par la bouche Sépulcrale d'égout bavant boue et rubis Abominablement quelque idole Anubis Tout le museau flambé comme un aboi farouche

Ou que le gaz récent torde la mèche louche Essuyeuse on le sait des opprobres subis Il allume hagard un immortel pubis Dont le vol selon le réverbère découche

Quel feuillage séché dans les cités sans soir Votif pourra bénir comme elle se rasseoir Contre le marbre vainement de Baudelaire

Au voile qui la ceint absente avec frissons Celle son Ombre même un poison tutélaire Toujours à respirer si nous en périssons.

ия

Надгробье Ш а р л я Бодлера

Захороненный храм где хлещет из дверей Искрясь рубинами одна вода гнилая Канава сточная охрипшего от лая Анубиса чью пасть спалили до ноздрей

На газовый рожок у новых алтарей Налипло все о чем молва судачит злая Там щель распутную бессмертием пылая Целует красный рот бессонных фонарей

Каким венкам каким безлиственным шпалерам Дано благословить прославленный Бодлером Ненужный монолит чью дрожь не утаят

Огни поддельных солнц у мраморного края Присела Тень разлив заступнический яд Его вдыхаем мы живя и умирая

Stéphane M

Tombeau

Anniversaire — Janvier 1897.

Le noir roc courroucé que la bise le roule Ne s'arrêtera ni sous de pieuses mains Tâtant sa ressemblance avec les maux humains Comme pour en bénir quelque funeste moule.

Ici presque toujours si le ramier roucoule Cet immatériel deuil opprime de maints Nubiles plis l'astre mûri des lendemains Dont un scintillement argentera la foule.

Qui cherche, parcourant le solitaire bond Tantôt extérieur de notre vagabond — Verlaine ? Il est caché parmi l'herbe, Verlaine

A ne surprendre que naïvement d'accord La lèvre sans y boire ou tarir son haleine Un peu profond ruisseau calomnié la mort.

алларме

Надгробье

В годовщину смерти (январь 1897

Гонимый бурями, ниспосланными свыше, Угрюмо катится валун, и ни одним Рукам, что грех людской соединили с ним, Не запереть его в благопристойной нише.

Но чтобы горлицы, влюбляясь, пели тише, Мы дымным трауром охотно затеним Высокую звезду, чей свет невосполним, Когда грядущий день осеребряет крыши.

Зачем искать вовне? — обманет внешний плен Не для некрополя вернется Поль Верлен, Бродяга искренний и прячущийся в травах, —

И вдруг понять, что нет в дыхании ничьем Столь простодушного созвучья губ неправых С загробным и вовек непознанным ручьем.

H o m m a g e

Le silence déjà funèbre d'une moire Dispose plus qu'un pli seul sur le mobilier Que doit un tassement du principal pilier Précipiter avec le manque de mémoire.

Notre si vieil ébat triomphal du grimoire, Hiéroglyphes dont s'exalte le millier A propager de l'aile un frisson familier ! Enfouissez-le-moi plutôt dans une armoire.

Du souriant fracas originel haï Entre elles de clartés maîtresses a jailli Jusque vers un parvis né pour leur simulacre,

Trompettes tout haut d'or pâmé sur les vélins, Le dieu Richard Wagner irradiant un sacre Mal tu par l'encre même en sanglots sibyllins.

орения

П о с в я щ е н и е

Тяжелым бархатом спадает тишина, Густыми складками лежит на пыльном кресле, Боюсь, что главная колонна рухнет, если Не будет памятью иной подкреплена.

Магических страниц седые письмена, Они в безумии оваций не воскресли, Знакомых крыльев дрожь, пленявшая (не здесь ли!) В чулан весь этот хлам — нам старина скучна.

Из подлинных глубин ликующего гула Стихия поднялась и паперть захлестнула, Где, ненавидимый, в огне фанфар возник

Не Рихард Вагнер, нет! — титан земных преданий, Священнодействуя над кипой древних книг, Как над чернилами пророческих рыданий.

Stéph

H o m m a g e

Toute Aurore même gourde A crisper un poing obscur Contre des clairons d'azur Embouchés par cette sourde

A le pâtre avec la gourde Jointe au bâton frappant dur Le long de son pas futur Tant que la source ample sourde

Par avance ainsi tu vis О solitaire Puvis De Chavannes

jamais seul

De conduire le temps boire A la nymphe sans linceul Que lui découvre ta Gloire.

П о с в я щ е н и е

Чуть заря на склоне горном Оркестрового грозой Прогремит над бирюзой Вслед за звучным этим горном

На пути возникнет торном Пастырь с чуткою лозой И прозрачною слезой Хлынет ключ в краю просторном

Не таков ли твой девиз Одинокий мой

Пювис Водовед средневековый

Жить грядущим привести Время к нимфе родниковой И от савана спасти

Poésies • Cm

* * *

Au seul souci de voyager Outre une Inde splendide et trouble — Ce salut soit le messager Du temps, cap que ta poupe double

Comme sur quelque vergue bas Plongeante avec la caravelle Ecumait toujours en ébats Un oiseau d'annonce nouvelle

Qui criait monotonement Sans que la barre ne varie Un inutile gisement Nuit, désespoir et pierrerie

Par son chant reflété jusqu'au Sourire du pâle Yasco.

* * *

За горизонт безвестных Индий Уплыть с мечтой о чудесах И мыс Времен при фордевинде Пройти на полных парусах!

Так над волной полиловелой Под скрип расшатанных снастей Ныряла вместе с каравеллой Пророчица благих вестей,

Неумолкаюгцая птица, Но курс был выверен и тверд, — Алмазам тщетным не светиться Сквозь ночь, отчаянье и норд, —

А песнь плыла в безбрежном гаме К лукавому Васко де Гаме.

Stéph

* * *

Toute l'âme résumée Quand lente nous l'expirons Dans plusieurs ronds de fumée Abolis en autres ronds

Atteste quelque cigare Brûlant savamment pour peu Que la cendre se sépare De son clair baiser de feu

Ainsi le chœur des romances A la lèvre vole-t-il Exclus-en si tu commences Le réel parce que vil

Le sens trop précis rature Ta vague littérature

* * *

Унося в пространство душу Вьется струйкой пряный дым Кольца сизые разрушу Новым облаком седым

Тлеет медленно сигара Мудрость мастера усвой Сквозь искусный слой нагара Не проникнет огневой

Поцелуй так отзвук клавиш У твоих витает губ Лучше если ты оставишь Точный смысл он слишком груб

Гибельно-тяжеловесный Для игры твоей словесной


AUTRES P O E M E S

E T S O N N E T S

I

Tout Orgueil fume-t-il du soir, Torche dans un branle étouffée Sans que l'immortelle bouffée Ne puisse à l'abandon surseoir !

