Письма Баламута

Клайв Стейплз Льюис

письма баламута

Сборник

Киев2010

© Макет. 2010

Клайв Стейплз ЛьюисПисьма Баламута

2010. – 184 с.

В книге представлены произведения классика английской ли-тературы XX века, христианского апологета Клайва Стейплза Льюиса (1898 – 1963).

«Письма Баламута» показывают духовную жизнь челове-ка как бы от противного – в форме писем старого беса к моло-дому бесу-искусителю, «Баламут предлагает тост» – их про-должение, а «Расторжение брака» – притча о том, как нелегко человеку преодолеть адское состояние духа.

Автора отличает удивительная способность говорить про-сто о черезвычайно сложных вещах, этот талант делает кни-ги Клайва Льюиса полезными для очень широкого круга чи-тателей.

СодержаниеКлайв ЛьюисПисьма Баламута ........................................ 5

Баламут предлагает тост .......................... 105

Расторжение брака ....................................... 117

Клайв Стейплз ЛьюисРодился 29 ноября 1898 года в Белфасте, в Северной Ирлан-дии. После окончания школы поступает в Оксфорд, но вскоре призывается в британскую армию. После ранения, полученного в Первую мировую войну, возвращается в университет, где закан-чивает обучение и становится преподавателем филологии.

В 1930 – 1950-х годах он фактически возглавляет литературно-дискуссионную группу «Инклинги», членом которой является и друг Льюиса, Джон Рональд Руэл Толкин. В 1954 году переезжа-ет в Кембридж, где продолжает преподавать, а в 1955 становит-ся членом Британской академии. В 1956 году Льюис регистри-рует брак с американкой Джой Дэвидмэн, умирающей от рака. В 1963 году, после смерти жены Клайв Льюис уходит с препо-давательской работы из-за проблем со здоровьем. Умер 22 но-ября того же года. Могила писателя находится во дворе церк-ви Святой Троицы в Хэдингтон Куэрри, Оксфорд.

Письма БаламутаДж.Р.Р. Толкину

Предисловие

«Письма Баламута» появились во время Второй мировой во-йны, в исчезнувшей теперь «Манчестер гардиан». Надеюсь, они не ускорили ее смерть, но одного читателя газету лишили. Какой-то сельский житель написал редактору, что просит вер-нуть подписку, ибо «почти во всех этих советах есть не только что-то неправильное, но и что-то просто бесовское».

Вообще же их приняли гораздо лучше, чем я думал. Рецен-зенты хвалили меня или бранили тем тоном, по которому ав-тор узнает, что в цель он попал. Расходились они в невероят-ном (для меня) количестве, и спрос не спадал.

Конечно, это далеко не всегда значит именно то, чего бы ав-тор хотел. Если бы вы судили о приверженности к Библии по спросу на нее, вы бы ошиблись. Примерно то же, в крохотном масштабе, случилось с «Баламутом». Такую книгу дарят крест-никам, и я заметил даже, сдерживая улыбку, что она уплывает в комнаты для гостей, чтобы жить там тихо и мирно рядом с «Жизнью пчел». Иногда ее покупают в еще более низменных целях. Одна моя знакомая увидела, что молоденькая практи-кантка, которая дала ей грелку в больнице, читает «Баламу-та», и выяснила почему.

– Понимаете, – сказала девица, – нас предупредили, что на экзамене после медицинских вопросов могут спросить, чем мы интересуемся. Лучше всего назвать разные книги. Нам дали спи-сок, штук десять самых ходких, и велели прочитать хоть одну.

Клайв Льюис6

– И вы выбрали эту?– Ну да. Она самая короткая.

Но и настоящих читателей было вполне достаточно, чтобы сейчас ответить на возможные вопросы. Самый обычный – действительно ли я «верю в дьявола».

Если дьяволом вы называете некую злую силу, самодовлею-щую извечно, как Бог, я, безусловно, отвечу: «Нет, не верю». Кроме Бога, нет ничего и никого несотворенного. Никто не может достигнуть «совершенной плохости», противополож-ной совершенной благости Божией; ведь когда мы отнимаем все хорошее – разум, память, волю, силу, само бытие, – про-сто ничего не останется.

Правильно было бы спросить, верю ли я в бесов. Верю. Ина-че говоря, я верю в ангелов и верю, что некоторые из них, злоу-потребив свободной волей, стали врагами Богу, а там и людям. Вот их мы и зовем бесами. Природа у них точно та же, что у хо-роших ангелов, только она испорчена. «Беc» противоположен «ангелу» лишь в том смысле, в каком «плохой человек» про-тивоположен «человеку хорошему». Сатана, их вождь и дик-татор, противоположен не Богу, но архистратигу Михаилу.

Что же до веры в них, я не сказал бы, что «это мой символ веры». Скорее это мое мнение.

Я верил бы в Бога, даже если бы оказалось, что никаких бе-сов нет. Пока же ничего такого не доказали, и вряд ли докажут, я думаю, что они есть. Мне кажется, так легче понять и объяснить много разных вещей – это согласуется с явным смыслом Писа-ния, и с Преданием, и мнением почти всех людей, почти во все времена; и не противоречит ничему, что доказали науки.

Казалось бы, незачем прибавлять, что вера в ангелов – пло-хих ли, хороших – не имеет ничего общего с верой в их при-вычные изображения. Казалось бы – но, увы, не кажется. Бе-сов рисуют с крыльями летучей мыши, ангелов – с крыльями

Письма Баламута 7

птичьими не потому, что хоть кто-нибудь убежден, будто нрав-ственное зло обращает перья в перепонку, а потому, что люди любят птиц больше, чем нетопырей. У ангелов – крылья, что-бы хоть как-то выразить легкость и скорость свободной ду-ховной силы. Ангелы – почти как люди, ибо мы не знаем раз-умных существ, кроме человека. Существа, стоящие выше нас в иерархии бытия, надо изображать символически, если изо-бражать их вообще. Тут уж не важно, бесплотны они или у них есть тела, которых мы не можем представить.

Дело не только в том, что изображения – символические, но и в том, что разумные люди всегда это знали. Греки не думали, что боги – точно такие, как прекрасные мужчины и женщи-ны, которых ваяли скульпторы. Судя по их стихам, бог «явля-ется» смертным, уподобляясь на время человеку. Христиан-ское богословие обычно объясняло так и «явления» ангелов. Псевдо-Дионисий говорил в V веке, что только невежды пола-гают, будто духи и впрямь подобны крылатым людям.

В изобразительных искусствах эти символы постепенно вы-рождались. У ангелов Фра Анджелико – и в позе, и на лице – мы видим мир и силу небес. Позже, у Рафаэля, появляются упитанные дети и, наконец, слащавые, слезливые, хилые анге-лочки прошлого века, чахлые гурии викторианского рая, на-столько похожие на барышень, что только постный вид спасает их от фривольной пошлости. Вот этот символ – очень вред-ный. В Писании увидеть ангела – страшно; ему приходится творить: «Не бойся». Ангелочек выглядит так, будто сейчас скажет: «Ну-ну-ну!..»

Литературные символы опасней – труднее понять, что это символ. Лучше всего они у Данте. Перед ангелами мы благо-говейно трепещем. Бесы, как заметил Рескин, так злы, наглы и бесстыжи, что, наверное, гораздо больше похожи на насто-ящих, чем демоны у Мильтона, которые так величественны и


романтичны, что вводят в большой соблазн (ангелы у Миль-тона обязаны слишком многим Гомеру и Рафаэлю). Но самый вредоносный из всех – Мефистофель у Гёте. Ту серьезную, не-устанную, беспокойную сосредоточенность на себе, которая и есть знак ада, являет совсем не он, а Фауст. Остроумный, разу-мный, вежливый, легкий Мефистофель помог утвердиться ил-люзии, что зло освобождает.

Иногда обычный человек избегает ошибки, которую совер-шил великий, и я твердо решил писать так, чтобы мои симво-лы не сьехали хотя бы в эту сторону. Юмор дает возможность взглянуть на самого себя. Что бы ни приписывали мы суще-ствам, чей грех – гордыня, юмора у них быть не может. Сатана, говорит Честертон, пал от собственной тяжести. Мы должны изображать ад как место, где все носятся со своим достоин-ством, все важны, неприветливы и всех терзают невеселые стра-сти – зависть, самолюбие, досада. Это – общее; а остальное, на мой взгляд, зависит от века и от характера.

Я люблю летучих мышей куда больше, чем бюрократов. Живу я в административном веке. Самое большое зло творят теперь не в мрачных притонах и вертепах, которые описывал Диккенс, даже не в концлагерях – там мы видим результаты. Его зачинают и рождают (предлагают, поддерживают, разра-батывают) в чистых, теплых, светлых кабинетах аккуратные, чисто выбритые люди, которым и голоса повышать не надо. Поэтому мой ад похож на учреждение полицейского государ-ства или на деловое предприятие.

Мильтон говорит, что «дьявол с дьяволом держит союз». Но как? Не дружат же они! Существо, способное к дружбе, – не дьявол. Мой символ помог мне и здесь. Земной его прооб-раз показал мне, что официальное сообщество может держаться только страхом и корыстью. На поверхности все гладко. Гру-бить высшим слишком опасно; если нагрубить равным, они


насторожатcя, когда вы еще не готовы к нападению. Ведь прин-цип всей организации – «пес ест псов». Каждый только и ду-мает, как бы подсидеть другого, оболгать, обличить, погубить; каждый умеет ударить в спину, вежливо осклабясь. Прекрасные манеры, участливая мина, услуги и улыбки – тонкая корочка. Время от времени она лопается и вырывается лава злобы.

Символ помогает мне и развеять нелепую фантазию, будто бесы с истинным бескорыстием стремятся к Злу (непременно с большой буквы). Плохие ангелы, как и плохие люди, исклю-чительно практичны. Мотива у них два. Во-первых, они боят-ся наказания; в тоталитарном государстве есть лагеря, а в моем аду есть «исправительные дома». Во-вторых, они как бы го-лодны. Я выдумал, что бесы едят (в духовном смысле) и друг друга, и нас. Даже здесь, на земле, мы видели, как стремятся некоторые пожрать, переварить другого; сделать так, чтобы он думал их мыслями, чувствовал их чувствами, ненавидел их ненавистью, досадовал их досадой, а они тешили через него свое себялюбие. Конечно, он обязан убрать куда-нибудь свои страстишки. Не хочет? Нет, какой эгоизм!

Здесь, на Земле, это нередко называют «любовью». Я при-думал, что в аду это называют голодом. Только там голод силь-нее, насыщение – полнее. Тело не мешает, и более сильный бес (он – дух) может просто всосать, вобрать другого, а потом под-питываться порабощенным собратом. Вот для чего (придумал я) нужны им человеческие души и другие бесы. Вот почему са-тана хотел бы заполучить всех детей Евы и все воинства небес-ные. Он мечтает о дне и часе, когда поглотит все и сказать «я» можно будет только через него. Этот мерзкий паук – его из-вод, его версия той безграничной щедрости, с какой Бог обра-щает орудия в слуг, а слуг – в сынов, чтобы они смогли в кон-це концов соединиться с Ним в совершенной любви, ибо Он дал им свободу быть личностью.


Однако, как в сказке братьев Гримм, «это мне только присни-лось». Это – символ, миф. Поэтому для тех, кто читает «Ба-ламута», не так уж важно, что я думаю о бесах. Те, кто в них верит, примут мой символ как реальность; те, кто не верит, – как олицетворение понятий, и книга будет аллегорией. Но это почти безразлично. Я хотел не гадать о жизни бесов, а увидеть под новым углом человеческую жизнь.

Мне сказали, что я не первый на этом поприще, в XVII веке писали письма от лица дьявола. Я такой книги не видел. Ка-жется, цель ее была чисто политическая. А вот долг «При-знаниям порядочной женщины» Стивена Маккенны я охот-но признаю. Связь не так уж явственна, но там вы найдете тот самый нравственный перевертыш – черное названо белым, бе-лое – черным, и юмор обусловлен тем, что у «1-го лица» со-вершенно нет юмора. Думаю, мыслью о духовном каннибализ-ме я обязан в какой-то мере жутким эпизодам «поглощения» из незаслуженно забытого «Путешествия на Арктур» Дэви-да Линдсея.