La chambre ancienne de l'hoir De maint riche mais chu trophée Ne serait pas même chauffée S'il survenait par le couloir.

Affres du passé nécessaires Agrippant comme avec des serres Le sépulcre de désaveu,

Д Р У Г И Е С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я

И С О Н Е Т Ы

I

Вечерний гордый блеск погас, Порывом угли разметало, Бессмертный дух, вздохнув устало, Не спас тебя на этот раз.

Наследник рыцарских кирас И груды древнего металла, Теплее бы уже не стало, Вернись ты в комнату сейчас.

Грозит грядущими смертями Старинный страх, сверкнув когтями Под полукруглою плитой

Sous un marbre lourd qu'elle isole Ne s'allume pas d'autre feu Que la fulgurante console.

Отступничества дорогого, — Горит консоли столб витой, И нет нигде огня другого.


II

Surgi de la croupe et du bond D'une verrerie éphémère Sans fleurir la veillée amère Le col ignoré s'interrompt.

Je crois bien que deux bouches n'ont Bu, ni son amant ni ma mère, Jamais à la même Chimère, Moi, sylphe de ce froid plafond !

Le pur vase d'aucun breuvage Que l'inexhaustible veuvage Agonise mais ne consent,

Naïf baiser des plus funèbres ! A rien expirer annonçant Une rose dans les ténèbres.

II

На скользком крупе по стеклу — До ободка — по смутным дугам Я соскочил, цветным недугом Не озарив нагую мглу.

На бледном потолке, в углу, Я, сильф, живу под желтым кругом, Но мать моя с полночным другом В любовном не прильнут пылу

К одной химере: нет напитка В туманной чаше от избытка Неистощенных вдовьих слез,

И сумрачному поцелую Не опрокинуть в темень злую Наивно возвещенных роз.

Po ésies

III

Une dentelle s'abolit Dans le doute du Jeu suprême A n'entrouvrir comme un blasphème Qu'absence éternelle de lit.

Cet unanime blanc conflit D'une guirlande avec la même Enfui contre la vitre blême Flotte plus qu'il n'ensevelit.

Mais chez qui du rêve se dore Tristement dort une mandore Au creux néant musicien

Telle que vers quelque fenêtre Selon nul ventre que le sien Filial on aurait pu naître.

III

Развенчан полог кружевной, Проемы неба опустели, Открыв отсутствие постели За упраздненной пеленой.

Соперницы в игре одной, Две половинки отлетели Над подоконником — не те ли, Что опускаются волной

К уснувшей лютне, к позолоте, К порозовевшей полой плоти, Покоящейся на окне,

Как будто музыкой видений Явилось в бледной тишине Дитя несбывшихся рождений.


* * *

Quelle soie aux baumes de temps Où la Chimère s'exténue Vaut la torse et native nue Que, hors de ton miroir, tu tends !

Les trous de drapeaux méditants S'exaltent dans notre avenue : Moi, j'ai ta chevelure nue Pour enfouir mes yeux contents.

Non ! La bouche ne sera sûre De rien goûter à sa morsure, S'il ne fait, ton princier amant,

Dans la considérable touffe Expirer, comme un diamant, Le cri des Gloires qu'il étouffe.

Po es г

* * *

Шелка, чей аромат мы пьем, Любуясь выцветшим драконом, Не предпочту шелкам исконным, Парящим в зеркале твоем.

Плывут задумчивым тряпьем Обрывки флагов под балконом, — Твой локон в сумраке оконном Ласкаю, если мы вдвоем.

Нет, сладость не вернуть былую Обманутому поцелую, Пока под скрученным венцом

В алмазных угасаньях бреда Не захрипит перед концом Задушенная им Победа!

Stéph

* * *

M'introduire dans ton histoire C'est en héros effarouché S'il a du talon nu touché Quelque gazon de territoire

A des glaciers attentatoire Je ne sais le naïf péché Que tu n'auras pas empêché De rire très haut sa victoire

Dis si je ne suis pas joyeux Tonnerre et rubis aux moyeux De voir en l'air que ce feu troue

Avec des royaumes épars Comme mourir pourpre la roue Du seul vespéral de mes chars

* * *

В твою я повесть не войду Под стать влюбленному герою Калитку робко приоткрою Коснусь травы в твоем саду

Босой ногой скользну по льду Безгрешной завлечен игрою Я замков розовых не строю Насмешек над победой жду

Но блеском радостей огромных Бегут рубины ступиц громных Прожженный воздух невесом

Там царства разбросав по черни Багровым тонет колесом Мой экипаж одновечерний


* * *

A la nue accablante tu Basse de basalte et de laves A même les échos esclaves Par une trompe sans vertu

Quel sépulcral naufrage (tu Le sais, écume, mais y baves) Suprême une entre les épaves Abolit le mât dévêtu

Ou cela que furibond faute De quelque perdition haute Tout l'abîme vain éployé

Dans le si blanc cheveu qui traîne Avarement aura noyé Le flanc enfant d'une sirène

* * *

Тяжелых облаков серей Слои базальта или лавы Безмолвья рабские расплавы Над усыпальницей морей

Ты рассказала бы (согрей Тебя, о пена, бронза славы) Как вздыбил шторм тысячеглавый Обломки обнаженных рей

Или утратой бесполезной Над жадной помутневшей бездной Расплылись волосы когда

Насытясь жертвою смиренной Сомкнулась темная вода Над утонувшею сиреной


* * *

Mes bouquins refermés sur le nom de Paphos, Il m'amuse d'élire avec le seul génie Une ruine, par mille écumes bénie Sous l'hyacinthe, au loin, de ses jours triomphaux.

Coure le froid avec ses silences de faux, Je n'y hululerai pas de vide nénie Si ce très blanc ébat au ras du sol dénie A tout site l 'honneur du paysage faux.

Ma faim qui d'aucuns fruits ici ne se régale Trouve en leur docte manque une saveur égale : Qu'un éclate de chair humain et parfumant !

Le pied sur quelque guivre où notre amour tisonne, Je pense plus longtemps peut-être éperdument À l'autre, au sein brûlé d'une antique amazone.


* * *

Закрыв старинный том, я повторяю слово Пафос и уношусь одной игрой ума К руинам пенного, забвенного холма, Где неба гиацинт раскинулся лилово.

Пусть землю мерзлую серпами ветра злого Под стоны плакальщиц избороздит зима, Я вслед ей не пойду, когда сырая тьма Лишит меня навек величья небылого.