Я не заслужил комплимента, который мне делали, предпо-лагая, что я много изучал нравственное и аскетическое богос-ловие, а потом, словно спелый плод, как бы упала эта книга. Они забыли, что есть и другой, вполне надежный путь, иску-шения и соблазны можно изучить проще. «Явило сердце мне всю злобу зла», и в других сердцах я не нуждаюсь.

Меня часто просили продолжить «Письма Баламута», но много лет мне очень не хотелось этого делать. Никогда не пи-сал я с такой легкостью, никогда не писал с меньшей радостью. Легкость, конечно, вызвана тем, что принцип бесовских писем, раз уж ты его придумал, действует сам собой, как лилипуты и великаны у Свифта, или медицинская и этическая философия «Едгина», или чудесный камень у Энсти. Дай ему волю – и пиши хоть тысячи страниц. Настроить разум на бесовский лад


легко, но неприятно, во всяком случае, забавляет это недол-го. От напряжения у меня как бы сжало дух. Мир, в который я себя загонял, говоря устами беса, был трухлявым, иссохшим, безводным, скрежещущим, там не оставалось ни капли радо-сти, свежести, красоты. Я чуть не задохнулся, пока не кончил книгу, а если бы писал дальше, удушил бы читателей.

Кроме того, меня раздражало, что книга моя – такая, а не другая, хотя «другую» никто не смог бы написать. Советы беса-руководителя бесу-искусителю надо было бы уравнове-сить советами архангела ангелу. Без этого образ человеческой жизни как-то скособочен. Но даже если бы кто-то гораздо луч-ший, чем я, добрался до таких высот, каким слогом он бы пи-сал, в каком стиле? Стиль и в самом деле неотторжим от смыс-ла. Простой совет тут не годился бы, каждое слово должно издавать райское благоухание. А теперь не разрешают писать, как Траерн, хоть бы вы и могли, – современная проза «функци-ональна» и потому утратила половину своих функций. (Чест-но говоря, «идеал стиля» предписывает не только «форму», но и «содержание».)

Годы шли, неприятные чувства забывались, я все чаще ду-мал о разных вещах, о которых надо бы сказать через беса. «Писем» я твердо решил больше не писать, и в голове у меня вертелось что-то вроде лекции или беседы. Я то забывал ее, то вспоминал, как вдруг «Сатердэй Ивнинг пост» попросил меня что-нибудь дать, – и пистолет выстрелил.

К.C. Льюис.


Вступление

Я не собираюсь объяснять, как в мои руки попала та перепи-ска, которую я теперь предлагаю вниманию общества.

Есть два равносильных и противоположных заблуждения относительно бесов. Одни не верят в них, другие верят и пи-тают к ним ненужный и нездоровый интерес. Сами бесы рады обеим ошибкам и с одинаковым восторгом приветствуют и ма-териалиста, и любителя черной магии.

Советую моим читателям помнить, что дьявол – отец лжи, и не все, что говорит Баламут, следует считать правдой, даже с его собственной точки зрения.

Я не устанавливал личности тех, кто упомянут в письмах. Однако не думаю, что, например, отец Игл или мать подопеч-ного описаны достоверно. В аду, как и на земле, умеют под-крашивать мысли в угоду своим намерениям.

В заключение должен добавить, что я не пытался уточнить хронологию писем. Мне кажется, что чаще всего дьявольский принцип датировки никак не связан с земным временем, и потому я не стал его воспроизводить. История второй миро-вой войны могла интересовать Баламута только в той степе-ни, в какой она повлияла на духовное состояние интересую-щего его человека.

К.С. Льюис.Модлин Колледж, 1941.


Письмо первое

Мой дорогой Гнусик!Я вижу, ты следишь за чтением своего подопечного и за тем, чтобы он вращался в кругу своих друзей-материалистов. Но мне кажется, ты немного наивен, полагая, что аргументы смо-гут вырвать его из объятий Врага. Это было бы возможно, живи он несколькими веками раньше. Тогда люди еще пре-красно умели отличать доказанное от недоказанного, и уж если что-то доказано, они и верили в это. Тогда еще не теряли свя-зи между мыслью и делом и как-то могли изменить свою жизнь сообразно умозаключению. Это мы исправили при помощи еженедельной прессы и других средств. Твой подопечный с младенчества привык к тому, что в его голове кружится одно-временно добрая дюжина несовместимых воззрений. Концеп-ции он воспринимает, прежде всего, не как истинные или лож-ные, а как теоретические или практические, устаревшие или современные, банальные или смелые. Самоуверенная тарабар-щина, а не аргументы, поможет тебе удержать пациента вда-ли от церкви. Не трать времени на то, чтобы убедить его в ис-тинности материализма: лучше внуши ему, что материализм силен или смел, что это философия будущего.

Доводы неприятны тем, что бой приходится вести на терри-тории Врага. Он ведь тоже умеет убеждать; однако в той про-паганде, какую я предлагаю тебе, Он, как показывает наш мно-говековой опыт, не идет ни в какое сравнение с нашим отцом. Доказывая, ты пробуждаешь разум подопечного, а если разум проснется, кто предугадает результат? Даже если при каком-то повороте мысли случится так, что в выгоде будем мы, ты затем обнаружишь, что отвлек внимание от потока непосредствен-ных переживаний, плавающих на поверхности, и самым пагуб-ным образом направил его в глубину. Твоя же задача как раз в


том, чтобы приковать внимание подопечного к постоянно ме-няющимся чувственным впечатлениям. Учи его называть этот поток «настоящей жизнью» и не позволяй задумываться над тем, что он имеет в виду. Помни: в отличие от тебя, твой подо-печный – не бесплотный дух. Ты никогда не был человеком (в этом – отвратительное преимущество нашего Врага) и потому не можешь представить себе, как они порабощены обыденным. У меня был подопечный, крепкий атеист, который занимался иногда в Британском музее. Однажды, когда он читал, я заме-тил, что его мысли развиваются в опасном направлении. Враг наш, конечно, тут же оказался рядом. Не успел я оглянуться, как моя двадцатилетняя работа начала рушиться. Если бы я поте-рял голову и прибегнул к доводам, все пошло бы насмарку. Но я не настолько глуп. Я тотчас сыграл на той струнке моего подо-печного, которая больше всего была под моим контролем, и на-мекнул, что сейчас самое время пообедать. Враг, по-видимому, сделал контрвыпад (никогда невозможно точно подслушать, что Он говорит), то есть дал понять, что эти размышления важнее обеда. Наверное, так оно и было, потому что, когда я сказал: «Да, это слишком важно, чтобы заниматься этим на голодный желудок», подопечный заметно повеселел. А когда я добавил: «Лучше вернуться сюда после обеда и тогда подумать как сле-дует», он уже был на полпути к двери. Когда он вышел на ули-цу, победа была за мной. Я показал ему разносчика газет, выкри-кивающего дневные новости, и автобус № 73; и, прежде чем он коснулся подножки автобуса, он уже непоколебимо верил, что, какие бы странные вещи и мысли ни приходили в голову, ког-да уединишься с книгами, здоровая доза «настоящей жизни» (под которой он, то есть я, подразумевал автобус и разносчика) сразу покажет, что таких вещей «просто нет». Он знал, что из-бежал опасности, и позднее любил говорить о «том неизъяс-нимом чувстве реальности, которое надежно защитит от край-


ностей чистой логики». В настоящее время он благополучно пребывает в доме отца нашего.

Улавливаешь, в чем тут дело? Благодаря процессам, которые мы пустили в ход несколько веков тому назад, людям почти не-возможно верить в незнакомое и непривычное – у них перед глазами всегда есть знакомое и привычное. Набивай до отказа своего подопечного обычностью вещей. Но не вздумай исполь-зовать науку (я имею в виду науку настоящую) как средство про-тив христианства. Наука вынудит его задуматься над реально-стями, которых он не может ни коснуться, ни увидеть. Среди современных физиков есть печальные тому примеры. А если уж ему непременно нужно барахтаться в науке, пусть займется эко-номикой или социологией. Не давай ему убежать от этой бес-ценной «действительной жизни». Пусть лучше совсем не ви-дит научной литературы. Внуши ему, что все это он уже знает, а то, что ему удается подхватить из случайных разговоров и слу-чайного чтения, –«достижения современной науки». Помни, ты там для того, чтобы его обманывать. Судя по высказывани-ям некоторых из вас, молодых бесов, можно подумать, что вы поставлены учить их!

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо второе

Мой дорогой Гнусик!Весьма досадно было узнать, что твой подопечный обратился. Не тешь себя надеждой, что избежишь положенного наказания (хотя я уверен, что в минуты успеха ты не тешишь себя надеж-дами). Надо спасать положение. Не нужно отчаиваться – сотни людей, обратившихся взрослыми, немного побыли в стане Вра-га, исправились, и теперь они с нами. Все привычки подопечно-го, и душевные, и телесные, льют воду на нашу мельницу.


Один из великих наших союзников в нынешнее время – сама церковь. Пойми меня правильно. Я говорю не о той Церкви, которую мы видим объемлющей пространство и время, уко-рененной в вечности, грозной, как полки со знаменами. Это зрелище, признаюсь, способно устрашить самых смелых иску-сителей. Но, к счастью, та Церковь невидима для людей. Твой подопечный видит лишь недостроенное здание в псевдоготи-ческом стиле на неприбранном строительном участке. Войдя же внутрь, он увидит местного бакалейщика с елейным вы-ражением лица, а тот предложит ему лоснящуюся маленькую книжку, где записано содержание службы, которое никто тол-ком не понимает, и еще книжечку в потертом переплете, со-держащую искаженные тексты разных религиозных песнопе-ний, в большинстве своем плохих и напечатанных к тому же мелким шрифтом. Когда он сядет на свое место и оглядится, он увидит как раз тех соседей, которых он избегал. Тебе следует в полной мере их использовать. Пусть его мысли перескакивают со слов «Тело Мое» к лицам и обратно. При этом, конечно, никакого значения не имеет, что за люди сидят на скамейках. Ты, может быть, знаешь, что кто-то из них – великий воин в стане Врага. Не важно. Твой подопечный, слава нашему отцу, от природы глуп. Если только кто-то из них плохо поет, носит скрипучие сапоги, нелепо одет или отрастил двойной подборо-док, твой подопечный легко поверит, что в религии этих смеш-ных и нелепых людей должно быть что-то смешное и нелепое. Как ты знаешь, сейчас в голове подопечного обитает представ-ление о «христианстве», которое он называет «духовным», но это сильно сказано. Его голова забита хитонами, сандали-ями, доспехами, босыми ногами. Тот простой факт, что люди, окружающие его в церкви, одеты по-современному, стал для него (разумеется, бессознательно) настоящим камнем прет-кновения. Не давай этому камню выйти на поверхность и не


позволяй подопечному спрашивать себя, какими же он желал бы видеть прихожан. Следи за тем, чтобы все его представле-ния были посмутнее; потом в твоем распоряжении будет це-лая вечность, и ты сможешь развлекаться, наводя в нем ту осо-бую ясность, которой отличается ад.

Максимально используй разочарование и упадок, которые неминуемо настигнут его в первые же недели по обращении. Враг попускает это разочарование на пороге каждого челове-ческого дела. Оно появляется, когда мальчик, зачарованный историей Одиссея, начинает учить греческий. Оно же появля-ется, когда влюбленные поженились и учатся жить вместе. Во всяком человеческом деле есть переход от мечтаний к действи-тельности. Враг идет на риск, связанный с этим разочаровани-ем, так как лелеет надежду, что эти отвратительные маленькие создания станут Его свободными приверженцами и служителя-ми. Он вечно называет их «сыны», с упорным пристрастием унижая весь духовный мир неестественной любовью к двуно-гим. Не желая лишать их свободы, Он отказывается силой ве-сти их к целям, которые поставил перед ними. Он хочет, чтобы они «шли сами». Здесь-то и кроются наши возможности. Но помни, что здесь же скрыта и опасность для нас. Уж если они пройдут благополучно через период сухости, они будут мень-ше зависеть от своих эмоций и искушать их станет труднее.

До сих пор я писал тебе так, словно люди, сидящие на со-седних скамьях, не дают никаких разумных поводов к разоча-рованию. Когда же твой подопечный знает, что дама в неле-пой шляпке – страстная картежница, а человек в скрипучих сапогах – скряга и вымогатель, твоя задача много легче. Ты просто мешай ему думать: «Если я, такой, какой я есть, могу считать себя христианином, почему недостатки моих соседей по скамье доказывают, что их религия – просто лицемерие и привычка?»


Ты спросишь, возможно ли, чтобы столь очевидная мысль миновала его? Возможно, дорогой Гнусик, вполне возможно! Обращайся с ним поразумнее, и это просто не придет ему в го-лову У него еще нет прочной связи с Врагом, а потому нет ис-тинного смирения. Сколько бы он ни говорил о своей грехов-ности, даже на коленях, все это – лепет попугая. В глубине души он ещё верит, что оказал большую честь нашему Врагу, когда обратился, и думает, что выказывает большое смирение, ходя в церковь вместе с ограниченными, скучными людьми. Удержи-вай его в таком состоянии как можно дольше.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо третье

Мой дорогой Гнусик!Я очень рад тому, что ты рассказал мне об отношениях под-шефного с матерью. Непременно воспользуйся возможностя-ми, которые здесь открываются.

Враг намерен продвигаться от центра души к ее окраинам, все больше и больше подчиняя поведение нашего подопечного новому идеалу. В любую минуту Он может добраться и до от-ношений с матерью. Ты должен опередить Его. Не теряй связи с нашим коллегой Лизоблюдом, который опекает эту даму. Соз-дай в его семье атмосферу постоянной раздражительности и еже-дневных колкостей. При этом полезны следующие методы:

1) Удерживай внимание подопечного на его внутренней жиз-ни. Он думает, что обращение развивается «внутри него», и потому смотрит внутрь, на «состояние своей души», или, точ-нее, на ту версию этих состояний, которую ты ему подсунешь. Поощряй его всячески в этом «самоанализе» и отвращай его взор от простейших обязанностей, направляя к целям высоким и духовным. Обыграй полезнейшую черту человека – прене-


брежение к будничному и страх перед ним. Доведи подопеч-ного до того, чтобы он часами копался в себе, но при этом не обнаружил черт, которые совершенно ясно видны каждому, живущему или работающему с ним.

2) Без сомнения, ты никак не запретишь ему молиться за свою мать, но постарайся обезвредить его молитвы. Последи за тем, чтобы он всегда их видел «высокими и духовными», что-бы он связывал их с состоянием ее души, а не с ее ревматизмом. Тут два преимущества. Первое: его внимание будет приковано к тому, что он почитает за ее грехи, а под ними он, при небольшой твоей помощи, будет подразумевать те ее особенности, которые ему неудобны и его раздражают. Таким образом, даже когда он молится, ты сможешь растравлять раны от обид, нанесенных ему за день. Это операция нетрудная, а тебя она развлечет. Вто-рое: его представления о ее душе очень неточны, а часто и про-сто ошибочны, и потому он в какой-то степени будет молиться за воображаемую личность; твоя же задача состоит в том, что-бы день ото дня эта личность все меньше и меньше походила на его настоящую мать – острую на язык даму, с которой он встре-чается за обедом. Со временем ты должен довести его до того, чтобы ни одна мысль и ни одно чувство из его молитв не изли-лось на его действительные отношения с матерью. У меня были пациенты, которых я так хорошо держал в руках, что им ничего не стоило в один миг перейти от пылкой молитвы за душу жены или сына к побоям и оскорблениям. Третье: когда два человека много лет живут вместе, обычно бывает так, что у одного из них есть интонация или выражение лица, которых другой просто вынести не может. Используй и это. Пусть в сознании твоего подопечного полнее всплывет та особая манера хмурить брови, которую он приучился не любить с детства, и пусть он заметит, как сильно ее не любит. Пусть он скажет матери, что она знает, как это раздражает его, и нарочно хмурится. Если ты правиль-


жизнь? Как все его сомнения мигом стали для него смехотвор-ными? Я знаю, что он говорил самому себе: «Да, конечно, так всегда и было. Все ужасы были одинаковы. Сначала становилось все хуже и хуже, меня как будто загоняли в бутылочное горлыш-ко, и именно в тот момент, когда я думал, что это конец, – ужасы кончались, становилось хорошо. Когда рвали зуб, боль нараста-ла, – а потом вдруг зуба нет. Дурной сон переходил в кошмар – и я просыпался. Человек все умирает и умирает, и вот – он уже вне смерти. Как я мог сомневаться в этом?»

И когда он увидел тебя, он увидел и Их. Я знаю, как все было. Ты отпрянул ослепленный, ибо тебя они поразили силь-нее, чем его поразили бомбы. Какое унижение, что эта тварь из праха и грязи могла стоять, беседуя с духами, перед которыми ты, дух, мог только ползать! Вероятно, ты надеялся, что ужас и вид иного, чужого мира разрушит его радость. Но в том-то все и горе, что Они и чужды глазам смертных, и не чужды. Вплоть до этого мира он не имел ни малейшего представления о том, как Они выглядят, и даже сомневался в Их существовании. Но когда он увидел Их, он понял, что он Их всегда знал. Он по-нял, какую роль каждый из Них играл в его жизни, когда он думал, что с ним нет никого. И вот он мог сказать Им, одному за другим, не «Кто ты?», а «Значит, это все время был ты!». Все, что он увидел и услышал при встрече, пробудило в нем воспоминания. Он смутно ощущал, что всегда был окружен друзьями, с самого детства посещавшими его в часы одиноче-ства, и теперь наконец это объяснилось. Он обрел музыку, ко-торая таилась в глубине каждого чистого и светлого чувства, но все время ускользала от сознания. И, узнавая Их, он стал Им родным прежде, чем тело его успело охладеть. Только ты остался ни при чем по своей глупости.

Он увидел не только Их. Он увидел и Его. Эта низкая тварь, зачатая в постели, увидела Его. То, что для тебя – огонь, осле-


пляющий и удушающий, для него теперь свет прохладный, сама ясность и носит облик Человека. Тебе хотелось бы ото-ждествить его преклонение перед Врагом, его отвращение к себе и глубочайшее сознание своих грехов (да, Гнусик, теперь он видит их яснее, чем ты) с твоим шоком и параличом, ког-да ты угодил в смертоносную атмосферу Сердца Небес. Но это ерунда. Страдать ему еще придется, однако они радуются этим страданиям. Они не променяли бы их ни на какие зем-ные удовольствия. Все те прелести чувств, сердца или разума, которыми ты мог бы искушать его, даже радость добродете-ли, теперь, при сравнении, для него – как побрякушки разма-леванной бабы для мужчины, узнавшего, что та, которую он любил всю жизнь и считал умершей, жива и стоит у дверей. Он поднят в мир, где страдания и радость – безусловные цен-ности, и вся наша арифметика теряет свой смысл. И вот сно-ва мы сталкиваемся с необъяснимым. Наша главная беда (по-мимо никчемных искусителей, вроде тебя) – промахи нашего исследовательского отдела. Если бы мы только могли разню-хать, чего Он в действительности хочет! Увы, это знание, само по себе столь ненавистное и неприятное, необходимо для на-шей власти. Иногда я просто прихожу в отчаяние. Меня под-держивает лишь убеждение, что наш реализм, наш отказ от всякой ерунды и трескучих фраз должен победить. А пока я займусь тобой...

В высшей степени искренне и все сильнее тебя любящий дядя Баламут.

Перевод Н.Л. Трауберг при участии Т.О. Шапошниковой.

Баламут предлагает тост(Ад. Выпускной банкет бесов-искусителей. Ректор училища, д-р Подл, предложил выпить за здоровье гостей. Баламут, почет-ный гость, встал, чтобы провозгласить ответный тост:)

«Ваше неподобие и вы, немилостивые господа!Вошло в обычай на таких банкетах обращаться прежде всего

к тем, кто только что окончил курс и вскорости начнет рабо-ту искусителя. Охотно подчиняюсь. Я помню, с каким трепе-том ожидал первого назначения, и надеюсь – нет, уверен, – что каждый из вас немного волнуется сегодня. Путь открыт! Ад вам в помощь! Мы ждем от вас многого. Если же не дождем-ся, сами знаете, что будет.

Ни в коей мере не хотел бы угасить тот полезный, здравый страх, тот упорный ужас, который только подстегнет вас. Ча-сто будете вы завидовать людям, которые как-никак забыва-ются сном! Однако я все же приободрю вас, обрисовав ны-нешнюю ситуацию.

Наш многоунижаемый ректор в своей речи как бы просил прощения за скупость предложенных нам яств. Конечно, его вины здесь нет, но невозможно отрицать, что души, чьими мука-ми мы питаемся, – самого низкого качества. Искусство лучших наших поваров не в силах придать им маломальский вкус.

Где Генрих VIII, где Фарината, пускай хотя бы Гитлер? Тут было что поесть, было что истерзать! Какая злоба, какая же-стокость, какой эгоизм – не хуже наших! А как отбивались! Огнем жгло...

Что же мы видим сейчас? Вот ели мы мэра со взятками. Не знаю, как вы, а я лично не обнаружил той зверской, страстной


жадности, которая придает такой вкус воротилам прошлого столетия. Я убежден, что это – мелкий человечек, который глупо шутил, когда брал деньги, и глупо обличал нечестность, когда говорил речи, и тихо сползал сюда, к нам, сам того не замечая, – просто потому, что «все берут». Были тут и ту-шеные прелюбодеи. Нет, скажите мне, где в этой теплой тюре пламенная, яростная, буйная страсть? На мой вкус, это беспо-лые дураки, которых занесло в чужую постель, – реклам на-смотрелись, боялись старомодности, доказывали кому-то, что они «нормальны» или просто делать им было нечего. Честно сказать, меня, отведавшего Мессалины и Казановы , чуть не стошнило. Профсоюзный лидер под желтым соусом – получ-ше, он все-таки принес немало вреда. Как-никак по его вине лилась кровь, люди голодали, тирания сменяла свободу – но что толку? Он почти и не думал об этих достойных целях. Не ими он жил. Партийная линия, собственный вес, а главное – рутина, рутина...

Но суть не в том. Да, поживиться нечем; однако, надеюсь, вы – не рабы чревоугодия. Посмотрим, нет ли других, более весомых достижений.

Прежде всего, смотрите, сколько тут всего! Качество – хуже некуда, зато такого количества душ (если это души) еще не бы-вало.

Мало того, казалось бы, такие души – нет, кляксы от душ – и губить не стоит; но ведь Враг почему-то решил, что их сто-ит спасать! Поверьте, решил. Молодые, неопытные искусите-ли представить себе не могут, как мы крутились, как вертелись, чтобы изловить их.

Трудность именно в том, что они ничтожно мелки. Они, мерзавцы, такие тупые, такие пассивные, так зависят от среды! Буквально никак не доведешь их до той свободы выбора, при которой грех становится смертоносным. Заметьте, надо их до-

Баламут предлагает тост 107

вести – и все, дальше идти нельзя, там другая опасность, они могут раскаяться. А не доведешь – пойдут в лимб, ни в рай, ни в ад они не годятся. Не стали, говоря строго, людьми – что ж, опускайтесь ниже человека, многим даже нравится.

Выбирая то, что Враг назвал бы «дурным», существа эти почти (или совсем) не отвечают за свои действия. Им непо-нятно, откуда взялись и что означают нарушенные ими запре-ты. Совесть их невозможно отслоить от социума, от среды. Конечно, мы старались. чтобы язык еще больше все запутал – скажем, взятку они называют «чаевыми» или «подарком». Искуситель должен прежде всего превратить их выбор в при-вычку (достигается повторением), а потом, что очень важно, – в принцип, который они готовы отстаивать. Тогда все пойдет как по маслу. Простая зависимость от среды, – может ли ки-сель устоять? – становится кредо, идеалом:«Как все, так и я». Сперва они просто не видели запрета, теперь у них что-то вроде убеждений. Истории они не знают и зовут нравствен-ный закон Врага «пуританским» или «буржуазным». Так в самой их сердцевине возникает плотный, твердый сгусток – они упорно идут, куда шли, и отвергают соблазны. Сгусток не-велик, они ничего не знают о нем (они вообще мало знают), это не пламя какое-нибудь (куда там, не хватит чувств, да и во-ображения!), он даже аккуратненький, скромненький, слов-но камешек. Однако дело свое он делает: наконец они по соб-ственной воле отвергают так называемую благодать.