Плодов я на земле желанных не найду, И все же чудится в заснеженном саду Мне плоти аромат, волнующий и тонкий.

Плененный василиск не выйдет из угла, И выжженную грудь античной амазонки Рисует наших чувств печальная зола.

I git и

I G I T U R O U

L A F O L I E D ' E L B E H N O N Ce Conte s'adresse à l'Intelligence du lecteur

qui met les choses en scène, elle-même.

S.M.

[ INTRODUCTION]

Ancienne étude

Quand les souffles de ses ancêtres veulent souffler la bougie, (grâce à laquelle peut-être subsistent les caractères du grimoire) — il dit « Pas encore ! »

Lui-même à la fin, quand les bruits auront disparu, tirera une preuve de quelque chose de grand (pas d'astres ? le hasard annulé ?) de ce simple fait qu'il peut causer l 'ombre en soufflant sur la lu-mière —

Puis — comme il aura parlé selon l'absolu — qui nie l'immortalité, l'absolu existera en dehors — lune, au- dessus du temps : et il soulè-vera les rideaux, en face.

Igitur, tout enfant, lit son devoir à ses ancêtres.

II г u тур

И Г И Т У Р , и л и Б Е З У М И Е Э Л Ь Б Е Н О Н А Повесть эта обращена к читательскому Разуму,

способному без чужой помои/и оживить на сцене

происходящее.

С . М .

[ВСТУПЛЕНИЕ]

Давний эскиз

Когда души предков решают задуть свечу (воскрешающую, быть может, литеры чернокнижников), он говорит им: «Еще не время!»

Он сам, едва стихнет шум, извлечет наконец доказательство величия (беззвездное небо? упраздненный Случай?) из про-стой мысли, что и ему под силу вызвать мрак, задувая огонь.

Потом, провозвестник Абсолютного, ибо, отрицая бессмер-тие, Абсолютное оживет вовне — луной, над временем — он раздвинет шторы — лицом к лицу.

Долг Пгитура, как всякого ребенка, пересказать урок праро-дителям.

Stéphane Mallarmé •

[ARGUMENT]

4 M O R C E A U X :

1. Le Minuit

2. Uescalier 3. Le coup de dés 4. Le sommeil sur les cendres,

après la bougie soufflée.

A peu près ce qui suit : Minuit sonne — le Minuit où doivent être jetés les dés. Igitur descend les escaliers, de l'esprit humain, va au fond des choses : en « absolu » qu'il est. Tombeaux — cen-dres (pas sentiment, ni esprit) neutralité. Il récite la prédiction et fait le geste. Indifférence. Sifflements dans l'escalier. « Vous avez tort » nulle émotion. L'infini sort du hasard, que vous avez nié. Vous, mathématiciens expirâtes — moi projeté absolu. Devais finir en Infini. Simplement parole et geste. Quant à ce que je vous dis, pour expliquer ma vie. Rien ne restera de vous — L'infini enfin échappe à la famille, qui en a souffert — vieil espace — pas de hasard. Elle a eu raison de le nier, — sa vie — pour qu'il ait été l'absolu. Ceci devait avoir lieu dans les combinaisons de l 'Infini vis-à-vis de l 'Absolu. Nécessaire — ex-trait l'Idée. Folie utile. Un des actes de l'univers vient d'être


[ С Ю Ж Е Т ]

4 Ф Р А Г М Е Н Т А

1. Полночь 2. Лестница 3. Бросок игральных костей 4. Сон на ложе из пепла

при задутой свече

Приблизительно то, что случилось: Часы бьют полночь — время бросать жребий. Игитур сходит

по ступеням человеческого разума, погружается в суть вещей — олицетворяет «Абсолютное». Гробницы, пепел (ни чувств, ни мыслей), безликость. Он шепчет пророчество, он свершает назначенное. Опустошенность. Свистящий шум на лестнице. «Вы заблуждаетесь». Сказано безразлично. Бесконечное про-истекает из Случая, отвергнутого вами. Вами, исчерпанные ал-гебраисты, — я расчислен Абсолютным. Мне надлежало окон-читься Бесконечным. Только слово и деяние. Говорю вам это, чтобы объяснить мою жизнь. От вас ничего не уцелеет. Бес-конечное переходит в ничто, завершая трагедию рода — дрях-лого пространства — без надежды на Случай. Бесконечное, его жизнь по праву отвергнуты чередой поколений, чтобы остать-

Igitu

commis là. Plus rien, restait le souffle, fin de parole et geste unis — souffle la bougie de l'être, par quoi tout a été. Preuve.

(Creuser tout cela)

I.

L E M I N U I T

Certainement subsiste une présence de Minuit. L'heure n'a pas disparu par un miroir, ne s'est pas enfouie en tentures, évoquant un ameublement par sa vacante sonorité. Je me rappelle que son or allait feindre en l'absence un joyau nul de rêverie, riche et in-utile survivance, sinon que sur la complexité marine et stellaire d'une orfèvrerie se lisait le hasard infini des conjonctions.

Нгитур

ся абсолютными. Так должно было произойти в сочетаниях Бесконечного лицом к лицу с Абсолютным. Необходимость — выжимка Идеи. Полезное безумие. Вселенная только что ис-полнила новое свершение. Кончено. Сохранилось одно дуно-вение. Нет слияния жеста и слова — задуйте живую свечу, на которой покоился мир. Доказательства.

(Обдумать это)

I .

П О Л Н О Ч Ь

Никто не осмелится отрицать присутствие Полночи. Вре-мя не проскользнуло в зеркало, не укрылось в складках дра-пировок, отзываясь звучной немотой в убранстве комнаты. Я помню притворство его позолоты, обращенной в полую без-делушку мечтаний — богато украшенный, ненужный обломок прошлого, — и только в запутанных позументах звездного неба и моря прочитывалась бесконечная игра сочетаний.


Révélateur du Minuit, il n'a jamais alors indiqué pareille con-joncture, car voici l'unique heure qu'il ait créée ; et que de l'Infini se séparent et les constellations et la mer, demeurées, en l'extériorité, de réciproques néants, pour en laisser l'essence, à l'heure unie, faire le présent absolu des choses.

Et du Minuit demeure la présence en la vision d'une chambre du temps où le mystérieux ameublement arrête un vague frémisse-ment de pensée, lumineuse brisure du retour de ses ondes et de leur élargissement premier, cependant que s'immobilise (dans une mouvante limite), la place antérieure de la chute de l'heure en un calme narcotique de moi pur longtemps rêvé ; mais dont le temps est résolu en des tentures sur lesquelles s'est arrêté, les complétant de sa splendeur, le frémissement amorti, dans de l'oubli, comme une chevelure languissante, autour du visage éclairé de mystère, aux yeux nuls pareils au miroir, de l'hôte, dénué de toute significa-tion que de présence.

C'est le rêve pur d'un Minuit, en soi disparu, et dont la Clar-té reconnue, qui seule demeure au sein de son accomplissement plongé dans l'ombre, résume sa stérilité sur la pâleur d'un livre ouvert que présente la table ; page et décor ordinaires de la Nuit,


Возвеститель Полночи, Случай впервые говорил о подоб-ном, ибо не создал другого часа, и потому созвездья и море отделились от Бесконечного, обмениваясь вовне видимостью взаимных пустот, дабы суть, единая с полночью, создала этот миг настоящего, абсолютного настоящего вещей.

Присутствием Полночи живет и эта тысячелетняя комната, чье загадочное убранство удерживает смутно дрожащую мысль — яркий разлом ее возвратных волн и первого наплыва, — пока в наркотическом покое чистого долгожданного «я» (в подвижных пределах) цепенеет давнее место падения отмеренного часа, не замечая, как время, остановившись, растворилось в драпиров-ках, довершая их красоту своим великолепием, как замерла в забытьи поглощенная дрожь, подобная бессильным прядям вдоль таинственно высвеченного лица — лица гостя с отсутству-ющим зеркальным взглядом, лишенным всякого смысла, кроме собственно существования.

Это чистое сновидение погруженной в себя Полночи, чья признанная Яркость одна живет в груди сумрачного свершения, подводя итог бесплодию белизной раскрытого на столе фоли-анта: заурядная страница, заурядная обстановка ночной комнаты,

Igitu

sinon que subsiste encore le silence d'une antique parole proférée par lui, en lequel, revenu, ce Minuit évoque son ombre finie et nulle par ces mots : J'étais l'heure qui doit me rendre Dur.

Depuis longtemps morte, une antique idée se mire telle à la clarté de la chimère en laquelle a agonisé son rêve, et se reconnaît à l'immémorial geste vacant avec lequel elle s'invite, pour terminer l'antagonisme de ce songe polaire, à se rendre, avec et la clarté chimérique et le texte refermé, au Chaos de l'ombre avorté et de la parole qui absolut Minuit.

Inutile, de l'ameublement accompli qui se tassera en ténèbres comme les tentures, déjà alourdies en une forme permanente de toujours, tandis que, lueur virtuelle, produite par sa propre appari-tion en le miroitement de l'obscurité, scintille le feu pur du dia-mant de l'horloge, seule survivance et joyau de la Nuit éternelle, l'heure se formule en cet écho, au seuil de panneaux ouverts par son acte de la Nuit : « Adieu, nuit, que je fus, ton propre sépulcre, mais qui, l 'ombre survivante, se métamorphosera en Éternité. »

Нгитур

если не считать неумирающего молчания древнего слова, про-возглашенного Полночью, слова, которым она, воскреснув, призывает свою тень, эту завершенную несбыточность, говоря: «Я была самоочистительным часом».

Древняя мысль, давно умерев, продолжает созерцать себя в чистых водах химеры, где угасла в конвульсиях ее мечта, и, узна-вая себя в незапамятном пустом жесте, призывает свое отраже-ние в надежде положить конец противоречию несовместимых снов и вернуться через призрачную яркость и непонятую кли-нопись к Хаосу ненаступившего мрака и несвершенного слова, снявшего обет Абсолютного с Полночи.

Обессмысленный час, когда шкафы и консоли навсегда зани-мают свои места, громоздясь в сумраке, под стать обреченным на неподвижность драпировкам, и только в неявном свечении, обязанном собственной смутной зеркальности, переливается чистое пламя алмазной дверцы стенных часов, единственной драгоценной преемницы вечной Ночи, — обес-смысленный час, изреченный отзвуками в створчатом проеме, распахнутом деяни-ем Ночи: «Прощай, ночь! Я был тобой, я был твоей гробницей, а теперь неумирающей тенью ты преобразишься в Вечность».


II.

I L Q U I T L E L A C H A M B R E E L S E P E R D D A N S L E S E S C A L I E R S

(au lieu de descendre à cheval sur la rampej

L'ombre disparue en l'obscurité, la Nuit resta avec une dou-teuse perception de pendule qui va s'éteindre et expirer en lui ; mais à ce qui luit et va, expirant en soi, s'éteindre, elle se voit qui le porte encore ; donc, c'est d'elle que, nul doute, était le battement ouï, dont le bruit total et dénué à jamais tomba en son passé.

D 'un côté si l'équivoque cessa, une motion de l'autre, dure, marquée plus pressante par un double heurt, qui n'atteint plus ou pas encore sa notion, et dont un frôlement actuel, tel qu'il doit avoir lieu, remplit confusément l'équivoque, ou sa cessa-tion : comme si la chute totale qui avait été le choc unique des portes du tombeau, n'en étouffait pas l'hôte sans retour ; et dans l'incertitude issue probablement de la tournure affirmative, pro-longée par la réminiscence du vide sépulcral du heurt en laquelle se confond la clarté, se présente une vision de la chute interrom-pue de panneaux,


II

B b I X O A H L И З K O M H A L b l И I I P O I I A A A E L Н А Л Е С Т Н И Ц Е

(вместо того, чтобы скатиться по перилам)

Когда сумерки поглотили тень, у Ночи осталось сомнительное ощущение маятника, который вот-вот замрет и пропадет сам в себе. Но в светящемся, в замирающем, в самом себе исчезающем видит Ночь свое отражение и в нем качание маятника: итак, вне сомнения, от нее самой шли эти различимые удары, этот всеобъ-емлющий, навсегда уличенный гул, падающий в прошлое.

С одной стороны, двусмысленность как бы исчезла, с другой, движение, настойчивое, усиленное повторением удара, уже (или еще) не достигало своего определения, и нынешние его взмахи, как тому и надлежало быть, вносили в двусмысленность (или в ее исчезновение) новую путаницу, словно всеобщее крушение, ознаменованное внезапным грохотом закрываемых дверей скле-па, не отрезало от мира, не задушило безвозвратного гостя; и в неуверенности, порожденной, быть может, согласием, продлен-ным памятью о пустой гробнице удара — лабиринте света, — воз-никает видение прерванного падения створок,

Igitu

comme si c'était soi-même, qui, doué du mouvement suspendu, le retournât sur soi en la spirale vertigineuse conséquente ; et elle devait être indéfiniment fuyante, si une oppression progres-sive, poids graduel de ce dont on ne se rendait pas compte, mal-gré que ce fût expliqué en somme, n'en eût impliqué l'évasion certaine en un intervalle, la cessation ; où, lorsqu'expira le heurt, et qu'elles se confondirent, rien en effet ne fut plus ouï : que le battement d'ailes absurdes de quelque hôte effrayé de la nuit heurté dans son lourd somme par la clarté et prolongeant sa fuite indéfinie.