Итак, мы вправе сделать два оптимистических вывода: 1) улов очень велик – вкуса в нем нет, зато не грозит голод, и 2) мастерство наших искусителей стало поистине виртуозным. Но есть и третий, быть может, самый важный.

Душ, чьи разложение и гибель дают нам возможность если не пировать, то не голодать, – душ этих, повторю я, все боль-ше, а вот великих грешников – все меньше. Все меньше лю-


наше училище. Наполним бокалы. Но что я вижу? Что за див-ный запах? Не ошибся ли я? Беру обратно все мои сетования. Несмотря ни на что, в наших погребах есть фарисейское, са-мого высшего сорта. Прекрасно, прекрасно... Нет, просто, как в старое, доброе, время! Втяните этот запах, господа! Посмо-трите вино на свет! Знаете ли вы, как его делают? Чтобы по-лучился такой букет, загоняют в одну бочку фарисеев разного типа – тех, кто особенно ненавидел друг друга на земле. Одни помешались на правилах, мощах и четках, другие – на унылой суровости и мелких, ритуальных отказах (от карт, от вина, от театра). Зато и те и другие уверены в своей праведности, а раз-ница между их воззрениями и тем, чего хочет Враг, почти бес-конечно велика. Живой в их вере была лишь ненависть к дру-гим исповеданиям, брань – их благовествование, клевета – их псалом. Как ненавидели они друг друга там, где светит солнце! Насколько больше ненавидят теперь, когда соединены наве-ки! Очутившись вместе, они так удивились, так разозлились, нераскаянная злоба так растравила их, что напиток – поисти-не огненный. Такой, понимаете ли, темный пламень. Худо нам будет, друзья мои, когда исчезнет с земли то, что большинство людей зовет «религией»! Явление это поставляет нам прелю-бопытнейшие, превосходнейшие грехи. Изысканный цветок нечестия растет лишь под сенью святости. Нигде не пожина-ем мы столько, сколько на ступенях алтаря.

Ваше темнейшество, ваши неподобия и вы, немилостивые господа, выпьем же за наше адоспасаемое училище!»

Перевод Н.Л. Трауберг.

Расторжение брака*

ПредисловиеБлейк писал о браке Неба и Ада. Я пишу о расторжении это-го брака не потому, что считаю себя вправе спорить с гением, – я даже не знаю толком, что он имел в виду. Но, так или иначе, люди постоянно тщатся сочетать небо и ад. Они считают, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, тер-пения, а главное – времени, можно как-то совместить и то, и это, приладить их друг к другу, развить или истончить зло в до-бре, ничего не отбрасывая. Мне кажется, что это тяжкая ошиб-ка. Нельзя взять в путь все, что у тебя есть, иногда приходится даже оставить глаз или руку. Пути нашего мира – не радиусы, по которым, рано или поздно, доберешься до центра. Что ни час, нас поджидает развилка, и приходится делать выбор. Даже на биологическом уровне жизнь подобна дереву, а не реке. Она движется не к единству, а от единства, живые существа тем бо-лее разнятся, чем они совершеннее. Созревая, каждое благо все сильнее отличается не только от зла, но и от другого блага.

Я не считаю, что всякий, выбравший неверно, погибнет, он спасется, но лишь в том случае, если снова выйдет (или будет вы-

* Заглавие книги может ввести в заблуждение: на самом деле речь идет от-нюдь не о разводе. Автор намекает на книгу английского художника и поэта Уильяма Блейка «Бракосочетание Неба и Ада» (1793). В ней утверждается, что Добро и Зло – только две стороны единого мира, что они необходимы друг другу, что они питаются друг от друга. В форме притчи-видения Льюис полемизирует с этой точкой зрения. Он изображает Ад в виде большого го-рода, откуда время от времени едет автобус, чтобы отвезти обитателей Пре-исподней в Рай. Эта «экскурсия» показывает, как нелегко преодолеть «ад-ское» состояние духа, показывает, что брак Добра и Зла невозможен.


веден) на правильный путь. Если сумма неверна, мы исправим ее, если вернемся вспять, найдем ошибку, подсчитаем снова, и не исправим, если просто будем считать дальше. Зло можно ис-править, но нельзя перевести в добро. Время его не врачует. Мы должны сказать «да» или «нет», третьего не дано. Если мы не хотим отвергнуть ад, или даже мир сей, нам не увидеть рая. Если мы выберем рай, нам не сохранить ни капли, ни частицы ада. Там, в раю, мы узнаем, что все при нас, мы ничего не потеряли, даже если отсекли себе руки. В этом смысле те, кто достойно совершил странствие, вправе сказать, что все – благо, и что рай всюду. Но пока мы здесь, мы не вправе так говорить. Нас под-стерегает страшная ошибка: мы можем решить, что все на свете – благо, и всюду – рай. «А как же земля?» – спросите вы. Мне кажется, для тех, кто предпочтет ее небу, она станет частью ада, для тех, кто предпочтет ей небо – частью рая.

Об этой небольшой книжке скажу еще две вещи. Во-первых, я благодарен писателю, имени которого не помню. Рассказ его я читал несколько лет назад в ослепительно пестром американ-ском журнале, посвященном так называемой научной фантасти-ке, и позаимствовал идею сверхтвердого, несокрушимого веще-ства. Герой посещает не рай, а прошлое, и видит там дождевые капли, которые пробили бы его, как пули, и бутерброды, кото-рые не укусишь – все потому, что прошлое нельзя изменить. Я с неменьшим (надеюсь) правом перенес это в вечность. Если автор того рассказа прочитает эти строки, пусть знает, что я ему бла-годарен. И второе: прошу читателя помнить, что перед ним – выдумка. Конечно, в ней есть нравственный смысл, во всяком случае, я к этому стремился. Но самые события я придумал, и ни в коей мере не выдаю их за то, что нас действительно ждет. Меньше всего на свете я пытался удовлетворить любопытство тех, кого интересуют подробности вечной жизни.

Расторжение брака 119

* * *Почему-то я ждал автобуса на длинной уродливой улице. Смер-калось, шел дождь. По таким самым улицам я бродил часами, и все время начинались сумерки, а дождь не переставал. Время словно остановилось на той минуте, когда свет горит лишь в нескольких витринах, но еще не так темно, чтобы он веселил сердце. Сумерки никак не могли сгуститься во тьму, а я никак не мог добраться до мало-мальски сносных кварталов. Куда бы я ни шел, я видел грязные меблирашки, табачные ларьки, длин-ные заборы, с которых лохмотьями свисали афиши, и те книж-ные лавчонки, где продают Аристотеля. Людей я не встречал. В городе как будто не было никого, кроме тех, кто ждал авто-буса. Наверно, потому я и встал в очередь.

Мне сразу повезло. Не успел я встать, как маленькая бойкая женщина прямо передо мной раздраженно сказала спутнику:

– Ах, так? А я возьму и не поеду! – и пошла куда-то.– Не думай, – с достоинством возразил мужчина, – что мне

это нужно. Ради тебя стараюсь, чтоб шуму не было. Да разве кому-нибудь до меня есть дело? Куда там…

И он ушел. «Смотри-ка, – подумал я, – вот и меньше на два челове-

ка».Теперь я стоял за угрюмым коротышкой, который, метнув

на меня злобный взгляд, сказал соседу:– Из-за всего этого хоть не езжай…– Из-за чего именно? – спросил его высокий краснолицый

мужчина.– Народ черт знает какой, – пояснил коротенький.Высокий фыркнул и сказал не то ему, не то мне:– Да плюньте вы! Нашли кого бояться.Я не реагировал, и он обратился к коротенькому:


– Значит, плохи мы для вас?И тут же ударил его так сильно, что тот полетел в канаву.– Ничего, ничего, пускай полежит, – сказал он неизвестно

кому, – я человек прямой, не дам себя в обиду.Коротенький не стремился занять свое место. Он медленно

заковылял куда-то, а я не без осторожности встал за высоким. Тут ушли под руку два существа в брюках. Оба визгливо хихи-кали (я не смог бы сказать, кто из них принадлежит к какому полу), и явно предпочитали друг друга месту в автобусе.

– Ни за что не втиснемся!.. – захныкал женский голос че-ловека за четыре до меня.

– Уступлю местечко за пять монет, – сказал кто-то.Зазвенели деньги. Раздался визг, потом хохот. Женщина ки-

нулась на обманщика, очередь сомкнулась, и место ее исчез-ло. Когда пришел автобус, народу оставалось совсем немного. Автобус был прекрасен. Он сиял золотом и чистыми, яркими красками. Шофер тоже сиял. Правил он одной рукой, а дру-гой отгонял от лица липкий туман.

Очередь взвыла:– Ничего устроился!– Форсу-то, форсу!– Ух, смазал бы я его!Шофер, на мой взгляд, не оправдывал таких эмоций, раз-

ве что твердо и хорошо вел машину. Люди долго давили друг друга в дверях, хотя там было достаточно места. Я вошел по-следним. Пол-автобуса оказалось пустым, я сел в сторонке, не проходя вперед. Однако тут же ко мне подсел косматый чело-век, и автобус тронулся.

– Вы, конечно, не возражаете, – сказал косматый. – Я сра-зу увидел, что вы смотрите на них, как я. Не пойму, чего они едут! Им там не понравится. Сидели бы тут. Вот мы – дело другое.


– А тут им нравится? – спросил я.– Да как везде, – отвечал он. – Кино есть, ларьки есть, вся-

кие развлечения. Никакой интеллектуальной жизни. Но что им до того? Со мной, конечно, произошла ошибка. Надо бы мне сразу уехать, но я пытался их расшевелить. Нашел кое-кого из старых знакомых, хотел создать кружок… Ничего не вышло. Опустились. Я, правда, и раньше не очень-то верил в Сирила Бреллоу, писал он слабо, но он хоть разбирался в искусстве. А сейчас – одна спесь, одно самомнение. Когда я стал читать ему свои стихи… Постойте, надо бы и вам взглянуть.

Я с ужасом увидел, что он вынимает из кармана очень мно-го покрытых машинописью листов, и начал быстро объяснять, что забыл очки, но сам себя перебил.

– Смотрите-ка, – воскликнул я, – мы летим. Действитель-но, мы летели. Под нами сквозь мглу и дождь виднелись мо-крые крыши, и крышам этим не было конца.

Косматый поэт недолго терзал меня, беседу нашу прервали, но узнал я о нем довольно много. Как выяснилось, ему удиви-тельно не повезло. Родители не понимали его, ни в одной из пяти школ не разглядели и не оценили его дарований. К до-вершению бед, он был из тех, кому абсолютно не подходит экзаменационная система. В университете он догадался, что несправедливости эти не случайны, а вызваны нашей экономи-ческой системой. Капитализм, оказывается, не только угнета-ет рабочих, но и портит вкус, и притупляет ум. Догадавшись об этом, он стал коммунистом, но тут Россия заключила союз с капиталистическими странами, он снова оказался не у дел, и уклонился от призыва. Неприятности, связанные с этим, его вконец озлобили. Он решил ехать в Америку, но Америка всту-пила в войну. Тогда он понял, что новая поэзия найдет приют лишь в Швеции, но бюрократия и мещане его туда не пусти-ли. Туго было и с деньгами. Отец, человек тупой и отсталый,


давал ему гроши. И девушка его обидела. Он думал, она взрос-лый, современный человек, а оказалось, она мещанка с моно-гамным комплексом. Он же, надо сказать, особенно не терпит собственничества. В общем, больше выдержать он не мог. Он бросился под поезд.

Я вздрогнул, но он не заметил этого.Однако ему и тут не повезло. Его направили в серый город.