Car, pour le halètement qui avait frôlé cet endroit, ce n'était pas quelque doute dernier de soi, qui remuait ses ailes par hasard en passant, mais le frottement familier et continu d'un âge su-périeur, dont maint et maint génie fut soigneux de recueillir toute sa poussière séculaire en son sépulcre pour se mirer en un soi propre, et que nul soupçon n'en remontât le fil arachnéen — pour que l 'ombre dernière se mirât en son propre soi, et se re-connût en la foule de ses apparitions comprises à l'étoile nacrée de leur nébuleuse science tenue d'une main, et à l'étincelle d'or du fermoir héraldique de leur volume,

Нгитур

и оно, благодаря остановленному взмаху, точно повернулось само к себе обратной стороной, двигаясь по возникшей голо-вокружительной спирали, которая без конца ускользала бы, когда б не растущий безотчетный гнет, когда бы не тяжесть, так легко объяснимая в целом, подразумевающая в какой-то миг безусловное бегство — перебой; шум удара затих, и оба они — тяжесть и бегство — смешались: ничего больше не было слыш-но, кроме нелепого биения крыльев заспанного ночного оби-тателя, напуганного внезапной вспышкой и улетающего прочь в своем неопределенном бегстве.

Неровное дыхание, царапнув стены, не было случайным оперенным взмахом последнего сомнения, а скорее привычным и долгим биением верховной эры, многочисленные демоны которой заботливо собирали вековой прах в ее гробницу, чтобы отразиться в собственной чистоте, куда ни одно подозрение не взобралось бы пауком по невидимой нити и где последняя тень могла бы заглянуть в собственное естество и узнать себя в толпе своих двойников, познанных перламутровой звездой ведомых за руку всеведущих туманностей, в то время как другая рука сжимает книгу в золотых искрах геральдической застежки,


dans l'autre ; du volume de leurs nuits ; telles, a présent, se voyant pour qu'elle se voie, elle, pure, l'Ombre, ayant sa dernière forme qu'elle foule, derrière die, couchée et étendue, et puis, devant elle, en un puits, l'étendue de couches d'ombre, rendue à la nuit pure, de toutes ses nuits pareilles apparues, des couches à jamais séparées d'elles et que sans doute elles ne connurent pas — qui n'est, je le sais, que le prolongement absurde du bruit de la fermeture de la porte sépulcrale dont l'entrée de ce puits rappelle la porte.

Cette fois, plus nul doute ; la certitude se mire en l'évidence : en vain, réminiscence d'un mensonge, dont die était la con-

séquence, la vision d'un lieu apparaissait-elle encore, telle que devait être, par exemple, l'intervalle attendu, ayant, en effet, pour parois latérales l'opposition double des panneaux, et pour vis-à-vis, devant et derrière, l'ouverture de doute nul répercutée pot le prolongement du bruit des panneaux, où s'enfuit le plumage, et dédoublée par l'équivoque exploré, la symétrie parfaite des déduc-tions prévues démentait sa réalité ; il n'y avait pas à s'y tromper c'était la conscience de soi (à laquelle l'absurde même devait servir de lieu) — sa réussite.

Elle se présente également dans l'une et dans l'autre face des parois luisantes et séculaires


книгу ночей, — и ныне видения эти созерцают себя в надеж-де, что и она, чистая Тень, будет себя созерцать, попирая по-следнюю сброшенную оболочку, расстилая впереди, на дне колодца, покровы сумрака, возвращенные чистой ночи, по-кровы всех подобных ночей, навсегда отделенные, возможно, неузнанные, бессмысленно продлевающие — я знаю это навер-ное — грохот затворяемой двери склепа, так напоминающей яму колодца.

На этот раз сомнений не было: уверенность отражается в очевидности; если лживое воспоминание — всего лишь соб-ственное продолжение, то картина места напрасно возник-ла такой, какой, к примеру, следовало быть ожидаемой паузе, чьи боковые перегородки представляли собой раздвоенный контраст, а задник и авансцена — проем или провал сомнения, где эхо продолжало гул коридора ускользанием перьев, про-ем, вскрытый познанным двусмыслием, чью реальность опро-вергала безупречная симметрия предусмотренных дедукций; ошибиться невозможно: именно самоощущение (для которого даже нелепость обретала характер места) и приводило к успеху.

Оно равным образом присутствовало на обеих стенах тыся-челетнего сверкающего коридора,

Igitu

ne gardant d'elle que d'une main la clarté opaline de sa science et de l'autre son volume, le volume de ses nuits, maintenant fermé : du passé et de l'avenir que parvenue au pinacle de moi, l 'ombre pure domine parfaitement et finis, hors d'eux. Tandis que devant et derrière se prolonge le mensonge exploré de l'infini, ténèbres de toutes mes apparitions réunies, à présent que le temps a cessé et ne les divise plus, retombées en un lourd somme, massif (lors du bruit d'abord entendu), dans le vide duquel j'entends les pulsa-tions de mon propre cœur.

Je n'aime pas ce bruit : cette perfection de ma certitude me gêne : tout est trop clair, la clarté montre le désir d'une évasion ; tout est trop luisant, j'aimerais rentrer en mon Ombre incréée et antérieure, et dépouiller par la pensée le travestissement que m'a imposé la nécessité, d'habiter le cœur de cette race (que j'entends battre ici) seul reste d'ambiguïté.

A vrai dire, dans cette inquiétante et belle symétrie de la con-struction de mon rêve, laquelle des deux ouvertures prendre, puisqu'il n'y a plus de futur représenté par l'une d'elles ? Ne sont-elles pas toutes deux, à jamais équivalentes, ma réflexion ?

Нгитур

держа в одной руке тусклый светоч своей науки, а в другой — книгу ночей, давно закрытую, завершенную, книгу будущего и прошлого, над которыми, вне времени, достигнув верхов-ной башни моего «я», безупречно властвует прозрачная тень. И пока — впереди и за спиной — длится познанная ложь бес-конечности, сумерки моих сведенных вместе двойников, уже неразделяемых иссякшим временем, вновь погружаются в тяж-кий массивный сон (как раз в то мгновение, когда впервые по-слышался звук) в пустоте, откуда доносятся пульсации моего собственного сердца. Я не люблю этого шума, меня тревожит его непререкаемая

уверенность: все слишком ясно, ясность вскрывает стремление к бегству; от излишнего блеска я мечтаю обратиться в перво-начальную, несотворенную тень, сдирая мыслью одежды на-вязанного необходимостью маскарада, поселяясь в сердце древней расы, чье биение слышу в единственном уцелевшем приюте двусмысленности.

По правде говоря, я никак не решу, какой из двух выходов выбрать в этом волнующем, безупречно симметричном строе-нии моей мечты, ибо ни один из них не приводит к будущему. Разве оба они, навек уравненные, не являются моим отражением?


Dois-je encore craindre le hasard, cet antique ennemi qui me divisa en ténèbres et en temps créés, pacifiés là tous deux en un même somme ? et n'est-il pas par la fin du temps, qui amena celle des ténèbres, lui-même annulé ?

(chuchotement)

En effet, la première venue ressemble à la spirale précédente : même bruit scandé, — et même frôlement : mais comme tout a abouti, rien ne peut plus m'effrayer : mon effroi qui avait pris les devants sous la forme d'un oiseau est bien loin : n'a-t-il pas été remplacé par l'apparition de ce que j'avais été ? et que j'aime à réfléchir maintenant, afin de dégager mon rêve de ce costume.

Ce scandement n'était-il pas le bruit du progrès de mon person-nage qui maintenant le continue dans la spirale, et ce frôlement, le frôlement incertain de sa dualité ? Enfin ce n'est pas le ventre velu d'un hôte inférieur de moi, dont la lueur a heurté le doute, et qui s'est sauvé avec un volètement, mais le buste de velours d'une race supérieure que la lumière froisse, et qui respire dans un air étouffant, d'un personnage


Должен ли я, как прежде, бояться Случая, этого древнего врага, раздвоившего меня на сотворенную темноту и сотворенное вре-мя, усыпившего и время, и темноту? И разве не упразднен он сам апокалипсисом времени, предрекшим апокалипсис темноты?

И вправду ближний ко мне виток спирали походит на преды-дущий: такой же размеренный шум, такое же легкое прикосно-вение — но поскольку все кончено, ничто меня больше не испу-гает: мой испуг, упорхнувший в обличье птицы, теперь далеко, — разве не заменил его мой прежний образ? Или то, чем я хочу отразиться, чтобы освободить мечту от ее нынешнего обличья?

Разве размеренный этот звук не был шумом шагов моего во-площения, идущего по спирали? Разве неуверенное это при-косновение не говорило о раздвоении? Ибо в конце концов не пернатая грудка скрытого во мне низшего существа, пора-женного светом сомнения и спасшегося окрыленным бегством, вбирает эту духоту, а бархатный нагрудник оцарапанного све-том потомка верховной расы,

I git и

dont la pensée n'a pas conscience de lui-même, de ma dernière fig-ure, séparée de son personnage par une fraise arachnéenne et qui ne se connaît pas : aussi, maintenant que sa dualité est à jamais séparée, et que je n'ouïs même plus à travers lui le bruit de son progrès, je vais m'oublier à travers lui, et me dissoudre en moi.

Son heurt redevient chancelant comme avant d'avoir la percep-tion de soi : c'était le scandement de ma mesure dont la réminis-cence me revint prolongée par le bruit dans le corridor du temps de la porte de mon sépulcre, et par l'hallucination : et, de même qu'elle a été réellement fermée, de même elle doit s'ouvrir mainte-nant pour que mon rêve se soit expliqué.

Il quitte la chambre.

L'heure a sonné pour moi de partir, la pureté de la glace s'établira, sans ce personnage, vision de moi — mais il emporte-ra la lumière ! — la nuit ! Sur les meubles vacants, le Rêve a agonisé en cette fiole de verre, pureté, qui renferme la sub-stance du Néant.

II г u тур

чья мысль, давно безотчетная, не осознает последнего мое-го облика, отгороженного от личности паутиной кружев, облика, незнакомого с самим собой; итак, отныне, когда эта двойственность навсегда отделена, и я не слышу сквозь от-ринутый облик шума его шагов, я хочу потеряться в нем и растворить себя в себе.

Шум удара возвращается шатким эхом той поры, когда он еще не осознал себя: мерная пульсация, продолженная памя-тью в коридорах времени, ведущих от дверп моей гробницы, п галлюцинацией: и вправду запертая, она должна сейчас от-крыться, чтобы мой сон объяснил себя.

Уходит из комнаты

Час моего ухода пробил, чистота зеркала восстановится: его высветлю я, обезличенный — видимость меня — Некто, но этот Некто унесет свет — свет ночей! На пустой крышке комода Меч-та умерла в агониях в опустевшей склянке — в этом чистом вме-стилище Небытия.


III

V I E D ' I G I T U R (SCHÈME)

Ecoute-~, ma race, avant de souffler ma bougie — le compte que j'ai à vous rendre de ma vie — Ici : névrose, ennui (ou Absolu I)

Heures vides purement négatives

J'ai toujours vécu mon âme fixée sur l'horloge. Certes, j'ai tout fait pour que le temps qu'elle sonna restât présent dans la cham-bre, et devînt pour moi la pâture et la vie — j'ai épaissi les rideaux, et comme j'étais obligé pour ne pas douter de moi de m'asseoir en face de cette glace, j'ai recueilli précieusement les moindres atom-es du temps dans des étoffes sans cesse épaissies. — L'horloge me fait souvent grand bien.

(Cela avant que son Idée n'ait été complétée ? En effet, Igitur a été projeté hors du temps par sa race.)


III

Ж И З Н Ь И Г И Т У Р А ( С Х Е М А Т И Ч Н О )

Внемли, древний мойрод! Прежде, чем задуть свечу, внемли повести моей жизни. В ней — неврастения, тоска (или Абсолютное!).

Часы пустые, безусловно, неблагоприятные

Я всегда жил, уставясь душой в стенные часы. Воистину я делал все, чтобы время, отмеренное ими, не утекало из ком-наты и стало для меня пищей, жизнью. Я уплотнил шторы и, вынужденный сидеть перед зеркалом, чтобы не усомниться в собственном существовании, кропотливо сберег в бесконечно сгущаемых тканях драгоценные атомы времени. Стенные часы стали для меня редким благом.

(Ты скажешь, так было, пока его Идея не приняла завершенной формы? В действительности пращуры вытолкнули Игитура за пределы времени).