По ошибке, конечно. «Вот увидите, – сказал он, – обратно поедут все, кроме меня». Он-то останется. Он знает, что там его, конечно, ждет слава. А сейчас, поскольку у меня нет оч-ков, он прочитает мне отрывок, который не понял и не оце-нил Сирил Бреллоу…

Тут нас и прервали. По всему автобусу негромко кипели склоки и одна, в конце концов, перекипела через край. За-сверкали ножи, засвистели пули, но никого не ранило. Когда все утихло, я оказался цел и невредим, но почему-то на другом месте. И сосед у меня был другой, неглупый с виду, толстоно-сый, в котелке. Я выглянул в окно. Мы поднялись так высоко, что внизу все слилось воедино. Я не различал ни рек, ни по-лей, ни гор, и мне показалось, что под нами, куда ни глянь – улицы серого города.

– Какой-то город дурацкий, – начал я, – ничего не пойму! На улицах никого нет. А раньше тут было много народу?

– Нет, – отвечал толстоносый. – Дело в том, что у нас здесь все очень склочные. Прибудет кто-нибудь, поселится и сразу поссорится с соседом. За неделю доходит до того, что рядом жить нельзя. Места много, все уже переругались и уехали. Се-лится он на соседней улице, а если там тоже найдется сосед, передвигается еще дальше. В конце концов он строит себе на отшибе новый дом. Тут это просто – представь себе дом – и готово. Так город и растет.

– А улицы стоят пустые?


– Вот именно. И время тут другое. Эта остановка, где мы жда-ли, за тысячи километров от того места, куда прибывают с зем-ли. Все, кого вы видите, живут недалеко от остановки, но доби-раются до нее много столетий по нашему времени.

– А где же те, кто раньше прибыл? Ведь не они первые?– Вот именно. Не они. Те еще дальше продвинулись, пере-

махнули, так сказать. Жуткая даль… Там, где я живу, есть при-горок, а один здешний житель завел телескоп. Мы разглядели огоньки. Дома друг от друга миль за тысячу. То-то и плохо. Я думал, увижу этих, исторических… А никого нет.

– Если бы они вовремя вышли, они бы успели к автобу-су?

– Как вам сказать… вообще-то да. Но они не хотят, эти все – Тамерлан, Чингиз-хан, Генрих VIII…

– Не хотят?– Вот именно. Ближе всех Наполеон. У нас двое ходили его

смотреть. Они, конечно, давно вышли, еще до меня, а верну-лись при мне. Теперь мы знаем, где его дом. Маленькое такое пятнышко, а кругом пустота, ничего нет.

– Они там были?– Вот именно. Дом у него большой, длинный, окон много,

всюду свет. От меня, конечно, не разглядишь. Так, вроде го-ловки булавочной…

– А его самого они видели?– Вот именно. Заглянули в окно.– Что же он делал?– Ходил взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда, как маятник.

Они целый час глядели, а он все ходит и ходит. И приговари-вает : «Это Ней виноват… Это Сульт виноват… Жозефина ви-новата… Россия виновата… Англия…» Маленький, жирнень-кий, усталый какой-то, ходит и ходит.

– Значит, город так и будет расти? – спросил я.


– Вот именно, – отвечал толстоносый, – но можно при-нять меры.

– Какие же?– Между нами говоря, этим я сейчас и занимаюсь. Что у нас

плохо? Склочность, вы скажете? Нет. Таков человек. Он и на земле таким был. Плохо то, что здесь нет потребностей. Все у нас доступно, правда – не первый сорт, зато делать ничего не надо, только представь себе – и готово. Другими словами, у нас нет экономической базы для совместной жизни. Если бы людям был нужен настоящий магазин, они бы около него и селились. Общество зиждется на нужде. Тут-то я и вмешаюсь. Я еду не ради здоровья. Честно говоря, вряд ли мне там понравится. Но если я привезу к нам вниз настоящие вещи, тут же возникнет спрос. Открою дельце, люди ко мне стянутся. Централизация! На них на всех двух улиц хватит. Мне – выгода, им – польза.

– Вы думаете, если им придется жить рядом, они будут мень-ше ссориться?

– Как вам сказать… Поставим вопрос иначе. Их можно бу-дет утихомирить. Заведем полицию. Вобьем в них порядок (тут он понизил голос). Все лучше… Безопасней…

– А какая опасность? – начал я, но он толкнул меня, и я по-нял, что надо спросить иначе.

– Простите, – начал я снова, – если им все так доступно, зачем им настоящие вещи?

– Ну, как же! Им нужно, чтобы дом защищал от дождя.– А эти не защищают?– Конечно, нет. Куда им!– Зачем же их строить?Он нагнулся ко мне.– Все ж, безопасней как-то… – прошептал он, – вроде бы

вернее… Теперь-то ничего, а вот потом… Сами понимаете…– Что? – спросил я, невольно понижая голос.


Он что-то беззвучно произнес, словно думал, что я умею читать движения губ.

– Говорите громче, – сказал я.– Скоро стемнеет, – еле внятно пробормотал он.– Вы хотите сказать, – уточнил я, – что ночь действитель-

но настанет? Он кивнул.– А при чем тут дома? – спросил я. – Ну… Кому тогда при-

ятно оказаться без крова…– Почему?Он что-то сказал так быстро и тихо, что я несколько раз по-

просил его повторить. Наконец, он повторил довольно серди-то, – те, кто шепчет, часто сердятся – и я спросил по забыв-чивости громко:

– Кто это «они»? Чего вы боитесь? Почему они выйдут, когда стемнеет? Чем защитит воображаемый дом?

– Эт-та что такое? – крикнул высокий пассажир. – Разбол-тались! Шепчутся, видите ли! Слухи распускают! Эй, Айки, заткнись! Кому говорю!

«Так его!», «Черт-те что!», «Управы на них нет!», «И кто их пустил!», «Так его!» – закричали пассажиры.

Толстый, чисто выбритый человек, сидевший перед нами, обернулся ко мне.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я поневоле услышал часть вашего разговора. И где только берутся эти темные пред-рассудки! Простите... Ну конечно, чистая выдумка! Нет ни ма-лейших оснований полагать, что сумерки сменятся тьмой. В образованных кругах на это смотрят иначе. Странно, что вы не слышали… Теперь мы считаем, что этот слабый, мягкий свет сменится зарей. Понемногу, конечно, постепенно. А что до страсти к «настоящим вещам», о которой говорил наш друг, то это грубый материализм. Что с них взять? Отсталые люди, привязаны к земному… Для нас это истинно духовный город


(да, при всех его недостатках, он духовен) – как бы детская, где творческий человек, освобожденный от уз материи, про-бует крылья. Возвышенная мысль!

Пока шли эти разговоры, в автобусе понемногу становилось светлее. Грязно-серое пространство за окнами стало жемчуж-ным, потом бледно-голубым, потом ярко-синим. Нигде не было ни пейзажей, ни солнца, ни звезд, только сияющая бездна. Я опустил стекло, вдохнул благоуханный и прохладный воздух, но тут мой культурный собеседник страшно заорал: «Какого черта!», навалился на меня и резко поднял стекло.

– Вы что?Я огляделся. Автобус был залит ярким, жестким светом. Уви-

дев лица моих спутников, я содрогнулся. Одни были иссохшие, другие – распухшие, одни – по-идиотски злобные, другие – со-вершенно пустые, но все какие-то линялые и перекошенные. Ка-залось, если свет станет ярче, они развалятся на куски. В авто-бусе было зеркало, и я вдруг увидел свое лицо.

А свет все разгорался.

Над нами снова нависла скала. Она шла отвесно и вверх и вниз, дна я не различал, а поверхность была темной и мшистой. Мы поднимались вверх. Наконец, мы увидели вверху ярко-зеленую тонкую черточку, ровную, как струна. Вскоре мы до-стигли ее и заскользили над поросшей травою равниной, по которой текла большая река. Мы явно спускались – верхушки высоких деревьев были все ближе. Вдруг автобус встал. Мы под-прыгнули на сиденьях. Спутники мои ринулись гурьбой к выхо-ду, толкаясь и бранясь на все лады. Я остался один и услышал, как за закрытой дверью в ясной тишине поет жаворонок.

Вышел и я. Было светло и прохладно, как летним утром, минуты за две до восхода солнца, но само пространство пока-залось мне иным, незнакомым, каким-то особенно большим,


словно и небо здесь дальше и поляна просторней, чем на ма-леньком шарике Земли. Я как бы вышел наружу, и даже Сол-нечная Система была теперь домашней, почти игрушечной. Мне стало свободно и страшновато, и от обоих этих чувств я не отделался до конца описываемых здесь событий. Опи-сать эти чувства я не могу и вряд ли добьюсь того, что вы, чи-тая мой отчет, будете о них помнить, и у меня просто руки опускаются – как же передать, как выразить то, что я видел и слышал.

Сперва я, разумеется, взглянул на своих спутников, еще сто-явших у автобуса, хотя кое-кто и сделал два-три неуверенных шага. Взглянул и обомлел. Теперь, на свету, они казались про-зрачными – совсем прозрачными, когда стояли между мной и светом, и мутноватыми, когда стояли в тени. Говоря строго, они были призраками. Их можно было и не видеть, как грязь на оконном стекле. Трава под их ногами не сминалась, даже капли росы не осыпались на землю.

Потом я увидел все иначе. То ли в уме, то ли в глазах моих что-то сдвинулось, и люди стали обычными, а трава и деревья очень плотными и весомыми, так что по сравнению с ними люди казались прозрачными. Догадка мелькнула в моем мозгу, я наклонился и попробовал сорвать ромашку. Стебель рваться не стал. Он даже не откручивался, вообще не двигался, хотя я ободрал о него руки и весь вспотел. Ромашка была твердой не как дерево и не как железо, а как алмаз. Рядом с ней лежал ма-ленький листок. Я попытался его поднять, сердце чуть не ра-зорвалось, но немножко я этот листок приподнял. Однако тут же и выронил – он был тяжелее мешка с углем. Я стоял, тяжело дышал и глядел на ромашку, как вдруг заметил, что вижу траву сквозь свои ступни. Значит, и я – призрак. Мне стало до тош-ноты страшно. «Вот это да! – подумал я. – Попался!..»

– Не хочу, не хочу! – закричал кто-то. – Нервы не выдержат!


Мимо меня к автобусу пронесся призрак женского пола. Больше я его не видел.

Прочие топтались на месте.– Эй, как вас! – сказал шоферу высокий. – Когда обратно

поедем?– Можете и совсем не ехать, – отвечал шофер. – Сколько

хотите, столько здесь и будете!– Просто смешно, – прошептал кто-то мне на ухо. Ко мне

подошел боком один из самых тихих и приличных призра-ков.

– Путаница какая-то. Зачем этому сброду здесь торчать? Нет, вы посмотрите на них. Их ничто не радует. Им дома луч-ше. Они даже не знают, что делать.

– Я и сам не знаю, – сказал я, – а вы?– Я? Меня сейчас встретят. Меня ждут. Мне-то беспокоить-

ся не о чем. Но, знаете, не так-то уж приятно, когда они тут ки-шат. Да я затем и ехал, чтобы от них избавиться!

Он отошел от меня. Я осмотрелся. Никто не кишел, наобо-рот, было на удивление пусто, так пусто, что я едва различил куч-ку призраков, за которой мирно сияла зеленая равнина. Прав-да, где-то вдали виднелись не то облака, не то высокие горы. Порой мне удавалось разглядеть какие-то леса, глубокие доли-ны и даже города на высоких склонах, порой все это исчезало. Горы были невообразимо высоки, я не мог охватить их взгля-дом. За ними брезжил свет, на земле лежали длинные тени, но солнце не появлялось.

Время шло, и я наконец увидел, что к нам идут люди. Они так сверкали, что я различил их издалека и сперва не понял, люди ли это. Они приближались, земля дрожала под их тяже-лыми шагами. Ступали они по мокрой траве, она сминалась под их ногами, роса осыпалась на землю, и снизу поднимал-ся запах свежести. Одни были одеты, другие обнажены. Но


обнаженные были нарядны, а одежды не скрывали прекрас-ных очертаний тела. Меня поразило, что ни про кого нельзя сказать, сколько ему лет. У нас на земле мы видим иногда му-дрость на лице младенца или веселую простоту старика. Здесь каждый был и стар и молод. Люди приближались, и я ощущал смутную тревогу. Два призрака заорали и кинулись к автобу-су, остальные сгрудились поплотнее.

Сверкающие люди подошли совсем близко, и я понял, что каждый идет к кому-то из нас. «Сейчас навидаемся трогатель-ных сцен, – подумал я. – Может, неделикатно на них смотреть?» И я отошел, словно хотел исследовать местность. Справа рос-ли большие красивые кедры. Я направился к ним. Идти было трудно. Твердая трава с непривычки резала ноги, и я ступал как русалочка Андерсена. Пролетела птица, я ей позавидовал. Она была здешняя, настоящая, как трава. Под ее весом согнулся бы стебель и роса посыпалась бы на землю.

За мной пошел высокий человек, вернее, высокий призрак, а за ним – один из сияющих людей или сияющих духов.

– Ты что, не узнал меня? – крикнул он Призраку, и я поне-воле обернулся. Сияющий Дух был одет, а лицо у него свети-лось такой радостью, что я чуть не заплясал на месте.

– Черт меня дери! – сказал Призрак. – Увидишь – не по-веришь. Нет, Лэм, это уже черт знает что. А как же Джек? Ты вот расплылся до ушей, а Джек, Джек-то как?

– Он здесь, – отвечал дух. – Ты его скоро увидишь, если останешься.

– Да ты же его убил!– Верно, убил. А теперь все в порядке.– В порядке, значит? Это для тебя, что ли? А он, бедняга,

мертвый лежит…– Не лежит он! Говорю тебе, ты его увидишь. Он тебе кла-

нялся.


тинным шотландцем), если я тебе скажу, что я все это знаю. Я давно заметил, что память тебя немного подвела. Лучше спро-си меня, о чем хотел.

– Я уже не хочу, – сказал я. – Мне уже не страшно, хотя и любопытно. Скажите: хоть кто-нибудь остался? Могут они остаться? Есть у них выбор? Зачем они едут сюда?

– Неужели ты не слышал о refrigerium? Такой ученый че-ловек мог бы прочитать об этом у Пруденция или у Иеремии Тейлора.

– Слово я как будто встречал, но не помню, что оно значит.– Оно значит, что у погибших душ бывают каникулы, пере-

мены, экскурсии, если хочешь…– Экскурсия в рай?– Да. Для желающих. Конечно, они, по глупости, редко того

желают. Их больше тянет на землю. Там они морочат голову бедным дурачкам, которых вы зовете медиумами, или подгля-дывают за своими детьми, или таскаются по библиотекам, смо-трят, есть ли спрос на их книги.

– А здесь они могут остаться?– Могут. Вот император Траян остался у нас.– Как же так? Разве приговор не окончательный? Разве из

ада можно перейти в рай?– Это зависит от того, что ты вкладываешь в это слово.

Если душа покидает серый город, значит, он был для нее не адом, а чистилищем. Да и здесь, где мы сидим, еще не рай, не самый рай, понимаешь? Это, скорее, преддверие жизни, но для тех, кто останется, это уже рай. А серый город – пред-дверие смерти, но для тех, кто не ушел оттуда, это – ад, и ни-что другое.

Видимо, он понял, что я озадачен, и заговорил снова.– Сынок, тебе сейчас не понять вечности. Давай сравним

это с земной жизнью, там ведь то же самое. Когда добро и зло


созреют, они обретают обратимую силу. Не только эта доли-на – вся прошлая жизнь – рай для спасенных. Не только тот город, но и вся жизнь – ад для погибших. Люди на земле этого не понимают. Они говорят о временном страдании: «Это ни-что не изгладит», и не знают, что блаженство окрасит и преоб-разит все прошлое. Они говорят о греховной усладе «я согла-сен на любую цену», и не ведают, что погибель обращает в боль усладу греха. И то, и это начинается в земной жизни. Прошлое святого преображается – раскаянный грех и ушедшая скорбь окрашиваются красками рая. Прошлое нечестивца уходит во мрак. Вот почему, когда здесь взойдет солнце, а там, внизу, на-станет ночь, блаженные скажут «мы всегда были в раю», по-гибшие – «мы всегда были в аду». И никто не солжет.

– Разве это не жестоко?– Погибшие скажут не точно так, слова будут иные. Один ска-

жет, что он служил своей стране, права она была или нет, дру-гой – что он все отдал искусству… третий, прости его, Господи, – что он слушался начальства, и все – что они были верны себе.

– А блаженные?– Ну, блаженные… Помнишь мираж? У них все наоборот.

Они думали, что идут пустыней, юдолью скорби, и вдруг ви-дят, что это был сад, где бьет животворный родник.

– Значит, правы те, кто говорит, что рай и ад существуют лишь в сознании?

– Что ты! Не кощунствуй. Ад, оно верно – сознание, вер-ней не скажешь. И если мы сосредоточимся на том, что в со-знании, то скорей всего очутимся в аду. Но рай не в сознании. Рай реальней реального. Все, что реально – от рая. Все тлен-ное – истлеет, осыпется, только сущее пребудет.

– Неужели можно выбирать после смерти? Мои друзья като-лики удивятся – для них ведь души чистилища уже спасены. Уди-вятся и протестанты – для них ведь смерть закрывает выбор.


– Быть может, и те, и другие правы. Не мучай себя такими мыслями. Ты не поймешь соотношения между временем и вы-бором, пока не выйдешь за их пределы. Не для того ты послан сюда. Тебе нужно понять, как происходит выбор, а это ты пой-мешь, если будешь смотреть.

– Мне и тут не все ясно, – сказал я. – Что именно выбирают те, кто не остался. Честно говоря, я других пока не видел.

– Мильтон был прав, – сказал мой учитель. – Всякая погиб-шая душа предпочтет власть в аду служению в раю. Она что-нибудь да хочет сохранить ценою гибели, что-нибудь да ценит больше радости, то есть больше правды. Вспомни – испорчен-ный ребенок скорее останется без обеда, чем попросит про-щения. У детей это зовется капризами, у взрослых этому есть сотни имен – гнев Ахилла, горечь Кориолана, достоинство, уважение к себе.

– Значит, никто не погиб из-за низких грехов? Скажем, из-за похоти?

– Нет, бывает… Человек чувственный гонится поначалу за ничтожным, и все же реальным наслаждением. Его грех – са-мый простительный. Но время идет, наслаждается он все мень-ше, а стремится к этому все больше. Он знает, что надеяться не на что, и все-таки жертвует покоем и радостью, чтобы кор-мить ненасытную похоть. Понимаешь, он вцепился в нее мерт-вой хваткой.

Учитель помолчал немного, потом опять заговорил.– Ты увидишь, они выбирают по-всякому. На земле и пред-

ставить себе нельзя, что тут встречается. Был у нас недавно один ученый человек. Там, в земной жизни, его интересовала только жизнь загробная. Поначалу он размышлял, потом по-дался к спиритам. Он бегал на эти сеансы, читал лекции, из-давал журнал. И ездил – выспрашивал тибетских лам, прохо-дил какие-то посвящения в глубинах Африки. Он все искал


доказательств, он ими насытиться не мог. Если кто думал о другом, он бесился. Наконец, он умер и пришел сюда. Дума-ешь, он успокоился? Ничуть. Здесь все просто жили загробной жизнью, никто ею не занимался. Доказывать было нечего. Он остался не у дел. Конечно, признай он, что спутал средство с целью, посмейся он над самим собой – все бы уладилось. Но он не хотел. Он ушел в тот город.

– Как странно!.. – сказал я.– Ты думаешь? – и учитель зорко посмотрел на меня. – А

ведь это есть и в тебе. Немало на свете людей, которым так важно доказать бытие Божие, что они забывают о Боге. Слов-но Богу только и дела, что быть! Немало людей так усердно на-саждало христианство, что они и не вспомнили о словах Хри-ста. Да что там. Так бывает и в мелочах. Ты видел книголюбов, которым некогда читать, и филантропов, которым не до бед-ных. Это – самая незаметная из всех ловушек.

Мне захотелось поговорить о чем-нибудь другом, и я спро-сил, почему здешние люди, если они такие добрые, не пойдут в тот город спасти призраков. Почему они просто выходят на-встречу? Казалось бы, от них можно ожидать более деятель-ной любви?

– Ты и это потом поймешь, – отвечал он. – Пока что ска-жу, что они и так прошли навстречу призракам гораздо боль-ше, чем ты думаешь. Мы прерываем странствие и возвраща-емся ради одной надежды на их спасение. Конечно, это нам в радость, но дальше идти бесполезно. Здоровый человек не спасет безумца, если сойдет с ума.

– А как же те, кто в автобус не влез?– Каждый, кто хочет, влезает. Не бойся. Есть только два

вида людей – те, кто говорит Богу: «Да будет воля Твоя», и те, кому Бог говорит: «Да будет твоя воля». Все, кто в аду, сами его выбрали. Ни одна душа, упорно и честно жаждущая


радости, туда не попадет. Алчущие насытятся. Стучите, и от-ворят вам.

Тут беседу нашу прервал тонкий голос, говоривший с нео-писуемой скоростью. Мы оглянулись и увидели двух женщин: призрачную и светоносную. Говорила призрачная, а ее спут-ница никак не могла вставить слово.

– Ах, душенька, я просто извелась, – тараторила Дама-При-зрак, – сама не знаю, как я вырвалась. Мы собрались ехать к вам с Элеонор, условились, я ей сто раз сказала: «На углу Боль-шой Клоачной», я ведь ее знаю, никак не вдолбишь, а перед домом этой мерзавки… ну, Марджори Бэнкс… я стоять не на-мерена… она со мной так обошлась… ужас… я дождаться не могла, когда тебе расскажу… ты-то поймешь, что я была пра-ва… я попыталась с ней вместе жить, мы туда вместе прибы-ли , все обговорили, она стряпает, а я веду дом… казалось бы, тут уж можно отдохнуть… но с ней что-то случилось, она аб-солютно, совершенно ни с кем не считается… в общем я ска-зала: «Вы свое отжили, а мне сюда попадать рано»… Ах, ты ведь не знаешь, я забыла… меня убили, буквально зарезали… да-да… Он не хирург, а коновал… мне бы еще жить да жить… а в этой чудовищной больнице меня заморили голодом… и ни-кого там не дозовешься, а я …

Призрачная дама отошла так далеко, что больше я ничего не услышал, терпеливая спутница ушла вместе с ней.

– Что ты задумался, сынок? – спросил учитель.– Я расстроился, – отвечал я. – Мне кажется, ей не за что

гибнуть. Она не плохая, просто глупая, говорливая, старая, и привыкла ворчать. Ей бы заботы и покоя, может, она бы и ста-ла лучше.

– Да, она была такой, как ты говоришь. Может, она и сей-час такая. Тогда она вылечится, не бойся. Тут все дело в том, сварливый ли она человек.


– А какой же еще?– Ты не понял. Дело в том, сварливый она человек или одна

сварливость. Если остался хоть кусочек человека, мы его ожи-вим. Если осталась хоть одна искра под всем этим пеплом, мы раздуем ее в светлое пламя. Но если остался один пепел, дуть бесполезно, он только запорошит нам глаза.

– Как же может быть сварливость без человека?– Потому и трудно понять ад, что понимать почти нечего, в

прямом смысле слова. Но и на земле так бывает. Давай вспом-ним: сперва ты злишься, и знаешь об этом, и жалеешь. Потом, в один ужасный час, ты начинаешь упиваться злобой. Хорошо, если ты снова жалеешь. Но может придти время, когда некому жалеть, некому даже упиваться. Сварливость идет сама собой, как заведенная. Ну, хватит об этом. Ты здесь, чтобы слушать и смотреть. Обопрись на мою руку и пойдем погуляем.

Я словно вернулся в детство, когда меня водили за руку. Идти и впрямь стало легче, настолько легче, что я порадовал-ся тому, как укрепились мои ноги, пока не взглянул вниз и не увидел, какие они прозрачные. Наверное, и чувства мои обо-стрились только потому, что учитель был со мной. Я различал новые запахи, крохотные цветы в траве, оленя за деревьями. К учителю подошла пантера и потерлась, громко мурлыкая, об его ногу.