Igitu

Voici en somme Igitur, depuis que son Idée a été complétée : — Le passé compris de sa race qui pèse sur lui en la sensation de fini, l'heure de la pendule précipitant cet ennui en temps lourd, étouffant, et son attente de l'accomplissement du futur, for-ment du temps pur, ou de l'ennui, rendu instable par la mala-die d'idéalité : cet ennui, ne pouvant être, redevient ses éléments, tantôt, tous les meubles fermés, et pleins de leur secret ; et Igi-tur comme menacé par le supplice d'être éternel qu'il pressent vaguement, se cherchant dans la glace devenue ennui et se voy-ant vague et près de disparaître comme s'il allait s'évanouir en le temps, puis s'évoquant ; puis lorsque de tout cet ennui, temps, il s'est refait, voyant la glace horriblement nulle, s'y voyant entouré d'une raréfaction, absence d'atmosphère, et les meubles, tordre leurs chimères dans le vide, et les rideaux frissonner invisible-ment, inquiets ; alors, il ouvre les meubles pour qu'ils versent leur mystère, l'inconnu, leur mémoire, leur silence, facultés et impres-sions humaines, — et quand il croit être redevenu lui, il fixe de son âme l'horloge, dont l'heure disparaît par la glace, ou va s'enfouir dans les rideaux, en trop-plein, ne le laissant même pas à l'ennui qu'il implore et rêve. Impuissant de l'ennui.

Нгитур

Таков в итоге Игитур с момента окончательного осмысле-ния Идеи. Познанное родовое прошлое тяготит его ощуще-нием завершенности, а минуты, отмеряемые маятником, пере-гоняют тоску в массивное, удушающее время и в ожидании будущего свершения создают чистое время, или чистую то-ску, неустойчивую от болезни идеальности: тоска эта, отчаясь существовать, разлагается на изначальные составляющие, но ящики и дверцы заперты и не выдают тайн. Игитур, точно предвидя угрозу вечного существования, этой смутно ощущае-мой пытки, ищет себя в зеркале недвижной тоски, но очер-тания расплываются и, кажется, вот-вот растают, как если бы он сам решил исчезнуть в провале времени; Игитур вызывает себя, заново изваивая свой облик из массивной тоски време-ни, и вдруг видит в зеркале чудовищную пустоту, видит себя окруженным разреженным исчезающим воздухом, видит, как буфеты и консоли, корчась, свивают в пустоте химеру за хи-мерой, как незаметно дрожат обеспокоенные портьеры; тогда он открывает дверцы и ящики, чтобы вызволить тайное, не-знаемое, памятное, молчащее, их человеческие способности и впечатления, и, поверив, что снова стал самим собой, замирает душой на циферблате часов, из которых время, переливаясь, ускользнуло в зеркало, или зарылось в шторы, не даруя ему даже тоски, заклинаемой, желанной. Не оставляя сил для тоски.


Il se sépare du temps indéfini et il est ! Et ce temps ne va pas comme jadis s'arrêter en un frémissement gris sur les ébènes massifs dont les chimères fermaient les lèvres avec une accablan-te sensation de fini, et, ne trouvant plus à se mêler aux tentures saturées et alourdies, remplir une glace d'ennui où, suffoquant et étouffé, je suppliais de rester une vague figure qui disparais-sait complètement dans la glace confondue ; jusqu'à ce qu'enfin, mes mains ôtées un moment de mes yeux où je les avais mises pour ne pas la voir disparaître, dans une épouvantable sensation d'éternité, en laquelle semblait expirer la chambre, elle m'apparût comme l 'horreur de cette éternité. Et quand je rouvrais les yeux au fond du miroir, je voyais le personnage d'horreur, le fantôme de l 'horreur absorber peu à peu ce qui restait de sentiment et de douleur dans la glace, nourrir son horreur des suprêmes fris-sons des chimères et de l'instabilité des tentures, et se former en raréfiant la glace jusqu'à une pureté inouïe, — jusqu'à ce qu'il se détachât, permanent, de la glace absolument pure, comme pris dans son froid, — jusqu'à ce qu'enfin les meubles, leurs monstres ayant succombé avec leurs anneaux convulsifs, fussent morts dans une attitude isolée et sévère, projetant leurs lignes dures dans l'absence d'atmosphère, les monstres figés dans leur effort dernier, et que les rideaux cessant d'être inquiets tombassent, avec une attitude qu'ils devaient conserver à jamais.


Он отсекает себя от безграничного времени — он есть! Время теперь не застынет, как некогда, тусклым подрагива-нием на громоздких эбеновых дверцах, где с гнетущим ви-дом конца сжимают губы химеры, не проникнет в перена-сыщенные складки отяжелевших драпировок, не заполонит тоской зеркало, в котором я, задыхаясь, задавленно молил не исчезать смутный, слитый со стеклом облик. Когда же нако-нец я на мгновение оторвал ладони от глаз, испуганно за-слоненных, чтобы не видеть, как облик мой тает в пугающей бездне вечности, поглощающей комнату, сам он, этот облик, вдруг предстал мне худшим ее кошмаром. И все же я снова открыл глаза в глубинах зеркала и смотрел, как это чудовище, этот жуткий призрак, поглощает по крохам остатки чувства и боли, как он вскармливает свой страх знаменательной дро-жью химер, как питается зыбкостью драпировок, как он изва-ивает себя, разрежая стекло до неслыханной прозрачности; я смотрел, покуда он не отделился, заледенев, от безукоризнен-но чистого стекла, покуда чудовища эбеновых консолей не затихли, изнемогая в конвульсивных кольцах, и не замерли в одиноких суровых позах, простерев негибкие свои очертания в исчезнувшем воздухе, точно окаменев в последнем усилии; я все смотрел, покуда шторы, обретя спокойствие, не упали, застывая в увековеченных окончательных складках.

Igitu

IV

L E C O U P D E D É S

(Au tombeau)

(SCHÈME)

Bref dans un acte où le hasard est en jeu, c'est toujours le hasard qui accom-plit sa propre Idée en s'affirmant ou se niant. Devant son existence la négation et l'affirmation viennent échouer. Il contient l'Absurde — l'implique, mais à l'état latent et l'empêche d'exister : ce qui permet à l'Infini d'être.

Н г и т у р

IV

Б Р О С О К И Г Р А Л Ь Н Ы Х К О С Т Е Й

(В гробнице)

( С Х Е М А Т И Ч Н О )

Одним словом, когда на карту поставлен Случай, именно он и является свершителем собственной Идеи, он сам утверждает себя или себя отрицает. Перед лицом его уществования отрицание иутверждение рушатся. Случай содержит в себе Абсурд — подразумевает его, но в неявной форме препятствует его уществованию: тому, что позволяет уществовать Бесконечному.


Le Cornet est la Corne de licorne — d'unicorne.

Mais l'Acte s'accomplit.