Видели мы и призраков. Самым жалким из них была одна женщина, прямо противоположная той, с единорогами. Она как будто и не понимала, что просвечивает насквозь. Спер-ва я никак не мог догадаться, что она делает, зачем так извива-ется всем своим почти невидимым телом и так гримасничает прозрачно-серым лицом. Потом до меня дошло, что она, как ни странно, пытается обольстить кого-нибудь из духов. По-видимому, она и не знала, что бывает другой вид общения. На-конец, она кинула: «Ну и кретины!», и побрела к автобусу.


Я спросил учителя про единорогов.– Может, и помогло, – ответил он. – Ты прав – он хотел ее

попугать – не потому, что страх полезен (он вреден), а потому, что она без этого не могла и на секунду забыть о себе.

Встретили мы и призраков, которые явились лишь затем, чтобы поведать об аде. Таких было больше всего. Одни (на-верное, из нас, преподавателей), собирались читать тут лек-ции и привезли массу карточек, карт и таблиц, а один – даже диапозитивы . Другие припасли анекдоты о знаменитостях, которых они встречали там, внизу. Третьи, самые многочис-ленные, просто считали, что они выше здешних, потому что много перенесли. Все были заняты собой и о здешней жизни слушать не хотели. Они никому не давали сказать ни слова, а убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.

Как оказалось, их желание рассказать об аде – только раз-новидность желания расширить ад, перенести его сюда, на Небо. Были тут призраки важные, призывавшие блаженных вырваться на волю из душной тюрьмы. Были призраки дело-витые, предлагавшие перекрыть реку, срубить деревья, пере-бить зверей, построить железную дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, верески и мох. Были призраки-материалисты, сообщавшие, что загробной жизни нет, а здесь – одни миражи. Были и простые старомодные привидения, пытавшиеся хоть кого-нибудь напугать. Я удивился, но учитель объяснил мне, что и на земле многие пугают, чтобы самим не пугаться.

Видел я и совсем удивительных призраков, которые одоле-ли огромные расстояния до остановки только для того, что-бы сообщить, как они презирают радость. И не то перетер-пишь, лишь бы сказать в лицо этим ханжам, этим святошам, этим чистюлям, этим слюнтяям, этим бабам, как им на них на-плевать!

– Как же все они сюда проникли? – спросил я.


– Именно такие нередко остаются, – отвечал учитель. – Тот, кто ненавидит добро, ближе к нему, чем тот, кто о нем не ду-мает, или тот, кто считает, что оно у него в кармане.

– Эй, гляди! – сказал учитель.Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за ними, как встре-

тились еще один призрак и светлый дух. Сперва мне показалось, что призрака я вроде знаю, но потом я понял, что я просто видел на земле его фотографии. Он был знаменитым художником.

– Господи! – воскликнул он, оглядевшись.– Ты хочешь о чем-то Его попросить? – сказал Дух.– То есть как это? – не понял Призрак.– Ты же Его позвал.– А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: «Черт!»… или что-

нибудь такое. В общем… ну, сами понимаете… хорошо бы все это написать.

– Ты сперва погляди.– Что, у вас писать не разрешают?– Нет, пожалуйста, только надо сперва посмотреть.– Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!Дух покачал головой, сверкая волосами.– Тут это ни к чему, – сказал он.– В каком смысле? – спросил Призрак.– Когда ты писал на земле – верней, когда ты начал писать –

ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась картина, её видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о нем, мы его видим.

– Значит, у вас писать незачем?– Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, ка-

ким тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами по-делиться. А сейчас – рано. Сейчас – гляди.

Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:


– Очень буду рад…– Что ж, идем, – сказал Дух. – обопрись на мою руку.– А мне скоро разрешат писать? – спросил Призрак.Дух засмеялся.– Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удаст-

ся, – сказал он.– То есть как?– Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ни-

чего не увидишь.– А для чего художнику еще смотреть?– Ты забыл, – сказал Дух. – Ты сам начал не с этого. Тво-

ей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы пока-зать его другим.

– Ах, когда это было, – отмахнулся Призрак. – С тех пор я вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня ин-тересует живопись сама по себе.

– Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благо-дать, каждый поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь, никто не останавли-вается на искусстве ради искусства. Потом уже любят одно-го себя, свою славу.

– Кто-кто, а я… – обиделся Призрак.– Вот и хорошо, – сказал Дух. – Мало кто из нас мог это

сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление ис-целяет наш источник.

– Какой источник?– Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него на-

пьешься, забываешь, кто написал картину, ты или не ты. Про-сто радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешь-ся.

– Великолепно… – откликнулся Призрак без должного пыла.


– Что ж, идем, – сказал Дух, и они прошли несколько шагов.– Здесь есть интересные люди? – спросил Призрак. – Да, – сказал Дух, – здесь все интересны друг другу.– М-м… я собственно… я имел в виду наших. Увижу я Монэ?

Увижу Сезанна? Увижу…– Наверное, если они у нас.– А вы что ж, не знаете?– Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь? Нас, ху-

дожников, здесь много.– Они не просто художники! Они знаменитости.– Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у

нас, все – в славе.– Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?– Все известны. Всех знает, всех помнит, всех узнает Един-

ственный, Кто судит верно.– А, да, в этом смысле, – совсем опечалился Призрак.– Идем, идем, – сказал Дух, так как новоприбывший вро-

де бы упирался.– Что ж, наша награда – слава среди потомков, – прогово-

рил Призрак.– Ты что, не знаешь? – удивился Дух.– О чем?– О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?– То есть как?! – и Призрак вырвал руку. – значит, все эти

чертовы неорегионалисты взяли верх?– Ну, конечно! – радостно ответил Дух. – Ни за твою, ни за

мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.– Пустите меня! – возопил Призрак. – В конце концов у меня

есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу мани-фест. Мы начнем издавать газету. Пустите, мне не до шуток!

И, не слушая Духа, Призрак исчез.Слышали мы и такой разговор:


– Нет, нет, об этом и речи быть не может! – говорила еще одна Призрачная дама Светлой женщине. – И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христи-анка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше…

– Ты его простила, – начала Женщина, – значит…– Простила как христианка – уточнила еще раз дама. – Но

есть вещи, которых забыть нельзя.– Я не понимаю, – снова начала Женщина.– Вот именно! – дама горько усмехнулась. – Ты уж поймешь!

Кто, как не ты, твердила, что Роберт ничего плохого не сдела-ет? Нет, нет, помолчи хоть минуту!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал – да, Хильда! – если бы не мои забо-ты. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет че-столюбия, его тащить – как мешок с углем. Я его силой заста-вила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи… Можешь себе представить – он говорил, что не может рабо-тать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше рабо-тала? У меня все часы – рабочие, да. Я его весь вечер подго-няла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слы-шал. Хоть бы из вежливости… Он забыл, что я дама, хотя и вы-шла замуж за него. День и ночь я билась, чтобы ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не по-веришь! Говорил, чтобы я не ставила их на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула вазу на его писани-ну. Он, видите ли, хотел книгу написать… Куда ему! Ну, я дурь из него выбила. Нет, Хильда, ты слушай. А гости! Он все но-ровил уйти к этим своим «друзьям». Я-то знала, я-то сразу


поняла, что от этих друзей мало толку. И я сказала: «Роберт! Твои друзья – это мои друзья. Мой долг – принимать их здесь, как бы я ни устала, и как бы мы ни были бедны.» Да. Каза-лось бы, ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет вовремя сказать словечко. Я хо-тела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе… Не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Ко-нечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!

Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он го-ворит: «Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»… То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его… но я – человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в простор-ный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо ска-зал, когда его встречают на пороге и говорят: «Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управим-ся!» А он! Истинное мучение… К этому времени твой драго-ценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.

Ну, притащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он был для нас великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж всякому ясно, приходится быть элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил! Постарел, молчит, ворчит… Скажи, – зачем он сутулился? Я ему вечно твердила: распрямись! А с гостями? Все я, все я одна. Я ему сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за живого молодого человека, общи-тельного, даровитого… Да… Я вечно спрашивала: «Что с тобой творится?!» А он вообще не отвечал. Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и


вся благодарность. Никаких чувств, ни капли нежности – а он ведь к тому времени занял очень приличное положение! Я ему вечно твердила: «Роберт, ты просто разлагаешься!» К нам хо-дили молодые люди – я не виновата, что я им интереснее, чем он! – так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!

Я выполнила свой долг до конца. Я купила собаку, чтобы Роберт с ней гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда все было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, вреда это уже не принесло бы. Что ж, я винова-та, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто его так выполнял. Теперь ты ви-дишь, почему я не могу…

Нет, постой! Вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то есть – встретиться, и всё. Но я согласна о нем заботиться. Только вы уж не вмешивайтесь. Впрочем, времени тут мно-го, чего-нибудь, может, и добьюсь… Один он не справится. Ему нужна твердая рука. Я его знаю лучше, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда, слышишь? Мне так плохо! Мне нуж-но кого-то… э-э… опекать. Я там одна, никто со мной не счи-тается! А Роберта я переделаю! Это просто ужасно, вы все тут торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где мой Ро-берт?! Какое вы имели право его прятать?! Я вас всех ненави-жу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?

И Призрачная дама угасла, как слабое пламя свечи. Секунду-другую в воздухе стоял неприятный запах, потом не осталось ничего.

Небычайно тяжелой была встреча между еще одной При-зрачной дамой и Светлым духом, который, по-видимому, при-ходился ей братом на земле. Мы застали их, когда они только что увиделись. Дама говорила с явным огорчением:


– Ах, это ты, Реджинальд!– Да, это я, – сказал Дух. – Я знаю, что ты не меня ждала,

но ты обрадуйся и мне… Хоть ненадолго.– Я думала, меня Майкл встретит, – сказала Дама и резко

спросила: – Он хоть здесь?– Он там, – отвечал Дух, – Далеко в горах.– Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?– Сестричка, ты не волнуйся… Он бы тебя не увидел и не

услышал. Но скоро ты изменишься…– Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не

увидит?– Понимаешь, я привык, это моя работа.– А, работа! – презрительно сказала Дама. – Вот оно что!

Когда же мне разрешат на него взглянуть?– Тут дело не в разрешении, Пэм. Когда он сможет разгля-

деть тебя, вы увидитесь. Тебе надо… Поплотнеть немного.– Как? – резко и угрожающе спросила Дама.– Поначалу это нелегко, – начал ее брат, – но потом пой-

дет быстро. Ты поплотнеешь, когда захочешь чего-нибудь, кро-ме встречи с Майклом. Я не говорю «больше, чем встречи», это позже придет. А для начала нужно немного, хоть капель-ку, потянуться к Богу.

– Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что надо, то и сделаю. Что вы от меня требуете? Говори, го-вори! Чем я раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.

– Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя Бог – средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начи-наем только тогда, когда стремимся к Самому Богу.

– Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.– То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бы-

вает. Ты стала матерью Майкла, потому что ты – дочь Божья.


– Осторожно! – сказала она. – Он меня убьет, он такой. Скажи ему слово – и убьет. А ты останешься без меня навсег-да. Это неестественно! Как же ты будешь жить? Ты же станешь призраком, а не человеком. Он таких вещей не понимает. Он – холодный, бесплотный дух. Они могут так жить, но не ты же! Знаю, знаю, у тебя и наслаждения нет, одни помыслы. Но это все же лучше, чем ничего! А я исправлюсь. Признаю, бывало всякое, но теперь я стану потише. Я буду тебе нашептывать вполне невинные помыслы… приятные, но невинные…

– Ты соглашаешься? – спросил Призрака Ангел.– Вы убьете и меня…– Не убью. А если бы и убил?– Да, вы правы. Вы лучше, чем она.– Убить ее?– А, чтоб вас! Делайте, что хотите! Ну, поскорей! – закричал

Призрак – и очень тихо прибавил: – Господи, помоги мне.И тут же вскрикнул так страшно, что я пошатнулся. Пла-

менный Ангел схватил ящерку огненно-алой рукой, оторвал и швырнул на траву.

Сперва я как бы ослеп, потом увидел, что рука и плечо у Призрака становятся все белей и плотней. И ноги, и шея, и золотистые волосы как бы возникали у меня на глазах, и вско-ре между мной и кустом стоял обнаженный человек почти та-кого же роста, как Ангел.