Alors son moi se manifeste par ceci qu'il reprend la Folie : admet l'acte, et, volontairement, reprend l'Idée, en tant qu'Idée : et l'Acte (quelle que soit la puissance qui l'ait guidé) ayant nié le hasard, il en conclut que l'Idée a été nécessaire. — Alors il conçoit qu'il y a, certes, folie à l 'admettre absolument : mais en même temps il peut dire que, par le fait de cette folie, le hasard étant nié, cette folie était nécessaire. A quoi ? (Nul ne le sait, il est désolé de l'humanité.)

Tout ce qu'il en est, c'est que sa race a été pure : qu'elle a en-levé à l'Absolu sa pureté, pour l'être, et n'en laisser qu'une Idée elle-même aboutissant à la Nécessité : et que quant à l'Acte, il est parfaitement absurde sauf que mouvement (personnel) rendu à l'Infini : mais que l'Infini est enfin fixé.


Рог для игральных костей, он же рог единорога.

Но шаг свершается. Таким образом его «я» проявляется в приятии Безумия, при-

знавая свершившееся и добровольно принимая Идею как Идею, а также и сам Шаг (какая бы сила ни привела к нему), он отрицает Случай и заключает, что Идея была необходима. Таким образом он понимает, что в его безусловном приятии есть неизбежная доля безумия; в то же время можно сказать, что самим фактом этого безумия он отрицает Случай, значит безумие это было необходи-мо. Для чего? (Никто не знает этого, он отделен от человечества).

Главное, что его род был беспримесным: Абсолютное дарова-ло ему эту чистоту ради чистоты, чтобы освободить его от всего, кроме Идеи, конечная цель которой — Необходимость. В самом Шаге все безупречно абсурдно, кроме (собственного) порыва к Бесконечному, но и Бесконечное в конце концов запечатлено.

I git и

SCÈNE DE THÉÂTRE ANCIEN IGITUR

Un coup de dés qui accomplit une prédiction, d'oit a dépendu la vie d'une race. « Ne siffle-~pas » aux vents, aux ombres — si je compte, comédien, jouer le tour — les 12 — Pas de hasard dans aucun sens. Ilproféré la prédiction, dont il se moque au fond. Il y a eu folie.

Igitur secoue simplement les dés — mouvement, avant d'aller rejoindre les cendres, atomes de ses ancêtres : le mouvement qui est en lui est absous. On comprend ce que signifie son ambiguïté.

Il ferme le livre — souffle la bougie, — de son souffle qui conte-nait le hasard : et, croisant les bras, se couche sur les cendres de ses ancêtres.

Croisant les bras — l'Absolu a disparu, en pureté de sa race (car il le faut bien puisque le bruit cesse).

II г u тур

ТЕАТРАЛ ЬНАЯ СЦЕНА ПРЕЖНИЙ ПГПТУР

Жребий, свершающий предсказание, от которого зависела удьбарода. «Не дуйте!» — сказано ветрам, сказано умраку. Если я, комедиант, ставлю на выигрыш — на 12 — здесь нет места случаю. Изрекает /рорючество, над которым по сути смеется. Свфшшось безумие.

Игитур просто встряхивает игральные кости, прежде чем со-единиться с прахом прародителей, с атомами их тел. Оправдан-ный для него жест. Значение его двусмысленности очевидно.

Закрывает книгу и задувает свечу: вместе с его дыханием иссякает Случай. Скрестив руки, ложится в прародитель-ский прах.

Он скрестил руки, и Абсолютное исчезло в чистоте рода (это было необходимо, ибо шум прекратился).


Race immémoriale, dont le temps qui pesait est tombé, exces-sif, dans le passé, et qui pleine de hasard n'a vécu, alors, que de son futur. — Ce hasard nié à l'aide d'un anachronisme, un person-nage, suprême incarnation de cette race, — qui sent en lui, grâce à l'absurde, l'existence de l'Absolu, a, solitaire, oublié la parole humaine en le grimoire, et la pensée en un luminaire, l'un annon-çant cette négation du hasard, l'autre éclairant le rêve où il en est. Le personnage qui, croyant à l'existence du seul Absolu, s'imagine être partout dans un rêve (il agit au point de vue Absolu) trouve l'acte inutile, car il y a et n'y a pas de hasard — il réduit le hasard à l'Infini — qui, dit-il, doit exister quelque part.

V

I L S E C O U C H E A U T O M B E A U

Ou les dés — hasard absorbé

Sur les cendres des astres, celles indivises de la famille, était le pauvre personnage, couché, après avoir bu la goutte de néant qui manque à la mer. (La fiole vide, folie, tout ce qui reste du château ?) Le Néant parti, reste le château de la pureté.


Незапамятный род, чье тяжкое время, переполняясь, об-рушилось в прошлое, древний род, волею Случая живущий единственной надеждой на будущее. Теперь, когда Случай упразднен анахронизмом, высшим воплощением рода, Некто, ощутивший в себе, благодаря Абсурду, присутствие Абсолют-ного, позабыл человеческую речь ради литер магической кни-ги, позабыл мысль — ради светоча: речь, отрицающую Случай, мысль, озаряющую сон, в котором, он возник. Некто, верящий в единственное существование Абсолютного, воображает, что он повсюду живет в сновидении (и действует в координатах Абсолютного), этот Некто полагает Шаг бессмысленным, по-скольку Случай существует и не существует, — он сводит Слу-чай к Бесконечному, где-то существующему, по его словам.

V

Л О Ж И Т С Я В Г Р О Б Н И Ц У

или жребий — поглощенный случай На пепле звезд, неотделимых от семьи, покоился некто не-

счастный, испивший каплю небытия, которой недоставало морю. (Пустой фиал, безумие — и это все, что сохранилось от родового замка?) Когда уходит Небытие, остается замок чистоты.

Roman Doubrovk ine (né en 1953) est traducteur et historien de la littérature ; il a consacré de nombreuses années à l'étude de la poésie française classique. Il est l'auteur du livre (en russe) « Stéphane Mallarmé et la Rats sie » (1998). Ses traductions de Stéphane Mal-larmé, Albert S amain, Henri de Régnier, Paul I raléry et d'autres célèbres poètes symbolistes français allient virtu-osité technique, compréhension profonde du texte original et étonnante exactitude.

Роман Дубровкин (род. 1953) — переводчик и литературовед, посвятивший многие годы освоению французской стихотворной классики. Автор монографии «Стефан Малларме и Россия« (1998). Его переводы из Стефана Малларме, Апьбера Самена, Анри де Ренье, Поля Валери и других знаменитых символистов отличаются виртуозной техникой, глубоким проникновением в текст оригинала и поразительной точностью воспроизведения.

Стефан МАЛЛАРМЕ -...

Documents

Transcript of Стефан МАЛЛАРМЕ -...