Но и с ящерицей что-то происходило. Она не умерла и не умирала, а тоже росла и менялась. Хвост, еще бьющий по тра-ве, стал не чешуйчатым, а подобным кисти. Я отступил и про-тер глаза. Передо мной стоял дивный серебристо-белый конь с золотыми копытами и золотой гривой.

Человек погладил его по холке, конь и хозяин подышали в ноздри друг другу, а потом хозяин упал перед Ангелом и об-нял его ноги. Когда он поднялся, я подумал, что лицо его – в


слезах, но, может быть, оно просто сверкало любовью и радо-стью. Разобрать я не успел. Он вскочил на коня, помахал нам рукой и исчез из виду. Ну и скакал он! За одну минуту они с конем пронеслись сверкающей звездой до самых гор, взлете-ли вверх, – я закинул голову, чтоб их видеть, – и сверкание их слилось со светло-алым сверканием утренней зари.

Все глядя им вслед, я услышал, что и долина, и лес полнят-ся могучими звуками, и понял почему-то, что поют не духи, а трава, вода и деревья. Преображенная природа этого края ра-довалась, что человек снова оседлал ее, и пела так:

Господу моему сказал Господь:«Отдых Мой раздели и славу Мою,пока былые враги не лягут у ног.Я дам Тебе власть оттуда,где времени нети те, кто боролся с Тобой, подчинятся Тебе,смиряя пламя в крови, утишая страсть».О Господи, победи нас, победи!Чтобы мы стали собой и жили в раю,в утреннем царстве света и росы!Господь Твой навеки поставил Тебя Царем,Первосвященником и Верховным Судьей.Царствуй же и суди, и Богу служи.

– Ты все понял, сынок? – спросил учитель.– Не знаю, все ли, – ответил я. – Ящерка и вправду стала

конем?– Да. Но сперва он убил ее! Ты не забудешь об этом?– Постараюсь не забыть. Неужели это значит, что все, про-

сто все в нас может жить там, в горах?– Ничто не может, даже самое лучшее, в нынешнем своем

виде. Плоть и кровь не живут в горах, и не потому, что они


слишком сильны и полны жизни, а потому, что они слишком слабы. Что ящерица перед конем? Похоть жалка и худосочна перед силой и радостью желания, которое встает из ее праха.

– Значит, чувственность этого человека мешает меньше, чем любовь к сыну той несчастной женщины? Она любила слиш-ком сильно, но ведь любила!

– Слишком сильно, по-твоему? – строго сказал он. – Нет, слишком слабо. Если бы она любила его сильно, и трудности бы не было. Я не знаю, что будет с ней. Но допускаю, что вот сейчас она просит отпустить его к ней, в ад. Такие, как она, го-товы обречь другого на вечные муки, только бы владеть ими. Нет, нет. Ты сделал неправильный вывод. Спроси лучше так – если восставшее тело похоти так могуче и прекрасно, каково же тело дружбы и материнской любви?

Я не ответил ему, вернее, я спросил о другом.– Разве тут у вас есть еще одна река?Спросил я это потому, что на всех опушенных листьями ветках

задрожал пляшущий свет, а на земле я видел такое только у реки. Очень скоро я понял свою ошибку. К нам приближалось шествие, и на листьях отражались не отсветы воды, а его сверкание.

Впереди шли сияющие духи – не духи людей, а какие-то иные. Они разбрасывали цветы, и те падали легко и беззвучно, хотя каждый листок весил здесь в десять раз больше, чем на земле. За духами шли мальчики и девочки. Ели бы я мог записать их пение и передать ноты, ни один из моих читателей никогда бы не состарился. Потом шли музыканты, а за ними шла та, кого они чествовали.

Не помню, была ли она одета. Если нет, – значит, облако радости и учтивости облекало ее и даже влачилось за нею, как шлейф, по счастливой траве. Если же она была одета, она ка-залась обнаженной, потому что сияние ее насквозь прониза-ло одежды. В этой стране одежда – не личина, духовное тело


живет в каждой складке, и все они – живые его части. Платье или венец так же неотделимы, как глаз или рука.

Но я забыл, была ли она одета, помню лишь невыразимую красоту ее лица.

– Это… это… – начал я, но учитель не дал мне спросить.– Нет, – сказал он, – об этой женщине ты никогда не слы-

шал. На земле ее звали Саррой Смит, и жила она в Голдерс-Грин.

– Она… ну, очень много тут у вас значит?– Да. Она – из великих. Ты знаешь, что наша слава ничем

не связана с земной.– А кто эти великаны? Смотрите! Они – как изумруд!– Это ангелы служат ей.– А эти мальчики и девочки?– Ее дети.– Как много у нее детей…– Каждый мальчик и даже взрослый мужчина становился

ей сыном. Каждая девочка становилась ей дочерью.– Разве это не обижало их родителей?– Нет. Дети больше любили их, встретившись с ней. Мало

кто, взглянув на нее, не становился ей возлюбленным. Но жен они любили после этого не меньше, а больше.

– А что это за зверь? Вон – кошка… кот… Прямо стая котов… И собаки… Я не могу их сосчитать. И птицы. И лошади.

– Каждый зверь и каждая птица, которых она видела, во-царялись в ее сердце и становились самими собой. Она пере-давала им избыток жизни, полученной от Бога.

Я с удивлением посмотрел на учителя.– Да, – сказал он, – представь, что ты бросил камень в пруд, и

круги идут все дальше и дальше. Искупленное человечество мо-лодо, оно еще не вошло в силу. Но и сейчас в мизинце великого святого хватит радости, чтобы оживить всю стенающую тварь.


Пока мы беседовали, прекрасная женщина шла к нам, но гля-дела не на нас. Я посмотрел, куда же она глядит, и увидел очень странного призрака. Вернее, это были два призрака. Один, вы-сокий и тощий, волочил на цепочке маленького, с мартышку ростом. Высокий мне кого-то напоминал, но я не мог понять, кого. Когда Прекрасная Женщина подошла к нему почти вплот-ную, он прижал руку к груди, растопырил пальцы и глухо вос-кликнул: «Наконец!» Тут я понял, на кого он похож: на пло-хого актера старой школы.

– Ох, наконец-то! – сказала Прекрасная Женщина, и я ушам не поверил. Но тут я заметил, что не актер ведет мартышку, а мартышка держит цепочку, у актера же на шее – ошейник. Пре-красная Женщина глядела только на мартышку. По-видимому, ей казалось, что к ней обратился карлик, высокого же она не за-мечала вообще. Она глядела на карлика, и не только лицо ее, но и все тело, и руки, и лицо светилось любовью. Она наклонилась и поцеловала его. Я вздрогнул – жутко было смотреть, как она прикасается к этой мокрице. Но она не вздрогнула.

– Фрэнк, – сказала она, – прости меня. Прости меня за все, что я делала не так, и за все, чего я не сделала.

Только сейчас я разглядел лицо карлика, а может быть, от ее поцелуя он стал плотнее. Вероятно, на земле он был бледным, веснушчатым, без подбородка и с маленькими жалкими усика-ми. Он как-то нехотя взглянул на нее, краем глаза поглядывая на актера, потом дернул цепочку, и Актер заговорил.

– Ладно, ладно, – сказал Актер. – Оставим это… Все мы не без греха. – Лицо его гнусно исказилось (по-видимому, то была улыбка). – Что за счеты! Я ведь думаю не о себе. Я о тебе думаю. Я все эти годы думал, как ты тут без меня.

– Теперь все позади, – сказала она. – Все прошло.Красота ее засияла так, что я чуть не ослеп, а карлик впер-

вые прямо взглянул на нее. Он даже сам заговорил.


– Ты скучала без меня? – прокрякал или проблеял он.– Ты скоро все это поймешь… А сейчас… – начала она.Карлик и Актер заговорили хором, обращаясь не к ней, а

друг к другу.– Видишь! – горько говорили они. – Она не ответила! Да

и чего от нее ждать!Карлик снова дернул цепочку.– Ты скучала по мне? – с трагическими перекатами спро-

сил Актер.– Миленький, – сказала Карлику Прекрасная Женщина, –

забудь про все беды.Казалось, Карлик послушался ее – он стал еще плотнее и

лицо его немного очистилось. Я просто не понимал, как мож-но устоять, когда призыв к радости – словно песня птицы ве-сенним вечером. Но Карлик устоял. Они с Актером снова за-говорили в унисон.

– Конечно, благородней всего простить и забыть, – жалова-лись они друг другу. – Но кто это оценит? Она? Сколько раз я ей уступал! Помнишь, она наклеила марку на конверт, она ма-тери писала, когда мне нужна была марка? А разве она об этом помнит? Куда там… – тут Карлик дернул цепочку.

– Нет, я не забуду! – воскликнул Актер. – И не хочу забыть! Что я, в конце концов? Я не прощу твоих мучений!

– Ах, Боже мой! – сказала она. – Здесь нет мучений!– Ты хочешь сказать, – спросил Карлик сам, от удивления

не дернув цепочки, – что была тут счастлива без меня?– Разве ты не желаешь мне счастья? – отвечала она. – Ну,

пожелай сейчас, или вообще об этом не думай.Карлик заморгал и чуть не выпустил цепочку, но спохва-

тился и дернул за нее.– Что ж… – произнес Актер горьким мужественным то-

ном, – придется и это вынести….


выражает, как в пантомиме, его глубинную природу. Люди-шахматы были мужчинами и женщинами, как они представля-ются друг другу и самим себе при жизни. Стол был временем. Огромные люди, глядящие на все это – бессмертными душа-ми шахматных. Голова закружилась у меня, я схватил учителя за руку и крикнул:

– Неужели это так? Значит, все, что я тут видел – неправда? Значит, беседы призраков и духов – условное действо, а исход предрешен давным-давно?

– С таким же успехом ты можешь назвать это предвосхи-щением того, последнего выбора. А лучше не называть ни так, ни так. Ты видел ход событий немного четче, чем там, на зем-ле – стекло тут яснее. Но смотрел ты все еще сквозь него. Не жди от сна больше, чем он может дать.

– От сна? Значит я… еще… еще здесь?– Нет, сынок, – мягко сказал он и взял меня за руку. – Радо-

ваться рано. Тебе еще предстоит испить горький напиток смер-ти. Ты видишь сон. Если будешь рассказывать его, говори ясно, что это было во сне. Не давай им, бедненьким, повода думать, что они или ты заглянули туда, куда не заглянуть смертным. Я не хотел бы, чтобы мои дети стали Сведенборгами.

– Упаси Господь! – сказал я по возможности мудрым то-ном.

– Господь и упас. Он это запретил. – Тут учитель снова стал на вид истиннейшим шотландцем.

Я жадно глядел на него. Столик и фигурки исчезли, нас окружали тихие леса, залитые мирным предрассветным све-том. Я стоял спиной к востоку, учитель – лицом ко мне. Вдруг лицо его осветилось, и высокий папоротник у него в руках вспыхнул золотом. Тени потемнели. Все время, что я был тут, птицы щебетали и хлопотали, а сейчас они запели хором, и бесчисленные духи запели, и ангелы, и сам лес. Я осторожно


взглянул через плечо и, кажется, увидел на секунду краешек солнца, золотыми стрелами поражающего время, изгоняюще-го все призрачное. Я закричал, кинулся к учителю и уткнулся лицом в складки его одеяния. «Утро! – плакал я, – Утро за-стало меня, а я только призрак!» Свет всем своим весом об-рушился на меня. Складки одеяния стали складками старой залитой чернилами скатерти, в которую я вцепился, падая со стула, тяжелые слитки света – моими книгами. Я лежал в хо-лодной комнате у черного, остывшего камина, и часы били трижды над моей головой.

Перевод Н.Л. Трауберг.

Клайв Стейплз Льюис

ПИСьМА БАЛАМУТАБАЛАМУТ ПРЕДЛАГАЕТ ТОСТ

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА

Формат 60х84/16. Печать офсетная.Тираж 1000 экз.

Ответственный за выпуск: Евгений АврамчукМакетирование: Виктор Шлягин

Дизайн обложки: Лариса Яковенко

Киев, книжный рынок «Петровка»,

ряд 63, места 7-8 Тел. +38 (067) 506-25-01 +38 (044) 227-87-86 +38 (044) [email protected]

Письма Баламута

Documents

Transcript of Письма Баламута